- Сейчас, сейчас…
Кошка осталась. Была она на редкость некрасива, эта приблудная кошка, но очень деликатна. Тяжелая жизнь и голодное время не помешали ей принести вскоре котят, и Лидии Алексеевне пришлось их топить, оставив лишь одного. Этого единственного кошка заласкивала чуть не до смерти. Она так порывисто и жадно его облизывала, что опрокидывала. Она постоянно прятала его все в новые и новые места. На улицу не выходила, а сбегав на песок или поесть, неслась обратно вскачь с тревожным гнусавым мяуканьем. Кошка так похудела, что не только на спине, даже на морде ее проступили широкие кости, но когда котенок, тиская лапой ее вислое брюхо, сосал молоко, вся ее фигура выражала боязливое наслаждение. Если в ее отсутствие котенок вылезал на середину комнаты, кошка, виновато мяукая, утаскивала его за шиворот подальше с глаз людей. Стоило, однако, мамаше уйти - и котенок снова, нетвердо ступая, выбирался из угла. Он садился и, встряхивая головой, тянулся неловко задней лапой к шее, но, почесав раза два, задумывался, уставясь рассеянным взглядом в пространство, как человек, у которого нет желаний и который не знает, чего бы ему пожелать. Тихо улыбаясь, Алик водил у него перед носом пальцем, и котенок, воодушевившись, перебирал передними лапками, как бы собираясь прыгнуть, но вдруг снова тряс головой и пытался почесать ее лапой. Потом его внимание привлекал кусочек бумажки под стулом, и он, демонстрируя умение ходить в незнакомой местности, направлялся на согнутых лапах в ту сторону, но являлась, тревожно мяукая, мать и утаскивала его в свой угол. Тихо улыбаясь, Лидия Алексеевна понимала ее.
И все тревожнее приглядывалась Лидия Алексеевна к своему ребенку. Он уже стал походить на детей, ее Алик, лицо его потеряло пергаментную прозрачность, но к нему почему-то не возвращалось детское оживление. День без нее Алик проводил сидя, как старичок, на солнышке. Долгое время он вообще не играл, а когда начал наконец - это была игра в похороны. Просто ли эта тихая игра не требовала усилий, мечтала ли о похоронах его умиравшая в блокаду бабушка, слишком ли много он видел смертей - с погребением и без погребения, - только долгое время это была его единственная игра. В ней не было ужаса или любопытства - одна озабоченность ритуалом.
- А как опустят в могильный домик, - говорил он со спокойной задумчивостью, - так и песенку запоют. Это уж всегда песенку поют.
Непонятное пристрастие Алика приводило Лидию Алексеевну в отчаяние. В минуты слабости ей казалось, что мальчик чувствует смерть, обречен на смерть, как все, кто был ей когда-либо дорог.
- Почему ты сердишься? - спросил как-то Алик. - Разве у меня плохая игра?
- Твоему папе, - тихо сказала Лидия Алексеевна, - было бы стыдно, если бы он узнал, в какую рабскую игру играет его сын!
- Кто такие рабсы? - задумчиво поинтересовался Алик.
Когда в первый раз попросил он рассказать об отце, Лидия Алексеевна растерялась. Она ничего не знала о настоящем отце Алика. Все же, что помнила она о Георгии, было непередаваемо: его смех и решительность, его насмешливая жесткость и щедрое веселье. И тогда она стала рассказывать то, о чем говорил Ерофеев: как выводили корабль из-под немцев, и весь день в небе висели фашистские самолеты, и море вокруг кипело от бомб, но в то время, как одни на корабле тушили пожары от бомб, заделывали пробоины, другие били по самолетам.
Каждый вечер теперь требовал мальчик рассказов об отце и кораблях. Лидия Алексеевна стала брать книги о моряках, о путешествиях. Для мальчика это были слишком взрослые книги, но в них она находила пищу для своих немудреных, как детская сказка, рассказов, и всегда в этих ее рассказах среди матросов был весело-злой, весело-бесстрашный командир - отец Алика.
