В наше время есть классическое объяснение, отчего зажигание выключается без всякой видимой причины. Объяснение самое что ни на есть синельниковское – есть теперь такое выражение. Только я подумал про это, сразу мне стало нехорошо и тошно; я оперся на самоварные эти ручки над радиатором, потом повернулся, не поднимая головы, и смотрел на траву и свои стофунтовые "доминионы". Потом все-таки взглянул на небо.
Чуть не заплакал, да можно сказать, что и заплакал. Ну не знаю я, не ведаю, за какие такие грехи все это на мою голову; какой я такой особенный человек, чтобы мне вот так, не жалея сил, жизнь ломать. Сел снова за руль, подергал еще разок зажигание. Как же. Сейчас тебе.
Спускалась эта штука довольно быстро, и по краям кое-где светилась. Ни на какую тарелку, блюдце, стакан похожа не была, лепешка лепешкой, и размером никак не меньше этой поляны, на которой я стоял, то есть километров за пять ручаться можно.
Вот зависла, и ближе к центру зажегся вроде как прожектор, в землю уперлась колонна молочно-белого света. Из нее вышли двое и скорым шагом направились ко мне. Идти им было метров семьдесят, и за это время я на удивление много успел передумать. Роста они были каждый метра за два, сложены как боги, все с ног до головы залиты в какую-то черную блестящую пленку. Лиц нет. То есть что-то есть, будто бы маска, точно такая же черная как и все, без всякого перехода.
Первое, что пришло в голову: какой я там ни есть – а я так себе, ничего, с этими двумя лбами мне не совладать. Они шли так целеустремленно, что с первого взгляда все было ясно: я сын агрессивной планеты, и агрессию мы тут все чуем за версту.
Мысль вторая была такой: а не бог ли с ним со всем? Елены больше нет. Мне незачем больше быть умным, храбрым, оригинальным или еще каким. Пусть себе эти волкодавы сейчас возьмут меня под белы руки и везут куда хотят.
Третья мысль была совсем уж неопределенная. Вдруг Елена с того света что-то да видит? Да нет, даже не то, а просто, если я сейчас сдамся без боя, это, может, подтвердит, что тогда, в то шотландское лето она была права… Всеславин на моем месте точно или драпанул бы без оглядки, или сидел, открыв рот. Слишком хорошо его в детстве кормили.
Тут они подошли, и один взялся за ручку двери. Ладно. Нет, Елена, никакой апостол Петр не посмеет сказать тебе, что Володя Синельников сплоховал в свой смертный час. Я толкнул дверцу, выскочил, и что было сил заехал в морду тому, что слева. Чернота у меня под костяшками подалась и чмокнула, потом мир погрузился во мрак и, как зажигание, я отключился.
Сколько витал в эмпиреях, не знаю. Когда пришел в себя, вижу – влип. Лежу кверху брюхом на каком-то постаменте в чем мать родила, не чувствую ни рук, ни ног, ни вообще чего, и даже вроде вижу себя откуда-то сверху.
Возле стоял старичок в белой водолазке – лысый, на висках – седые патлы, как крылья, кончик носа сплющен, как у удава, взгляд ехидный. Давешний черный лось возвышается невдалеке. Второго не видно.
– Так, – сказал старичок, поднял брови и улыбнулся. – Добрый вечер. Полагаю, дорогой Хаген, что вы готовы были встретить кого угодно, только не меня. Увы, увы. Это я.
Прошелся взад-вперед, сцепив руки за спиной.
– Не стану уверять, дорогой Хаген, будто от нашего теперешнего разговора что-то изменится в вашей судьбе. Нет. Как ни грустно, ничего не изменится. Но поскольку вам в некотором роде уже все равно, думается, вы не откажетесь ответить на несколько моих вопросов. Что? Ах, да, простите старика.
Он махнул рукой в сторону, и ко мне вернулось ощущение, что у меня снова есть гортань, язык и прочее. Но все ниже связок продолжало отсутствовать. Ото всей этой чертовщины я настолько обалдел, что, прокашлявшись, только и нашелся что сказать:
– Ты, я вижу, вредный дед. Он радостно захихикал:
– Да-да-да, именно вредный. Но у нас нет причин затягивать…
Он не успел закончить, а я не успел собраться с мыслями, как к нему подошел чернявый долдон и наклонился к уху. Оба тотчас же вышли – куда, не разобрал. Скоро, впрочем, вернулись, и дедок сызнова было начал:
– Обстановка, любезный Хаген…
Но едва я открыл рот, чтобы сказать: "Какой я тебе, к черту, Хаген, старый хрыч", как где-то загудело. Оба – опрометью – вон. Через секунду раздался такой вопль или, скажем, вой, что хоть у кого волосы встали бы дыбом, оборвался, и наступила полная тишина. Одновременно кончилось мое парение в пространстве – вернулось ощущение бренной плоти, я пошевелил пальцами, помассировал бицепс и свесил ноги со своего катафалка. Н-да. Старичок-то мрачный.
Хорошо. Осмотримся. Вполне нормальная комната, правда, мебели никакой, потолок светится. На стене – черная завитушка, напротив – валяется узел. Что-то мне знакомое. Спрыгнул на пол, подошел, развернул. Мои джинсы. Остальное, по-видимому, рассеялось в вакууме. Оделся.
