Однажды у водонапорной башни она его не нашла и не нашла по всему поселку, хотя прошагала его из конца в конец. Сердце у нее сжалось в твердый комок. Около двенадцати ночи она, решившись, позвонила в милицию, и ей посоветовали не беспокоиться. Ну – загулял папхен твой, утром придет… Ровным голосом она объяснила, что у нее отец не гуляет. А… это тот… который… как его… инженер… Ладно, поищем… Тогда, открыв рабочий отцовский блокнот, который всегда лежал на виду, она позвонила в службу безопасности фирмы. Утром с площадки перед зданием администрации вылетел вертолет и через пару минут растворился в неощутимом тумане. Вернулся он аккуратно к обеду; летчик, жилистый немец, встретив ее взгляд, покачал головой: ннихт… нитшего… На третий день полеты были прекращены. Начальник службы безопасности фирмы сказал, что по инструкции более трех суток он поисками пропавших заниматься не может. Больше трех суток в тундре никто не живет. Только мансоры, но это уже совсем другой разговор… Он проводил ее к директору кадровой службы, и молодой человек в костюме, который стоил, наверное, больше, чем трехмесячная зарплата отца, приятно улыбаясь, поведал ей, что фирма – это ее принципиальный аспект – никого не оставляет в беде. Ей будет назначена небольшая стипендия, чтобы она закончила школу, сохраняется бесплатная аренда квартиры, пусть она спокойно живет, кроме того ей подобрали соответствующую работу – три раза в неделю, после уроков – по четыре часа. Аванс можно получить прямо сейчас.
– А дальше все будет зависеть только от вас самой. Проявите старание, аккуратность – будет шанс закрепиться на этом месте по-настоящему. Квалифицированные сотрудники фирме всегда нужны…
Она в первый раз попала в здание администрации, вообще в первый раз прошла за разделительную границу ворот и теперь удивлялась тому, как здесь чисто: асфальтовые коричневые дорожки, строгий бордюр, постриженные деревья, яркие клумбы, кусты. В самом здании – масса света, воздуха и стекла, нигде ни пылинки, благостная тишина, а в кабинете директора – цветочный освежающий аромат.
Точно здесь обитали не люди, а эльфы, другая раса существ, сошедшая с горних высот.
Ее это слегка раздражало.
– Спасибо, – очень сдержанно сказала она.
Молодой человек был явно разочарован. Он, видимо, ожидал большего проявления благодарности за те корпоративные милости, которыми осыпал ее.
– Что ж, с понедельника можете выходить…
Она вдруг почувствовала его острую ненависть. Улыбался девчонке, которая даже не понимает, как ей сказочно повезло.
Ничего, скоро поймет…
Вета шла обратно по расползающемуся тротуару, полусгнившие доски хлюпали, выдавливая наверх жидкую грязь, туфли у нее были безнадежно заляпаны, и она думала, что хорошо бы это здание администрации сжечь.
Облить бензином и сжечь.
Вместе с его клумбами и кустами.
Вместе с ароматом цветов.
Вместе с благостной тишиной.
Сжечь дотла.
Наверное, весело будет гореть…
Как они попали сюда? Какие ветры, какие тайфуны смели прежнюю жизнь? Ведь был же солнечный рай (по крайней мере, так это вспоминалось сейчас): магазины с заманчивыми витринами, теплый асфальт, четыре настоящих кинотеатра, множество кафе, скверов, киосков, красивых машин. Да и люди там были совершенно иные: Вета даже не помнила, чтобы ей доводилось видеть драку на улице. Это был бы абсурд, несусветный позор, о котором потом целый год твердила бы местная пресса.
