Ах, Стимфал. Ну, бюрократы. Что ж. Лизавета еще вначале успела мне показать, как тут включается двигатель – шесть тумблеров на правом крыле пульта. Ни минуты не раздумывая, я нажал их всех. Пульт тихонько запел. Сторожевой крейсер, или уж как там его, на экранах заметно рос. Я уставился на эти клавиши. Тоже мне, нашли пианиста. Перед клавиатурой какие-то мыльницы с ручками, невольно приходится на них опираться. Ну и обопремся, нам терять нечего. Верно, Лизавета?
Лизавета как-то умудрилась набраться мужества настолько, что даже улыбнулась мне в ответ. Молодчина девка. Ну, братья, кривая вывезет. – Профессор, я начинаю с ре. И я взял первый аккорд, и в ту же секунду сторожевик полыхнул первым залпом, и понеслось.
Нас даже ни разу не качнуло, только в груди слегка екало, да Земля с этим самым крейсером скакала по экранам как безумная. Сторожевик вращал своими кольцами-шестернями – видно, они у него изображали палубы – и жарил длинными фиолетовыми фитилями. Пока что попаданий не было. На какое-то время мне удалось сбить их с толку. По животу и спине у меня катился пот.
Поначалу я бренчал по клавишам абы как. С музыкой у меня дела неважные, правда, кое-чему научили. Голдсмит из Техаса взмолился, чтобы я играл что-нибудь определенное, потому что компьютер не может разобрать, к какой октаве относить мои аккорды. Я сказал, что сыграю "Мурку", и сыграл. Ничего не вышло, компьютер не знал этой песни. С грехом пополам я вспомнил пятый прелюд Шопена. Здесь пошло как будто лучше, но кажется, и на сторожевике потихоньку вникали в мою гармонию. Два раза я уже проходил впритирку и даже поймал их внутреннюю радиосвязь. Разобрал слово "поправка" и еще что-то, как будто ругань.
Потом я выдохся. Прелюд я сыграл в разных тональностях раз пятьсот или шестьсот, он вел мою машину по сложной спирали, и в голове у меня полегоньку зашумело. Рано или поздно эта консервная банка накроет меня своими пушками, они вцепились, как бульдоги. Со Стимфалом по-прежнему нет связи. Парни сейчас приноровятся, и никакая беглость пальцев не спасет.
Спасет. А что я спасаю? Себя? Да, скажете вы, а еще чужая машина и чужая жена. Нет, скажу я, это их игра, и я здесь ни при чем. Речь только обо мне. Дико заломило в левом виске. Меня спасать незачем. Я ни для кого не представляю ценности, и меньше всего – для себя.
Предплечья и пальцы уже сильно ныли, и я не без удовольствия опустил руки. Космические пляски прекратились. Земля и звезды на экранах вновь обрели серьезность. Через мгновенье в нас попали.
Вот когда тряхнуло так тряхнуло. Три четверти экранов погасло – такой буквой Г; пол встал свечой, кресло меня удержало, но не очень, и я с ходу вцепился руками в эти мыльницы перед клавиатурой. Что за дела, оказалось, это вовсе, конечно, не мыльницы, а ручки каких-то ящиков – узких, длинных, с мозаичными стенками. Пол ввернулся на место, ящики, как на пружинах, нырнули в гнезда, и появился крест.
Крест висел прямо в космосе, сиял как алмазный, даже с синевой, и быстро уменьшался в размерах. То есть это мне так показалось, что уменьшался – он удалялся, он просто умчался и, как священное знамение, пал на сторожевик, и сразу стал черным.
Я сидел, выпучив глаза. Сторожевик стоял рядом, и на нем был черный крест. Потом меня затрясло как в ознобе – сквозь одну перекладину креста я увидел звезды, а сквозь нижнюю, как ее назвать, планку – кусочек голубой атмосферы Земли. Боги всемогущие. Орудийные палубы медленно расплывались в стороны, из одного обреза хлестало белым паром, и на моих глазах сторожевик величественно распадался на четыре части.