Лидия Алексеевна ничего не могла поделать - в этих рассказах Георгий был таким, каким помнил его матрос: однажды он был убит, но до этого жил уверенно и весело, и бесстрашие и злость его были веселыми, и веселой была его нежность, и он знал в жизни такое, что было для него важнее его собственной смерти. Мальчику нужен был крепкий, веселый Георгий, а не такой, каким он стал в ее скорбной памяти.
И еще - он был мягче, ее Георгий, потому что каждый раз к ее рассказам добавлял что-то мальчик из того, что помнил о своем отце. Настоящий его отец был, наверное, музыкантом - мальчик помнил, что он играл на скрипке. Так в каюте Георгия появился этот тонкий инструмент. Так однажды на борту военного судна оказался щенок ("Помнишь, мама, ты тоже сердилась, когда мы с папой принесли домой Шустрика, а потом сама же любила без оглядки, и ворону тоже!"). И Георгий скучал о них и писал об этом, а настоящий Георгий таких вещей никогда не писал.
Как-то, возвращаясь домой, Лидия Алексеевна услышала за сараями голос сына. Он рассказывал о том, как выводили корабль из-под носа у немцев и весь день фашистские самолеты сбрасывали бомбы на наши корабли; но пока одни матросы тушили пожары и заделывали пробоины, другие били по фашистам, и все время на палубе был веселый бесстрашный командир, и ни одна пуля в него не попадала. Но однажды, когда корабли уже пришли к нашим, глупый щенок с корабля выскочил туда, где рвались снаряды. И тогда отец Алика хотел отогнать щенка, и осколок снаряда убил отца.
Сколько раз Алик у нее допытывался, как убило отца, а она не понимала.
- А как он умер?
- Его убило.
- Как убило?
- Просто убило.
Мальчишеское воображение, еще недавно покорное, не мирилось со случайной смертью. Словно мало было того, что солдаты всеми своими жизнями прикрывали этих ребят, нужно было, чтобы каждая смерть была не напрасна. Пусть щенок - только не обидная в своей простоте смерть!
Голос мальчика звенел напряжением и страстью, и, завистливо сопя, ему внимали товарищи.
Лидия Алексеевна прошла в дом. В сумерках комнаты ей улыбался Георгий. В его улыбке были насмешка и грусть, но насмешка его была ласковой, и Лидия Алексеевна заплакала.
Когда уже совсем свечерело, ее лица коснулись маленькие пальцы, и она прижалась к ним щекой, чувствуя, как растворяется в этой минуте вся ее прежняя жизнь.
ОСТРЫЙ СЕРП ЛУНЫ
- Дедушка! - закричала Ина. - Дедушка, не уходи! Она меня убьет!
Но дедушка, закрыв руками уши, бросился бежать. Раза два Ина вывертывалась, но мать настигала ее:
- Ну что? Что… твой дедушка? Спас? Спас? От ненавистной матери?
Когда после Ина орала на своей кровати, она так ненавидела мать, что трудно было дышать, и она решила, что умирает, и зло обрадовалась этому. Теперь мать расстреляют, как сына тети Маши, когда он убил женщину. И суд спросит дедушку, почему он не защитил Ину, а уехал к себе домой. И дед скажет:
- Разрешите, я сяду? - и положит толстую таблетку под язык, а мокрый платок под рубашку на грудь. - Но что я мог сделать?! - заплачет он. - У меня больное сердце! Я не думал, что она убьет Иночку!
- Но ведь она вам кричала? - скажет суд, и дедушка забормочет:
- Я не имел права… я боялся вмешиваться.
Потом он выбросит таблетку из-под языка и платок из-под рубашки, зарыдает и скажет:
- Я тоже хочу умереть! Зачем мне жить, если Иночка умерла!
Дверь отворилась, вошла мать, вся еще в красных пятнах, и села к Ине на кровать.
- Вот видишь, - сказала она, - мне опять пришлось тебя бить. А разве маме приятно бить дочь?
Ина вцепилась пальцами в одеяло.
- Я хочу, чтобы ты была хорошая девочка.
Затылок Ины свело от напряжения, но она не поворачивала головы.