Все изменилось в один момент. Отец вдруг стал сумрачным, намертво стиснул зубы, на скулах его теперь вздувались твердые желваки, о героических подвигах, совершенных им в мастерской, он более не рассказывал, а из обрывков сумбурного разговора с матерью, который Вета как-то ненароком услышала, стало понятно, что на их фирму наехали боцики. Кто такие боцики, Вета прекрасно знала. Уже с год как появились в городе странные парни с жесткими черными волосами. Сразу же стали вести себя как хозяева: гортанная дикая речь их разносилась на километр. Сначала они взяли под контроль городские базары, потом – магазин бытовой техники на проспекте Свободы, а теперь, насколько Вета могла понять, начали присоединять к нему мелкие дилерские и ремонтные фирмы. Ничего нельзя было сделать: милиция у них на откупе, мэр вошел в долю, на все закрывает глаза. Партнер отца, дядя Григорий, в конце концов просто сбежал – тут же выяснилось, что на мастерской висит крупный долг, пришлось подписывать какие-то немыслимые бумаги, деталей Вета не схватывала, но ясно чувствовала, что их затягивает в бездонную глубь: оттуда не выкарабкаться, не всплыть. Ощущалось это, например, по тому, что прекратились всякие разговоры о покупке новой квартиры: где теперь было взять денег? И по тому, что летом не поехали никуда отдыхать, хотя в прошлом году провели две великолепных недели в Греции. А еще по тому чрезвычайно неприятному факту, что пальто, которое осенью пришлось Вете купить, мать приобрела не в магазине, а в секонд-хенде, куда, по ее представлениям, ходили одни бомжи. И пусть пальто выглядело вполне прилично: замшевое, удобное, светлое, с узким фигурным воротничком, Вета его сразу возненавидела, это был символ того, что они теперь барахтаются на дне.
Причем очевидно было, что лучше не станет. Боцики требовали, чтобы отец в счет долга передал им всю мастерскую. Отец, возвращаясь из каких-то инстанций, крутил головой:
– Ну – россияне, ну – никчемный народ… Глянь на корейцев – как друг за друга стоят. Боцики те же самые – попробуй хоть кого-нибудь тронь… А у нас? Русский русскому – волк…
Что толку было переживать? Начались письма, лихорадочные звонки по всей громадной России: родственникам, друзьям, знакомым, тем, с кем когда-то учился, с кем лет десять назад, будучи командированным, пил водку в гостинице. И вот луч света во мраке: есть место мастера на каком-то газовом промысле. А что? Отец все-таки неплохой инженер. К тому же немецкий консорциум, то есть порядок, не российское всеобщее невыносимое разгильдяйство. Правда, тут же возникали и большие сомнения: во-первых, тундра – значит климатические условия ой-ей-ей, во-вторых, рядом лагерь – это что же, жить со всякими уголовниками, вообще – оборвать корни, ринуться в никуда… Сомнения, впрочем, понемногу развеивались. Что тундра? В тундре тоже люди живут. И не лагерь там вовсе, а, как пишет отцовский приятель, поселение для условно освобожденных: дорабатывают таким образом свой срок. Главное же – предоставляют квартиру. Вопрос с жильем, бог ты мой, самый трудный, будет решен.
– А ты, Елизавета, что скажешь?
– Я – как все…
Выхода все равно не было.
В день отъезда Вета, отпросившись на пятнадцать минут, вышла на центральный проспект – постояла там, впитывая свет, шум, краски, сутолоку, спешащих людей.
Ничего этого больше не будет.
Ей хотелось кричать.
