- Когда пошли Дожди, - сказала она, - очевидно, были поражены только мужчины, и эгого было достаточно… Потому что я… не была поражена… очевидно…
- А-а, - сказал я. - А-а. Мы стояли, и я думал.
- Хорошо, ну и почему ты убежала? Что плохого в том, что ты забеременела? Тамур ошибался. Ваш народ может возродиться.
Она засмеялась - снова эта безумная скрипка, на которой играет спятивший Паганини. Я остановил ее, пока смех не перешел в истерику.
- Каким образом? - в конце концов спросила она, потирая щеку.
- Вы живете дольше, чем мы. Если у нас будет нормальный ребенок, значит, наши расы могут вступать в брак друг с другом. Наверняка у вас есть еще женщины, способные иметь детей. Почему бы и нет?
- Ты прочел Книгу Локара, - сказала она, - и после этого спрашиваешь? Смерть - дело решенное, все за это проголосовали. Но и задолго до этого последователи Локара давным-давно все решили. "Мы все сделали, - сказали они, - и все увидели, все услышали и все почувствовали. Танец был хорош. Пришло время его закончить".
- Не может быть, чтобы ты этому верила
- Во что я верю - совершенно неважно, - ответила она. - М’Квийе и Матери решили, что мы должны умереть. Сам их стимул звучит теперь как насмешка, но решение будет выполнено. Осталось только одно пророчество, но оно оказалось ошибочным. Мы умрем.
- Нет, - сказал я.
- А что же?
- Летим со мной на Землю.
- Нет.
- Ладно, тогда пошли.
- Куда?
- Обратно в Тиреллиан. Я хочу поговорить с Матерями.
- Нельзя! Сегодня служба! Я засмеялся.
- Служба, посвященная богу, который сбивает тебя с ног, а потом добивает, лежачего?
- И все равно он Маланн, - ответила она. - И мы его народ.
- Ты бы быстро нашла общий язык с моим отцом, - проворчал я. - Но я все равно пойду, и ты пойдешь со мной, даже если мне придется тащить тебя на себе. А я сильнее тебя.
- Но не сильнее Онтро.
- Это еще кто?
- Он тебя остановит, Гэлинджер. Он рука Маланна.
IV
Я резко остановил джипстер перед единственным известным мне входом в храм. Бракса держала розу на руках, как нашего ребенка, и молчала. Лицо у нее было отрешенным и очень милым.
- Они сейчас в храме? - спросил я.
Лицо мадонны не изменило своего выражения. Я повторил вопрос. Она встрепенулась.
- Да, - сказала она откуда-то издалека. - Но тебе туда нельзя.
- Это мы еще посмотрим.
Я обошел джипстер и помог ей вылезти.
Я вел ее за руку, она двигалась, словно в трансе. Луна отражалась в ее глазах. Глаза смотрели в никуда, как в тот день, когда я впервые увидел ее танцующей.
Я толкнул дверь и вошел, ведя ее за собой. В комнате царил полумрак.
Она закричала, в третий раз за вечер:
- Не трогай его, Онтро! Это Гэлинджер!
До сих пор мне не приходилось видеть марсианских мужчин, только женщин. И я не знал, то ли мужчины все такие, то ли он какое-то чудо природы. Хотя сильно подозревал, что именно последнее.
Я смотрел на него снизу вверх.
Его полуобнаженное тело было покрыто родимыми пятнами и шишками. Наверное, что-то с железами.
Раньше я думал, что на этой планете я выше всех, но этот был футов семи ростом и весил немало. Теперь понятно, почему у меня оказалась такая огромная кровать.
- Уходи, - сказал он. - Ей можно войти. Тебе - нет.
- Мне нужно забрать свои книги и кое какие вещи
Он поднял громадную левую руку. Я проводил взглядом Браксу. Мои пожитки были аккуратно сложены в углу.
- Мне необходимо войти. Я должен поговорить с М’Квийе и Матерями.