- Ты должна понимать, что мама думает о тебе, а не о себе. - В голосе матери снова слышалось раздражение: - Если ты будешь такая упрямая, тебя никто любить не будет… Тебя будут дразнить в школе "дутый пузырь". Дутый пузырь! Дутый пузырь! - В голосе матери все нарастало раздражение: - Молчишь? Потому что ты упрямая! Маму нужно слушаться, слышишь? Дедушка тебе не защита, запомни это раз и навсегда! Ты что, не слышишь? Твой дедушка трус! Старый трус! Видела, как он задавал стрекача?
Съежившись и зло блестя глазами, Ина плюнула. Мать закричала, вскочила, схватилась за кровать, пытаясь перевернуть ее. С кухни прибежала бабушка, стала оттаскивать мать.
- Ты что, совсем с ума сошла? Отберут у тебя дитя, безумная!
- Пусть только попробуют!
- Дедушка напишет папе! - крикнула Ина. - Папа отстрелит тебе голову. - И все время, пока ее, извивающуюся от злых слез, умывала под краном бабушка: - Я не люблю мамку! Она дура… поганая… гадкая…
- Перестань! - сердилась бабушка. - Если бы ты была хорошая, ты бы мать не выводила из себя. Из-за тебя одной все кругом больные.
- Нет! - снова закричала девочка. - Она дура паршивая! Ее суд убьет!
Так что уже и бабушка разозлилась, отвесила ей затрещину и заперла одну в комнате.
Час девочка выла, разбрасывая игрушки, стягивая и топча покрывало. Никто к ней не входил. Потом бабушка открыла дверь.
- Иди есть, - сказала она, не глядя на Ину.
За столом сидела мать.
Ина села за стол и, глядя на мать, столкнула со стола тарелку. Мать вскочила, надела плащ, убежала из дому.
- Сейчас пойду на все четыре стороны, - сказала громко Ина. - Скажу дедунечке, пусть он отвезет меня на границу, где милый папочка.
Отца Ина не помнила. Он ушел в армию, когда она была совсем маленькая, говорила из каждого слова всего по две буквы. В праздник они смотрели с дедом парад. Мимо проходили солдаты, а дедушка говорил:
- Вот, Иночка, такой и твой папа, мой сын. Скоро уже он вернется, тогда кончатся наши мучения.
Ина видела в городе и других солдат, которые шли обыкновенно по улице. Но отца представляла всегда таким, какими были солдаты на параде: с сильно повернутым суровым лицом, с замедленным громким шагом.
Во дворе не было ни Вовки, ни Лиды, ни Светки, ни Тани. Тузик мотал что-то в глубине двора. Вглядевшись, Ина увидела, что это кукла - может быть, Танькина, а может, Светкина.
"Ну и пусть! - подумала она. - Прибегут: ой-ой-ой, где моя кукла? А ее уже Тузик истрепал".
Нужно бы отогнать Тузика, но Ина повернулась и ушла в дом.
Бабушка на Ину не смотрела и не разговаривала с ней. Никто ее не любил.
Она опять вышла на крыльцо. Тузик хлебал на веранде из миски. Кукла лежала в углу двора лицом вниз - побитая, никому не нужная. Ина подошла, подняла ее, отряхнула. У куклы не было одной руки, а другая болталась на резиночке. Одна половина лица была веселая, другая - размытая, грустная. Кто-то пытался подрисовать ей выцветший глаз, не дорисовал и сделал усы. Ина слюной стерла их.
- Бедное дитя! - сказала она. - Бедное дитятко!
Виляя туловищем, приближался Тузик.
- Пошел прочь! - заругалась Ина. - Скотина бездушная!
Кукла всем тельцем прижалась к Ине.
- Не бойся, крошечка! - прошептала Ина. - Ты будешь моя доченька, моя Мариночка, тебя никто не тронет.
Был уже вечер. Ина сидела на крыльце, укутав куклу в одеяло. Светка подошла поближе, пригляделась и заорала на весь двор:
- Ой, Танькину куклу подобрала! Побирушка-рушка!
- Что ты врешь! Что ты врешь! - закричала Ина. - У меня эта кукла еще два года, мама купила мне!
- Да?! Да?! - закривлялась Светка. - Мама тебе купила! А может, папочка тебе купил? Это Танькина кукла! Она ее выбросила, а ты подобрала! В мусорный ящик лазила! Ха-ха! У тебя микробы будут! Заразная! Заразная!