Я посмотрел на эти чертовы мыльницы и вытер с лица пот. Вот оно как, значит. Что же я сделал. Там были люди. Я же слышал, как они ругались. Я их убил. Но по всем законам убить должны были меня. Из-за меня погибла Елена. Те идиоты доказали мне свою преданность, сбросив в пропасть ту, которая мне предпочла другого. А не хватит ли для одного человека? Довольно. Теперь я пальцем не шевельну. Пусть прилетает кто хочет.
А с Елизаветой начались чудеса. Бросилась мне на шею и расцеловала. Я вяло расцепил ее руки и обозвал дурой, но у нее это пролетело мимо ушей. Тут загорелся очередной экран. С него смотрел внушительный дядька в кожане под военную форму.
– Так, Хаген, – мрачно заметил он. – Интересно.
– Поди-ка ты, отец, к такой-то матери, – у меня уже не было никаких сил. – Ну какой я тебе Хаген? Треснулись вы все. Синельников моя фамилия,
– Давно пора понять, Владимир Алексеевич, что это одно и то же. Вы генеральный консул Сектора и член Совета Протекторатов. Но вручение мандата и стажировка у вас должны быть только в январе. Не совсем ясно, с какой целью вы оказались в пределах закрытого зонального канала. Если не ошибаюсь, вы ехали на свадьбу. Зачем же вы здесь?
– Это спросите у Химмельсдорфа.
– А. Значит, это Химмельсдорф. Где он?
К своему ужасу, я ощутил, что меня разбирает что-то вроде истерического смеха.
– Химмельсдорф недостаточно вежливо обошелся с генеральным консулом. Лизавета, выпить чего-нибудь!
Она выскочила как из-под земли с настоящим стеклянным стаканом. Оказалось что-то похожее на чинзано. Полегчало, но голова болела адски.
– С Химмельсдорфом это ваши личные дела, – сказал дядька. – Позволю заметить, что многие члены Совета будут рады, что в живых остались именно вы. Но сейчас рекомендую незамедлительно отправляться домой. Корабль оставьте где хотите, за ним уже вылетела патрульная группа – будьте внимательны и не стреляйте по ней. Блок автопилота слева От вас. Наилучшие пожелания.
Елизаветы он словно и не видел. Фрагментом своих горящих мозгов я догадался, что это любезность. Сразу же появились техасский одессит Голдсмит с полковником Барри.
– Хеллоу, Владимир, мы рады, что стали свидетелями этого зрелища, вы настоящий герой космической войны. Поздравляем с назначением, вам хочет сказать два слова сенатор Ханна…
– К черту, полковник, – давно я так свободно не говорил по-английски. – Как там ваша расшифровка?
– О, здесь все не слишком сложно. Ре-диез – это примерно девяносто процентов хода по условной касательной к геоиду…
И он пустился в объяснения. Что-то я понял, что-то нет, соображалось туго, пару раз пришлось спросить, что такое тангаж и триммер. Потом все-таки прорвался этот Хана и почему-то закричал, что компания "Дженерал Дайне-микс" берет на себя мои представительские расходы в Совете, но я уже объявил конец связи. Руки-ноги были как свинцовые, а про голову и речи нет.
Елизавета моя после всех потрясений плюхнулась на пол, привалилась ко мне и из своих зеленых глазищ ливанула в три ручья – вдруг-де я ее не полюблю.
– Лизавета. Сядь. Перестань хлюпать. Команда такая – никаких разговоров. Ты умеешь пользоваться этим… лифтом?
– Да.
– Все. Полетели.
Я снова взялся за клавиши. Бывает так, что в минуту отупения и крайней усталости иные сложности упрощаются до невероятных пределов. Бог знает как, но я вполне справился с управлением; я прошел над Исландией, нормандским побережьем, Бельгией, Польшей, потом над Белоруссией и так далее, и после долгих вензелей добрался до Талежа. Здесь пришлось несколько раз зажечь тот здоровенный прожектор и, наверное, паники я наделал. Ничего. Будет молодоженам что вспомнить. Наконец, нащупал свой несчастный виллис и опустился, сколько было можно.
– Прощай, Лизавета. Не говори ничего. Ничего я сейчас знать не желаю. Вот автопилот, поднимешься на сто тысяч и жди патрульный катер. Да что же ты все плачешь.
– Возьми меня с собой.
– Не могу я сейчас разговаривать. У меня депрессия.