- Нельзя.
- От этого зависит жизнь вашего народа!
- Уйди! - прогремел он. - Возвращайся к своим, Гэлинджер! Оставь нас в покое!
В его устах мое имя звучало как-то странно, словно чужое. Интересно, сколько ему лет? Триста? Четыреста? Он что, всю жизнь охранял храм? Зачем? От кого его тут охра пять? Мне не нравилось, как он двигался Я раньше встречал борцов, которые двигались так же.
- Уходи, - повторил он.
Если они развили свое искусство рукопаш ного боя до такой же степени, как и танец или - хуже того, - если искусство борьбы было частью танца, то я здорово влип.
- Иди, - сказал я Браксе. - Отдай розу М’Квийе. Скажи, что это от меня. Скажи, что я скоро приду.
- Я сделаю так, как ты просишь. Вспоминай меня на Земле, Гэлинджер. Прощай.
Я не ответил, и она прошла мимо Онтро в следующую комнату, неся свою розу.
- Ну, теперь ты уйдешь, - спросил он. - Если хочешь я ей расскажу, как мы дрались и ты меня чуть не победил, но я так тебя ударил, что ты потерял сознание, и я отнес тебя на корабль.
- Нет, - сказал я. - Либо я тебя обойду, либо перешагну, но так или иначе я пройду.
Он пригнулся и вытянул перед собой руки.
- Это грех - поднять руку на святого человека, - прогрохотал он, - но я остановлю тебя, Гэлинджер.
Моя память прояснилась, как запотевшее стекло на свежем воздухе. Я смотрел в прошлое шестилетней давности.
Я изучал восточные языки в токийском университете. Дважды в неделю я по вечерам отдыхал. В один из таких вечеров я стоял в тридцатифутовом круге в Кодохане, в кимоно, перетянутом коричневым поясом. Я был "иккиу", на ступеньку ниже низшего уровня мастера. Справа на груди у меня был коричневый ромб с надписью "джиу-джитсу" на японском. На самом деле это означало "атемиваса", из-за одного моего приема, который я разработал. Я обнаружил, что он просто невероятно подходит к моим габаритам, и с его помощью побеждал в состязаниях.
Но я никогда по-настоящему не применял его на человеке и лет пять не тренировался. Я был не в форме и знал это, но все равно попытался войти в состояние "цуки но кокоро", чтобы, как луна, отразить всего Онтро.
Голос откуда-то из прошлого сказал: "Хадзими - начнем".
Я принял "некоаши-дачи", кошачью стойку, и у него как-то странно загорелись глаза. Он торопливо попытался переменить позу - вот тут-то я ему и врезал!
Мой коронный прием!
Моя длинная левая нога взлетела как лопнувшая пружина. На высоте семи футов она встретилась с его челюстью как раз в тот момент, когда он попытался отскочить.
Голова Онтро резко откинулась назад, и он упал, тихо застонав.
"Вот и все, - подумал я, - извини, старик".
Когда я через него перешагивал, он каким-то образом умудрился поставить мне подножку, и я упал поперек него. Трудно было поверить, что после такого удара у него хватает сил оставаться в сознании, я уж не говорю - двигаться. Мне не хотелось опять его бить.
Но он добрался до моей шеи прежде, чем я успел сообразить, чего он добивается.
Нет! Не надо такого конца!
Как будто железный прут давил мне на горло, на сонную артерию. Тут я понял, что он по-прежнему без сознания, а это - реф-ледс, рожденный бессчетными годами тренировок. Однажды я это видел, в "шиай". Человек погиб оттого, что потерял сознание, когда его душили, и все равно продолжал бороться, а его противник подумал, что душил неправильно, и давил сильнее.
Но это бывает редко, очень редко.
Я двинул ему локтем под дых и ударил затылком в лицо. Хватка ослабла, но недостаточно. Мне не хотелось этого делать, но я протянул руку и сломал ему мизинец.