В сердце, словно эхо потустороннего зла, мерцала черная боль…
На новом месте ее больше всего поразило убожество. Нет, конечно, она не ждала, что в тундре будет чистенький, симпатичный, ухоженный городской пейзаж, условия все же не те: зима долгих пять месяцев, а остальное время – слякоть, затяжные дожди; но почему все такое покосившееся, потрескавшееся, гнилое, почему обшарпанное, замусоренное, поцарапанное, по колено в грязи? Асфальт, предположим, не положить, но почему вместо улицы, вместо проезжей части – гиблая топь, почему тут же, на тротуаре, грудой – картофельные очистки, и почему рядом с домом преет жуткая свалка – кучи слежавшегося тряпья, остатки мебели, россыпи ржавых консервных банок? Мать говорила: как при советской власти. Советской власти Вета не помнила, но если было такое, значит правильно, что ее больше нет. С другой стороны, причем тут советская власть? Когда пять лет назад образовался российско-германский консорциум, то немцы прежде всего выстроили в поселке тридцать двухэтажных коттеджей. Предполагалось, что там будет жить русский технический персонал. В таком коттедже они и получили квартиру. Еще сейчас угадывались вокруг прутья оград, бывшие цветники, плиточные останки дорожек. Где это все? Впрочем, понятно. Достаточно было глянуть на окна в многослойной затвердевшей пыли. Окна хотя бы вымыть могли? Действительно – что за народ…
А народ здесь обитал по большей части такой. В первую же ночь, еще только расположились, понеслись из соседнего дома дикие крики. Убивают!.. На помощь!.. Люди, вы где?! Отец рвался туда бежать, мать не пускала. Соседи с нижнего этажа объяснили потом, что это обычное дело. Чурила – имя, фамилия, кличка? – дерется с женой. Он когда пьяный – чумной… Так ведь – убьет?.. Когда-нибудь, конечно, убьет…
– Что вы хотите, – в сердцах говорил отец. – Семьдесят лет нас приучали, что все вокруг не твое – общенародное, государственное, ничье. Вот – результат…
Особенно был заметен контраст с Немецким кварталом. Там, на Кукуе (откуда это имя взялось?), за высокой оградой, поверх которой вилась колючая проволочная спираль, текла, отгородившись от русского похмельного бреда, другая жизнь: и дорожки там были закатаны в асфальтовую шершавую твердь, и благоухало на клумбах множество необыкновенных цветов, и журчали фонтанчики, и зеленела ухоженная трава. А дома, те же коттеджи, один к одному, были такие чистенькие, нарядные, словно их мыли с мылом, со щеточками каждый день. Ну вот как эти кукуйцы, капуста, тухлая колбаса, сумели устроиться?!
Что же касается лагеря, то все действительно оказалось не страшно. И не лагерь то вовсе был, а такой же поселок, только выстроенный в некотором отдалении. Ну конечно, четыре вышки с охранниками стоят по углам, но ворота всегда открыты, настежь – иди куда хочешь. Порядки в лагере были весьма либеральные. Требовалось лишь одно: без инцидентов, без драк, без пьяни, без наркоты. Ну и конечно, возвращаться в бараки к одиннадцати часам. Последнее требование, впрочем, было совершенно излишним. Куда здесь пойдешь, не на улице же ночевать? Тем более что и бараки представляли собой вовсе не лагерную дощатую чумоту – тоже выстроены были немецкой администрацией: типа студенческого общежития, комната на двоих, душевые, спортзал, чего же не жить?
Правда, отец, разобравшись, сказал, что все не так просто. Немцы, конечно, вложили в жилищное обустройство определенное количество средств, но ведь и получили зато почти бесплатную рабочую силу. Сколько бы им иначе пришлось вольнонаемным платить? Да и наши российские управленцы, видимо, тоже не остаются в накладе. А кому не нравится, кто гонит туфту, ради бога, пожалуйста – может вернуться на зону. Дело исключительно добровольное, соблюдаются все гражданские и политические права.
– Соображают германцы, – с непонятной интонацией сказал он.