– Я рассчитана на твою депрессию.
– Мне от ваших расчетов впору удавиться. И хватит.
Было еще темно. Лил дождь. Луг раскис и стал болотом, но мотор завелся мгновенно. Босиком нажимать на педали – удовольствие ниже среднего, но ничего, поехал, колотун страшный, через четверть часа, перевалив кювет и щедро накормив радиатор грязью, я вылез на шоссе. К пяти утра, с температурой и кашлем был уже в Москве, среди, как пишут, белых айсбергов Чертанова.
До моего поворота оставался один дом. Я начал перестраиваться в левый ряд, впереди трясся трамвай, и вдруг какой-то, на обгрызенной "Яве", рокер очертенелый, поскакал на обгон, норовя проскочить между мной и заляпанным буфером.
Трамвай начал тормозить. Рокер должен был через секунду пересесть со своей таратайки в хрустальные кресла господа бога, но я вывернул руль, колодки заголосили гимн трению и сцеплению, и меня вынесло на встречную полосу, и там ехал тягач с трубами, он тоже затормозил, и я махнулся, и с этого маху, лишившись, для начала, правых зеркал, описал параболу, а в конце параболы стоял столб. Толстый бетонный столб со ржавой горбатой дверцей. Все.
Мир переменился. Видел я теперь левым глазом, а в правом бултыхалась какая-то зелень; в грудину будто воткнули штык-нож, так что дышать можно было только тем, что было вокруг гортани; в голове звонили колокола и я ахнуть не успел, как меня вырвало прямо на колени, и через ноздри, кровью и всякой дрянью, и кабину разукрасило на манер авангардистского полотна.
Сознание пульсировало с перебоями, радиатор обнимал столб, но мотор работал; не знаю как, я отъехал – вокруг никого – переключил скорость и заковылял к дому.Вы, наверное, скажете, что машина не может ковылять. Может.
Я въехал во дворик, а вот дальше что-то не помню. Пришел в себя дома, на полу в комнате под зеркалом. Штык-нож в груди превратился в двуручный меч, четырехгранный и зазубренный, на каждый вдох я решался как на подвиг, а ведь надо было еще ползти к телефону, снять трубку и что-то сказать.
Я не захотел. Я решил воспользоваться случаем. По шву на потолке пробегала трещина, штора, не доставая до пола, колыхалась возле самого моего носа, боль как-то отстранялась, и я вдруг понял, что скоро увижу Елену, тетю Настю и даже, возможно, мать с отцом.
Странно, но мысль об Елене меня совсем не взволновала. Я легко представил ее лицо и неожиданно сказал себе: "Ты придумал Елену". Да, придумал. Казалось бы, после такого открытия можно было бы и не спешить, но ведь ясно, что жить и не верить в Елену – это уж совсем грустно. И я не стал противиться логике событий.
Сколько прошло времени, не знаю, утро это было или вечер, по квартире бродили всевозможные вздохи и шепоты, я понимал, что это так и должно быть и не обращал внимания. Вдруг поверх всего этого стукнул лифт, и потом я услышал, как в замке поворачивается ключ.
Ключ мог быть только у Варвары – но она в Талеже. Значит, кто-то сейчас воспользуется моим отправлением в дальний путь. Ради бога, ребята, только не мешайте. Я даже загрустил, но тут дверь в комнату отворилась и в проеме, как в раме, явилась Елизавета. В руках у нее была авоська с апельсинами, в глазах – любовь и сострадание.
– Ах ты мой бедный, – сказала она, – смотри, что я тебе принесла.
Синельников и холодильник
Володя, – сказала Полина, – на эту куртку невозможно смотреть. Ты в ней как югославский партизан. Надо срочно покупать новую. Или плащ, сейчас опять начинают носить плащи. В воскресенье поедем и посмотрим тебе что-нибудь.
Я слабо застонал.
* * *
Я иногда пытаюсь представить себе этого дебила – как он сидит в какой-то комнате, лицо бессмысленное, немолодой уже человек, и вот к нему заходит Старик, его отец – садится напротив, смотрит, пробует разговаривать с ним, или молчит… Странная история, странная женщина, странный ребенок. Все об этом знают, все Управление – но упаси боже спросить о чем-то самого Старика – нет уж, проще застрелиться.