Его рука повисла, и я вывернулся.
Он лежал с искаженным лицом и тяжело дышал. У меня сердце сжалось при виде павшего гиганта, который, выполняя приказ, защищал свой народ, свою религию. Я проклинал себя, как никогда в жизни, за то, что перешагнул через него, а не обошел.
Шатаясь, я подошел к кучке своих пожитков, сел на ящик с проектором и закурил.
Прежде чем войти в храм, следовало отдышаться и подумать, о чем я буду говорить.
Как отговорить целую расу от самоубийства?
А что, если… Если я прочту им Книгу Экклезиаста, если прочитаю им литературное произведение, более великое, чем все, написанное Локаром, - такое же мрачное, такое же пессимистичное; если покажу им, что наша раса продолжала жить, несмотря на то, что один человек высочайшей поэзией вынес приговор всему живому; покажу, что суета, которую он высмеивал, вознесла нас в небеса, - поверят ли они, изменят ли свое решение?
Я затушил сигарету о мозаичный пол и отыскал свою записную книжку. Вставая, я почувствовал, как во мне просыпается ярость.
И я вошел в храм, чтобы проповедовать Черное Евангелие от Гэлинджера из Книги Жизни.
В зале царила тишина. М’Квийе читала Локара. Справа от нее стояла роза, на которую все смотрели.
Пока не вошел я.
Сотни людей босыми сидели на полу. Я заметил, что немногочисленные мужчины были так же низкорослы, как и женщины.
Я был в сапогах.
Дюжина старух сидела полукругом позади М’Квийе. Матери.
Я подошел к столу.
- Умирая сами, вы хотите обречь на смерть и ваш народ, - обратился я к ним, - чтобы они не смогли познать ту полноту жизни, которую <познали вы сами - ее радости и печали. Но то, что вы должны умереть, неправда. - Теперь я обращался к большинству. - Те, кто это говорит, лгут. Бракса знает, потому что она родит ребенка…
Они сидели как ряды изваяний. М’Квийе отступила в полукруг.
- …моего ребенка! - продолжал я, думая: "Интересно, что сказал бы мой отец, услышав такую проповедь?" - И все женщины, которые еще молоды, могут иметь детей. У вас бесплодны только мужчины. И если вы позволите врачам нашей экспедиции обследовать вас, может быть, и мужчинам можно будет помочь. Но если нет - вы сможете иметь детей от землян. А мы не какой-нибудь захудалый народишко на захудалой планетке, - продолжал я. - Тысячелетия назад один Локар на нашей планете сказал, что этот мир ничтожен. Он говорил, как ваш Локар, но мы не сдались, несмотря на чуму, войны и голод. Мы не погибли. Одну за другой мы победили болезни, накормили голодных, боролись против войн. Может быть, мы победили их окончательно. Мы пересекли миллионы миль пустоты. Посетили другой мир. А наш Локар сказал: "Зачем? Что в этом толку? Так или иначе, все это суета". И все дело в том, - я понизил голос, - что он был прав! Это действительно суета! Это действительно гордыня! В этом-то и заключается непомерная спесь рационализма, - всегда нападать на пророка, на мистика, на бога. Это наше богохульство сделало нас великими, оно поддерживает нас в трудную минуту, это им втайне восторгаются боги. Все истинно священные имена Бога - богохульны!
Я почувствовал, что начинаю потеть, и остановился. У меня кружилась голова.
- Вот Книга Экклезиаста, - объявил я и начал: "Суета сует, - сказал Экклезиаст, - суета сует, все суета. Что пользы человеку от трудов его…"
В задних рядах я увидел Браксу, замершую в немом восхищении.
Интересно, о чем она думала?
Я наматывал на себя ночные часы, как черную нить на катушку.
Ох, как поздно! Я проговорил до самого рассвета и все не мог остановиться. Закончив читать Экклезиаста, я продолжил проповедь Гэлинджером. А когда замолчал, воцарилась тишина.