- Сплетница! Сплетни разводишь! - гордо сказала Ина и зашептала кукле: - Спи, малышечка, спи, крохотка!
Ине было беспокойно, она бы, может, лучше ушла домой, но Светка подошла слишком близко, и, бросив куклу, Ина подскочила и толкнула Светку, и еще толкнула, и уже готова была удрать, как вылетела Светкина мать:
- Да что это за ужас такой? Всех детей колотит, хулиганка эдакая! Будешь?! Будешь еще?!
- А ну, убери руки! - закричала из окна Инина мать. - Ты родила ее, чтобы бить? Родила? Свою девчонку колоти, а мою не трогай! Жить она вам не дает! Поперек горла встала!
- Так и знай: еще раз мою Светку тронет - я ей уши оборву!
- Руки коротки!
- Чего она сделала? - выскочила на крыльцо бабушка. - Чего она вам всем мешает? Чего она вам покоя не дает? Она к тебе, Светка, касалась? Она тебя затрагивала?
- У нее Танькина кукла!
- Какая еще Танькина? Какая еще Танькина? - завопила Ина.
- …Когда не так, можете нам сказать, а руки распускать на ребенка…
- …Всех детей во дворе колотит!..
- Танькина кукла!..
- …Сплетница-газетница!
- …В милицию заявлю! А ты - марш домой!..
- …Хулиганка!
- Вы - хорошие!
…Втолкнутая матерью в комнату, Ина живо к ней обернулась.
- Всегда ко мне лезет! - с бойкой плаксивостью затараторила она.
Но у матери были с ней свои счеты:
- У тебя что, мало игрушек? Чего ты всякую пакость подбираешь? Что это за ребенок такой - ни минуты покоя! Выброси эту пакость сейчас же!
- Отдай! - завопила в неистовстве Ина.
- Раскричались на радость соседям! - закивала бабушка.
- Отдай! Отдай! Отдай! - бежала Ина за матерью.
- Ну что ты опять с ума сходишь? - сказала матери бабушка. - Завтра она забудет про эту куклу. Чего тебя черти ломают? Себя не жалеете - дайте хоть мне покой!
Целый день Ина возилась с куклой. Она не пошла на улицу, боясь, как бы Маринку не отобрала Танька.
Ина таскала куклу с места на место. То волосы ей расчешет и ленточку вплетет, то платье постирает.
На этот раз играла Ина шепотом - чтобы никто не сказал, что от нее голова болит. Шепотом они поиграли с куклой в Золушку. Чистили игрушечную посуду до блеска и песком, и зубным порошком. Потом садились в уголочке петь песенку:
Хо-ро-ша я, хо-ро-ша,
да пло-хо о-дета.
Ни-кто замуж не берет
девушку за э-то!
Прилетала волшебница, делала Золушке - Маринке длинное платье с серебряными звездочками из фольги и подводила ей черным карандашом уголки глаз. Потом Золушка-Маринка шла по каменным плитам через королевский сад. На деревьях листьев не было - одни цветы "Серебристый ландыш" ("Не хватай мамины духи! Куда цветы на пол поставила?"). Между цветами-деревьями висели прекрасные фонарики из маминых бус - и вот на крыльце дворца стоял сам принц и улыбался, и приглашал во дворец на танцы. Танцы были разные, и вальс, и чарльстон, и "летка-енка". И Золушка-Маринка, как в "летке-енке", махнула ножкой - так туфелька и пролетела через весь дворец, и принц побежал и быстренько подобрал туфельку, но уже было двенадцать часов, и Золушка-Маринка спешила по длинным королевским лестницам…
Потом Ина уложила Маринку спать:
- Нужно спать! Хорошие девочки должны спать! Ах ты, моя глупышка! Ну куда же я из дому уйду! Ты спи, а я пока обед приготовлю!
То-то бедная доченька, по которой столько дней плакала Ина и разыскала наконец по газетам, то-то родненькая доченька спала наконец в своей мягкой постельке рядом с ней, милой родной мамочкой!
…На бульваре облетали листья. Ина, Светка и Таня прыгали и ловили их.
По аллее шел длинный старый человек.