Сам завод состоял как бы из двух частей. Во-первых, газовые поля, растянувшиеся почти на семьдесят километров – та же тундра, но будто редким железным жнивьем покрытая порослью вышек. Над некоторыми из них постоянно горели факелы, и потому по ночам казалось, что там расположилось на бивак войско тьмы: через какое-то время оно кипящей лавой хлынет в поселок. А во-вторых, собственно производственный комплекс – бессмысленное, как представлялось Вите, нагромождение куполов, громадных цистерн, низких стеклобетонных, неприятного вида строений. Оттуда выходила труба ярко-желтого цвета, такая широкая, что по ней можно было бы ездить на велосипеде. Труба устремлялась куда-то в юго-западном направлении и там подключалась к потоку, ведущему в страны Европы. Трубу эту тщательно охраняли. Вся зона, на двести метров вокруг, считалась запретной. Об этом оповещали билборды – красными буквами на желтом фоне, кроме того, время от времени проползал вдоль трубы военный гусеничный вездеход, и солдаты, поворачивая черные марсианские шлемы, зорко посматривали по сторонам. А еще каждые три часа над трубой, как ядовитое насекомое, проходил вертолет, и низкий гул его, накрывая дома, казалось, предупреждал: будьте настороже.
Жить приходилось и в самом деле – оглядываясь. Тем более что иногда доносился с завода резкий протяжный свист, коротко взвывала сирена, выбрасывая в пространство серию коротких гудков, и по всему поселку начинал плыть душный тяжелый запах, будто от мокрой резины. Немцы тогда надевали прозрачные маски с плоскими рылами и становились похожими на двуногих свиней. Русские никогда масок не надевали, хотя их выдали каждому вместе с двумя цилиндрическими запасными фильтрами.
Возможно, выхлопы эти, от которых подкатывала дурнота, и подействовали на мать. Работу она себе не нашла – кому здесь нужен бухгалтер с "коротким" образованием? Она и на прежнем-то месте еле держалась, а тут, занимаясь исключительно домашним хозяйством, как-то быстро ослабла. Два-три раза за день вдруг бледнела, садилась, кусала губы, говорила: Ничего-ничего, это пройдет. Климат тут какой-то такой… Потом все же не выдержала, пошла в поликлинику, и оттуда ее сразу отправили на машине в райцентр. Вета ее никогда больше не видела. Ни в больницу, где мать пролежала около месяца, ни на похороны отец ее с собою не взял. Вета была благодарна ему за это. Видеть мать мертвой было бы – как умереть самой.
Завод она после этого невзлюбила. Это было какое-то самодовлеющее, полуразумное существо, которое пожирало людей. Сначала мать, потом, через полгода – отца. Серые махины газгольдеров, кубы цехов, обширные купола выглядели точно потусторонний кошмар. Тот же йолóй-молóй, только ставший вдруг видимым, чудовищной величины. И для того, чтобы этот кошмар мог благополучно существовать, ему нужны были плоть и души людей.
Ей вообще казалось, что она попала в загробный мир. Все уже умерли, только не догадываются об этом. Здесь даже в солнечный день свет был какой-то тусклый, больной, немощный, в кисейных тенях, как будто у солнца, пробивающегося сквозь смерть, тоже недоставало сил…
Жить в одиночестве, как ни странно, она приспособилась очень быстро. Поначалу, конечно, выкручивала все нервы непривычная квартирная тишина: не окликнет из кухни мать, не раздастся голос отца, нет того бытового фона, который свидетельствует, что жизнь идет. Она как бы зависла в межвременной пустоте. Однако всего через пару недель, испарившихся из сознания, будто стаявший снег, Вета, моя посуду, заметила вдруг, что мурлычет себе под нос какой-то мотив. Она чуть не выронила тарелку. А потом подумала: ну и что? Всю жизнь ходить теперь со скорбным лицом? Ну уж нет! И включила настенное радио, где как раз передавали концерт.
Так же быстро она привыкла, что все надо делать самой: стирать, гладить, готовить, ходить в магазин, вносить коммунальные платежи. Главное – обо всем этом помнить. Забудешь купить сыр, молоко – нечего будет есть. Забудешь погладить с вечера платье – пойдешь мятая, потертая, выцветшая как бомж.