Ряды изваяний на ночь ни разу не шелохнулись. После долгой паузы М’Квийе поднята правую руку. Одна за другой Матери сделали то же самое.
И я знал, что это означает.
Это означало "нет", "не надо", "перестань" и "остановись".
Это значило, что я потерпел неудачу.
Я медленно вышел из комнаты и буквально рухнул на пол рядом со своими вещами.
Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его
Спустя тысячу лет вошла М’Квийе.
Она сказала:
- Твоя работа закончена.
Я не двигался.
- Пророчество сбылось, - сказала она. - Мой народ радуется. Ты победил, святой человек. Теперь уходи быстрее.
Голова у меня была как сдутый воздушный шар. Я накачал туда немного воздуха и сказал:
- Я не святой человек. Просто второсортный поэт с непомерным тщеславием.
Я зажег последнюю сигарету.
Наконец:
- Ну ладно, какое еще пророчество?
- Обещание Локара, - сказала она так, как будто это не требовало объяснений, - что когда-нибудь с небес придет святой человек и в последнюю минуту спасет нас, если все танцы Локара будут исполнены. Он победит Руку Маланна и вернет нам жизнь. Как с Браксой и как проповедь в храме.
- Проповедь?
- Ты прочитал нам его слова, великие, как и слова Локара. Ты прочитал нам о том, что "ничто не ново под Луной". Ты читал эти слова и высмеивал их, показывая нам новое. На Марсе никогда не было цветов, - сказала она, - но мы научимся их выращивать. Ты святой насмешник, - закончила она, - Тот-Кто-Смеется-В-Храме, ты ходишь обутый по священной земле.
- Но вы проголосовали "против", - сказал я.
- Я голосовала против нашего первоначального решения и за то, чтобы оставить жить ребенка Браксы.
Я выронил сигарету. Как мало я знал!
- А Бракса?
- Ее выбрали полпроцесса назад исполнить все танцы и ждать тебя.
- Но она говорила, что Онтро меня остановит.
М’Квийе долго молчала.
- Она никогда не верила в это пророчество. Ей сейчас плохо. Она убежала, боясь, что оно сбудется. А когда оно все-таки сбылось благодаря тебе, и мы проголосовали…
- Так она не любит меня? И никогда не любила?
- Мне очень жаль, Гэлинджер. Эту часть своего долга ей так и не удалось выполнить.
- Долга, - сказал я, - долгадолгадолга… Ля-ля!
- Она простилась с тобой; она больше не хочет тебя видеть… И мы никогда не забудем того, чему ты нас учил, - добавила она.
- Не забудьте, - автоматически ответил я и внезапно осознал великий парадокс, лежащий в корне всех чудес. Я не верил ни единому слову из того, что проповедовал. Никогда не верил.
Я встал, как пьяный, и пробормотал:
- М’нарра.
Я вышел из храма в мой последний день на Марсе.
Я покорил тебя, Маланн - а победа за тобой! Спи спокойно на своей звездной постели. Черт тебя побери!
Я прошел мимо джипстера и зашагал к "Аспиду", с каждым шагом удаляясь от бремени жизни. Заперся у себя в каюте и проглотил сорок четыре таблетки снотворного.
Когда я проснулся, я был в амбулатории, живой.
Я медленно поднялся, чувствуя пульсацию двигателей, и кое-как добрался до иллюминатора.
Марс висел надо мной, как надутый пузырь. Потом он расплылся, перелился через край и потек по моему лицу.
Одно мгновение бури
Еще на Земле пожилой профессор, читавший нам философию - скорее всего, в тот день ой что-то перепутал и принес с собой не тот конспект, - вошел в аудиторию и внимательно оглядел всех нас, шестнадцать человек, обреченных на жизнь вне Земли. Осмотр длился полминуты. Удовлетворенный - а удовлетворенность эта сквозила в его тоне, - он спросил: "Кто знает, что такое человек?"