- Дядя! - крикнула Ина. - А что это, дождь, да?
- Нет, это листики падают, - рассеянно ответил старик, и только когда девочки расхохотались, усмехнулся и он: - Пошутили, да? Обманули дядьку?
Он сел на скамейку и смотрел смеющимися глазами на девочек.
- Дядя, что это, снег?
- Нет, это проходные билетики.
- В кино, да?
- А у меня три билетика - я буду три картины смотреть!
- А у меня пять!
- А у меня тоже… пять!
- Э, нет, - сказал дядя, - в это кино пускают только по самым красивым билетикам!
- У меня красивый!
- А у меня получше еще!
- А мой листик наполовину летний, наполовину зимний! - крикнула Ина, и старик посмотрел на нее ласково, потому что она хорошо сказала, и лист у нее был очень красивый: большой, и желтый, и зеленый.
Но тут же верх взяла Светка. Она подобрала такой лист, что старик даже головой повертел:
- Ай да лист! С таким листиком уже не только в кино - в волшебную страну попасть можно! Вот если бы кусочек коры, мы бы сделали волшебный корабль.
И Танька сразу же притащила кору - кто бы подумал, что она может так быстро сообразить. Всегда такая размазня, а тут…
Старик внимательно осмотрел кусок коры, несколько раз провел по ней пальцем, потом достал складной ножик, открыл лезвие, примерился и вырезал корабль, потом открыл лезвие поменьше и поскреб кору изнутри, там, где она была цветом, как мамины праздничные чулки. Затем освободил из ножика маленькое шило и провертел дырку. Оглядев сделанное, старик послал девочек искать прутики и палочки. И опять выбрал не Инин прутик, а Светкин. А Ине бы очень нужно было, чтобы ее прутик понравился старику, потому что, пока она смотрела, как ловко он орудует ножиком, ей пришла в голову одна мысль.
- А вы кто? Может, вы инженер? - спросила она.
- Нет, детка, не инженер.
Он обстругал прутик, продел его в лист - и это оказался парус.
- Ну вот, готово! Что же мы возьмем на корабль?
- Чемоданы, - позаботилась Танька.
- Ежика! - придумала Светка, и старик одобрительно взглянул на нее. Сколько уже раз он смотрел так на Светку, и Ина буркнула:
- Твой еж колючий и съест лист.
Старик покачал головой:
- Это корабль волшебный.
- Это же волшебный корабль! - подхватила Светка и посмотрела презрительно.
Стали придумывать дальше, что возьмут, и Светка совсем перезабила корабль всякой дрянью, а Танька одно зудела: "Чемоданы взять… посуду… еще пальто…" Словно это не был волшебный корабль, на котором есть и посуда, и все. Ина могла бы придумать гораздо лучше, но с этими выскочками разве интересно играть? Да и дело у нее было серьезное - не до сказок. Но тоже, где тут поговоришь, когда галдят. И от беспокойства, заботы и ущемленного самолюбия она вдруг сказала с нажимом:
- А на моем острове (потому что волшебные корабли уже пристали к островам, и каждый должен был придумать, что будет на его острове), на моем как раз же никто не будет отдирать кору с деревьев и протыкать листья.
Похоже было, что старик смутился или загрустил.
Он посмотрел внимательно на Ину, даже положил ей руку на голову, вздохнул и, отряхнув с колен крошки от коры, поднялся.
- Возьмите-ка этот кораблик, девчушки, - сказал он, и Светка сразу схватила, хотя и Танька протянула руку.
Танька уже пыхтела, уже готова была поругаться со Светкой, чей корабль, но Светка крикнула:
- Спасибо, дядечка! - и посмотрела с превосходством на Таньку: мол, видишь, кому дядечка подарил? Ина стояла, опустив глаза, но видела, что старик уходит, и, когда он был уже далеко, решилась и побежала за ним.
Светка с Танькой враз остановились и уставились вслед.
- Ты что, малышка? - спросил старик.
- А я с вами погуляю, - улыбаясь как можно приветливее, сказала Ина и, обернувшись, скорчила рожу Светке с Танькой, на всякий случай, чтобы они не вздумали увязаться.
И эти сразу обиделись и ушли. Теперь можно было и о деле поговорить.