Меньше всего ей хотелось, чтобы в школе ее жалели. На нее и так тут поглядывали как на фикус, проросший среди дикой травы. Школа, надо заметить, была еще та. Большинство учителей в старших классах составлял спецпоселенческий контингент: знаний у них было меньше, чем даже у многих учеников. И если некоторые, когда-то имевшие более-менее приемлемые профессии, такие как математик Скелет, закончивший строительный институт, хотя бы старались добросовестно освоить учебник, по крайней мере, настолько, чтобы понять, о чем речь, то другие не прилагали и подобных усилий. Все они дотягивали здесь мелкие сроки и вовсе не намерены были осложнять себе жизнь. Урок обычно сводился к следующему: открыли на такой-то главе… Читаем… Прикорина, иди отвечать!.. К доске вызывали почти исключительно девочек. Парни, особенно в старших классах, могли и послать. Директриса, коротконогая, похожая на оживший бочонок, давно махнула на все рукой. Требовала писклявым голосом лишь одного: поддерживать дисциплину. Что, разумеется, было очень непросто. Парни, еле втискивавшиеся за парты, знали, что аттестат им так или иначе дадут. Им тоже было на все наплевать. В гробу они видели аттестат – у них были свои, более увлекательные дела. Кто приторговывал дисками и сигаретами, которые, если брать их с рук у мансоров, стоили почти втрое дешевле, кто сбрасывал таким же образом шмотки, в основном китайского производства, кто, посолиднее, предлагал "чайную" же электронику, а кто, видимо уже съехав совсем, затоваривался таблетками и порошком. Ну, это был уже полный предел. За сигареты, шмотки и диски, как Вета слышала, в милиции просто по шее давали, приговаривая при этом: не жадничай, поделись, не греби только себе, а вот за таблетки и порошок светила тюрьма. Немцы относились к этому очень строго. Когда два года назад – немецкие "миротворческие подразделения" сюда только-только пришли – начальник здешней милиции, майор Зердюков, попробовал, пользуясь изменившейся ситуаций, переключить порошок на себя, то сразу же так загремел, что до сих пор не знали куда. Ни взятки не помогли, ни искреннее раскаяние. Судил его немецкий военный суд, в закрытом режиме, и, говорили, что срок, ой-ей-ей какой, он отбывает тоже в немецкой тюрьме. Русским местам заключения немцы не доверяли.
А вообще режим чрезвычайного положения мало что изменил. Ну, появилась в поселке немецкая военная комендатура, занявшая в здании местной администрации первый этаж. Ну, вывесили над тем же зданием голубой, с кругом из звездочек, флаг ЕС и желто-черный, с хищным орлом, флаг Германии. Это не считая флага России, который долго висел вверх ногами – никто этого не замечал, только немцы обратили внимание и перевесили. Ну, стали время от времени ездить по улицам моторизованные патрули, иногда останавливаясь, оглядываясь и как бы заранее изучая место предстоящих боев. Собственно, вот и все. Жизнь какой была, такой и осталась. Правда, на здании комендатуры стала вдруг появляться сделанная мазутом надпись "фашисты!" – ее, конечно, тут же закрашивали, она появлялась вновь, тем более что оставлять часовых на ночь немцы не рисковали.
Немецкую администрацию это очень задевало. Был созван даже специальный "Форум общественности" – в кинозале местного Дома культуры – и некий герр Битц, уполномоченный Международного комитета по работе с коренным населением, на чистом русском языке два часа объяснял, что современные немцы к фашистам никакого отношения не имеют. Да, было такое позорное явление в немецкой истории, оно немецким народом осуждено, главные фашистские преступники казнены, сейчас в Германии пропаганда фашизма запрещена, даже за использование фашистской символики можно получить приличный срок… Что же касается немецких частей в составе многонациональных Международных сил, то они находятся здесь по согласованию с российским правительством. Как только ситуация в России стабилизируется, Международные силы отсюда уйдут. Наша точка зрения заключается в том, что Россией должны управлять сами россияне…