Он прекрасно понимал, что делает. У него в распоряжении оказалось полтора часа: их необходимо было как-то убить. А одиннадцать из шестнадцати все-таки были женского пола (девять занимались гуманитарными науками, а две девицы были с младших курсов). Одна из этих двух, посещавшая лекции по медицине, попыталась дать точное биологическое описание человека.
Профессор (я вспомнил его фамилию - Макнит) кивнул в ответ и спросил: "Это все?"
За оставшиеся полтора часа я узнал, что Человек - это животное, Способное Мыслить Логически, он умеет смеяться и по развитию выше, чем животные, но до ангела ему далеко. Он может посмотреть на себя со стороны, на себя, наблюдающего за самим собой и своими поступками, и понять, насколько они нелепы (это сказала девушка с курса "Сравнительных литератур"). Человек - это носитель культуры, он честолюбив, самолюбив, влюбчив… Человек использует орудия труда, хоронит усопших, изобретает религии. И тот, кто пытается дать определение самому себе. {Последнее мы услышали от Пола Шварца, моего товарища по комнате. Его экспромт мне понравился чрезвычайно. Кем, думаете. Пол потом стал?)
Как бы то ни было, о многом из сказанного я думал: "возможно" или "отчасти он прав" или "просто чепуха!". Я до сих пор считаю, что мое определение было самым верным, ибо потом мне представилась возможность проверить его на практике, на Tierra del Cygnus, Земле Лебедя… Я сказал: "Человек - сумма всего, что он сделал, желая того или не желая, и того, что он хотел сделать, вне зависимости от того, сделал он это или нет".
Остановитесь на мгновение и поразмыслите над моей тирадой. Она намеренно такая же общая, как и остальные, прозвучавшие в аудитории, но в ней найдется место и для биологии, и для способности смеяться, и для стремления вперед, для культуры, любви, для наблюдения за собственным отражением в зеркале и для определения человеком самого себя. Если присмотреться, то я оставил лазейку даже для религии. Но нельзя не признать, что мое определение чересчур всеобъемлюще. Оно, в известной степени, применимо и к устрице… Разве нет?
Tierra del Cygnus, Земля Лебедя - очаровательное название для планеты.
Да и сама эта планета - место очаровательное, правда, за некоторыми исключениями. Здесь я стал свидетелем того, как определения, написанные мелом на классной доске, исчезают одно за другим, пока не остается одно-единственное - мое.
…А в моем радиоприемнике все чаще потрескивали разряды статического электричества И больше ничего. Пока ничего,
В течение нескольких часов не поступало других признаков надвигающейся бури.
Мои сто тридцать "глаз" наблюдали за Бетти все утро, предшествовавшее погожему, прохладному весеннему дню, потонувшему в солнечном свете, сочащемуся медом и вспышками зарниц над янтарными нивами, текущему по улицам, заполняющему витрины магазинов… дневном свете, уносящем остатки ночной сырости с тротуаров и красящем в оливковый цвет набухшие на ветках придорожных деревьев почки. Этот яркий свет, от которого выцвел когда-то лазурный флаг перед мэрией, превратил окна в оранжевые зеркала, рассеял пурпурные и фиолетовые тени на склонах гряды Святого Стефана, раскинувшейся в тридцати милях от города, и спустился к лесистому подножию холма, будто сумасшедший художник выкрасил это море листвы в разнообразные оттенки зеленого, желтого, оранжевого, голубого и красного.
Утреннее небо на Земле Лебедя окрашено в кобальт, днем приобретает оттенок бирюзы, а закат - рубины с изумрудами, твердый и блистающий, как ювелирное украшение. Когда кобальт побледнел, покрываясь туманной дымкой (наступил тысяча сотый час местных суток), я поглядел на Бетти своими ста тридцатью "глазами" и не увидел ничего стоящего внимания, ничего, что предвещало бы последующие события. Только непрекращающийся треск помех в радиоприемнике аккомпанировал фортепиано и струнным.