Наверное, больше всего ему хочется, чтобы этот урод вдруг очнулся, просветлел разумом, заговорил… У всех своя мечта. Что ж, моя мечта намного проще и реальней – дом в какой-нибудь деревенской глуши, непременно лесной, огород с картошкой и все такое; не знаю, как уж там решат с частной собственностью эти волчары из Думы, но свой кусок земли я собираюсь отстаивать до последнего, и там умереть – желательно от старости, но можно и так – умру с оружием в руках на пороге собственного дома, если уж кто-то до меня доберется однажды: не всех же я поубивал, наверняка найдется какой-то племянник или троюродный брат, все тамошнее вахлачье друг другу какая-то родня. В общем, мне гораздо легче, чем Старику.
* * *
Старик, собственно говоря, никакой не старик – ему едва шестьдесят, но с нашей зеленой сорокалетней точки зрения он выглядит седым мамонтом. Ко всему прочему, человек, овеянный легендами, всегда кажется старше – во всех делах участвовал, на всех войнах воевал, всех авторитетов знавал. Богун Георгий Глебович, бывший и будущий генерал (такое случается), а ныне полковник внутренних войск, старший, особо уполномоченный и так далее начальник отдела. Отдел наш непростой, и внутренние войска тоже не случайно, но архивные истории я оставлю, как говорится, Дэвиду Копперфильду. Не фокуснику, а тому, настоящему. Для людей мы следователи с Петровки, убойный отдел. Коротко и ясно.
У нас, конечно, труп. И ладно бы труп, нет, горе какое, не знаю, как и сказать. Гражданин Гурский Станислав Игоревич, шестьдесят восьмого года рождения, ранее не судимый, найден мертвым у себя на кухне.
Найден-то найден, но не весь.
Понять действительно трудно. Похоже, что-то взорвалось на этой малогабаритной кухне одиннадцатого сентября в девять часов утра. И можно предположить, что и момент взрыва гражданин Гурский стоял возле холодильника. И вероятно, что изорвался сам холодильник, как ни дико это звучит.
Да-с, чудеса. Ядовито-зеленый финский холодильник "Ульмо". Первоначально имел необычную обтекаемую форму, напоминающую лежащую револьверную нулю, направленную на зрителя. Шедевр дизайна. Ныне покойный Гурский открыл выпуклую верхнюю дверцу, и туг пришло в действие неустановленное взрывное устройство. Гражданина Гурского со страшной силой ударило о холодильник. Верхняя панель, которая благодаря открытой дверце образовывала острый двугранный угол, сработала как топор и снесла Станиславу Игоревичу пол-черепа, пройдя между верхней и нижней челюстью. Слышали выражение "стоять на ушах"? Теперь я знаю, как это выглядит в натуре. Полголовы Гурского стояло на зеленом покатом пластике, упираясь и него верхними зубами и мочками ушей, и таращилось на нас выпученными глазами будто он с изумлением выглянул из воды.
Остальное, то есть шея и плечи, в полном порядке разместилось на первой полке, срезавшей грудную клетку на середине плеч. Шею венчала нижняя челюсть с оскаленными зубами, над которыми колом торчал замерзший язык. Ниже, на второй полке, творилась полная мешанина, и лишь возле регулятора к стенке прилипла растопыренная пятерня, на запястье которой бодро тикали часы фирмы "Ориент" производства Японии.
А еще ниже уже и вовсе ничего не было, потому что все та же неведомая сила сжала и скрутила морозильный отсек так, что холодильник стал похож на рюмку, из ножки которой черной изюминой выглядывал мотор компрессора.
Дальше все как раз очень понятно. Соседи услышали хлопок, посмотрели и увидели, что окно кухни отсутствует, после чего вызвали милицию. Теперь три загадки. Первая – части тела и все, что осталось от холодильника, откровенно замерзшие, а сравнительно недавно и вовсе обледенелые. Каким таким способом уже взорванный холодильник успел заморозить и себя, и все вокруг? Загадка вторая – кухню разнесло взрывом и вышибло окно. Куда это окно полетело? Вы будете очень смеяться, но окно влетело внутрь – со всеми стеклопакетами и покореженным профилем фирмы "КВЕ". Такого не бывает, потому что не может быть никогда, но вот лежит на полу, и битые стекла отражают вспышки фотокамер. И третья загадка – откуда взялся Митрич?
Митрич в сыскном мире личность не менее знаменитая, чем наш Старик. Глядя, как они пожимают друг другу руки, я подумал, что концентрация живых легенд на этой злополучной кухне достигла предела. В какой-то книге описан механик такого редкостного таланта, что его все считали заместителем Бога по дизелям. Митрич – точно такой же заместитель по части того, что в просторечии именуют бомбами. О нем рассказывают сказки – тут и двести пятьдесят мин, которые он собственноручно снял в тоннеле под Салангом, и какая-то плавающая труба чуть ли не под Кремлем – верить ли, нет ли, не знаю, но эксперт он был экстра-класса, и говорили, что того, чего он не знает о детонаторах, запалах и таймерах, того и знать не надо. Однако, несмотря на колоссальные заслуги, Митрича не любили, ибо он был зацикленным фанатом своего дела – этих самых смертоносных механизмов, которые разгадывал, как кроссворды, а окружающих его при этом людей почитал за досадную, хотя и неизбежную помеху. Так он к ним и относился, и мало кто мог это вынести – по этой причине у него практически не было учеников. Народ терпел его лишь вследствие непререкаемости авторитета. Штука же заключалась в том, что Митрич давно уже был на пенсии, и обращались к нему лишь от великой беды.
Эта загадка, впрочем, тут же и разъяснилась. Оказывается, покойный господин Гурский, зверски расчлененный собственным холодильником, доводился зятем генерал-лейтенанту Волобуеву, который в последние годы летел, как горный орел, от одной вершины власти к другой. Узнав о случившемся, генерал сурово насупил брови и потребовал лучших из лучших. Так на кухне очутились мы со Стариком, а также эксперты тридцать четвертого отдела. Обалдев от увиденного, эксперты настолько растерялись – а над ними грозно витала волобуевская тень – что вызвали Митрича.
Тот повел себя как-то сонно. Нехотя прошелся по развороченному помещению, куда-то заглянул, что-то поковырял, потом всем велел выйти, а нам со Стариком – остаться. Сам сел на табуретку, жалобно скрипнувшую под его двухметровой тушей, и по привычке принялся осторожно массировать себе физиономию, словно опасаясь наткнуться там на взрыватель или растяжку.
Физиономия у него довольно любопытная. Есть люди, которых брей, не брей, все равно у них какой-то заросший вид, будто у старых барсуков. Митрич как раз и был таким космачом, а по причине преклонных лет уже даже не седым, как выразился классик, а каким-то зеленым, отчего изрядно смахивал на лешего. Его маленькие глазки казались крошечными озерцами среди мха.
– Ну вот что, голуби, – сказал Митрич, когда мы уселись напротив него. – Вы про это не думайте и думать забудьте.
– Это как же? – поинтересовался Старик.
– А вот так же. Скоро здесь будет ФСБ, и вас за милую душу отстранят. Не вашего это ума дело.
Старик только покачал головой.
– Ладно, Митрич, ты у нас пророк Моисей великий, верим тебе, но все же скажи нам, простым смертным, свое веское слово – что здесь за хреновина? И почему нас отстранят?
– Потому что здесь слово и дело государево. Чудо произошло. Промысел Божий. Ну, Бога теперь нет, а следующий за Богом – государь. Вот он и будет разбираться, то есть ФСБ. Хорошо, не кривите рожи, объясню. Тут, Георгий, вакуумный взрыв был. Приличной силы взрыв. Смотрите.
Он неожиданно легко поднялся, шагнул к стене, открыл нож и выковырнул гнутый, с приросшим обломком шпаклевки, саморез.
– Из двери эту железяку вырвало, из короба, голенастый палец Митрича указал за наши спины. – Вон откуда прилетела. Соображаете? Здесь силища была – ого-го. Но нет такой бомбы в природе. И быть не может.
– Как это – взрыв был, а бомбы нет? – не удержался я. Митрич хмуро покосился на меня – это мол, что еще за мелюзга.