Пойдем дальше. Потрогал завитушку на стене. Что за черт – рука проскочила куда-то насквозь. Но никто не откусил. Пролез целиком.
Оказалось, дверь.
Я стоял в бесконечном, круглом по сечению коридоре на красном губчатом покрытии. Направо эта труба уходила в кривую бездонную перспективу, налево… Налево, в двух шагах от меня, под прямым углом друг к другу, лежали оба мои приятеля.
Недалеко ушли. Старик примостился вдоль, склонив голову к плечу, и стеклянным взглядом смотрел в просторы. Долговязый устроился поперек. Ноги его заехали на покатую стену.
Картина. Я какой-никакой, но врач. Здесь все ясно. Я подергал себя за губу. Хаген. Кто такой Хаген? Идиотская ситуация.
Неизвестно, что бы я придумал, но тут объявился третий персонаж. Я обернулся. Позади стояла женщина невероятной красоты и смотрела на меня глазами, полными ужаса.
Я почувствовал усталость. Что чересчур, то чересчур. Мне захотелось прилечь. Она была высокая шатенка с умопомрачительной фигурой; на ней был светлый комбинезон, сидевший как перчатка, так что если речь шла только о приличиях, без него вполне можно было обойтись; на длинной шее – серебряная цепочка.
Ее трясло от страха. Она попробовала улыбнуться, но на полулыбке повернула обратно, поправила серьгу, похожую на шестисотрублевую чешскую люстру – самоцветы полыхнули разноцветным жаром – прикоснулась к волосам, и наконец отважилась сказать:
– Здравствуйте, Хаген.
Так. Снова-здорово. Переплет. Что отвечать?
– Ты кто такая?
– Элизабет Шелтон.
Элизабет Шелтон. Кто бы мог подумать. Мысли вертелись как белки в колесе – на большой скорости и на одном месте. Вот бы сказать сейчас: "Я такой-то страшный Хаген, всем недоволен, везите меня немедля обратно и положите, где взяли". Нет, не пойдет. Годы мои не те. Господи, ну и дребедень.
– Элизабет, где тут у вас центральный пост, пульт управления и вообще ходовая рубка? Покажи-ка мне.
Едва я все это сказал, как меня окатило ледяной волной – а вдруг мы уже на какой-нибудь Дельте Ориона, откуда обратной дороги нет? Но Элизабет кивнула с большим облегчением, потому что затянувшаяся пауза явно поставила ее на грань инсульта, и мы двинулись по коридорам, ходам-переходам, мимо всяких чудес, и пришли в этот центральный зал.
Да, это без обмана. Здоровенный зал – что это у них все тут какое-то громадное – действительно с пультами, наподобие микшерских, по стенам сплошь экраны, штук, наверное, сто, и такие стеклянные стоечки с отражениями. Стоят кресла и прочее, на всех экранах одно и то же – как будто синий мешок с разорванным горлом, поверх – оранжевая сетка. И ни души кругом. Спрашиваю:
– Где люди? Она отвечает:
– Здесь никого нет. Только Химмельсдорф и двое киборгов.
– А с ними что?
– Одного ты убил там, на Земле, а Химмельсдорфа и второго… Я ввела их в резонанс… Я боялась что что-нибудь сделают с тобой, Хаген.
Я сел в ближайшее кресло. Меня замутило. Значит, это называется ввести в резонанс. Хаген. Элизабет. Три трупа. Куда я опять ввязался?
– Елизавета, сядь. Сядь, я говорю. Не знаю, что за дьявольщина здесь у вас творится, но я никакой не Хаген, я русский врач Владимир Синельников; можешь ты мне объяснить, что происходит?
Она снова пришла в ужас:
– Не может быть, Химмельсдорф не мог ошибиться!
– Все бывает. Кто такой этот ваш Хаген и почему из-за него столько шума?
– Хаген – член Совета Протекторатов, а я его жена…
– Хороша жена, своих не узнаешь.
– Я никогда его не видела. Меня создали и вырастили специально для него. Мы должны были встретиться через полгода, я стажировалась на Земле…
– Ну и как тебе Земля?
Но она не дослушала и вновь спросила с гаснущими остатками надежды:
– Ты правда не консул? Ты не можешь связаться со Стимфалом?
– Не знаю, не пробовал.
Тут нервы у нее окончательно сдали, и началась настоящая истерика. Я похлопал ее по щекам и предложил успокоиться, но нет, какое там.
– Боже, какая я идиотка! Зачем я все это сделала!
– Ну как же – спасла жизнь хорошему человеку.
– Нас все равно убьют! Нас сожгут через полчаса! Ты же мужчина, ну сделай что-нибудь, я не хочу умирать.
Она даже ударила меня кулаками по плечам, но я пока ничего не мог понять.
– Они разрежут корабль лазерным лучом, и нас просто разорвет… Уж лучше я сама, – она диковато покосилась на экраны и снова обернулась ко мне. – Ты здесь и вовсе ни при чем – не бойся, мучиться не придется, я тебя дезактивирую.
Она уставилась на меня своими глазищами цвета болотных трав и началась чертовщина. Мне стало неуютно и даже холодно, и неожиданно я вновь увидел себя со стороны – как сижу в кресле в одних джинсах, а напротив – эта красавица. Из меня, из того, сидящего, выпучивались и выкручивались какие-то струи – из головы, из боков, даже из спины – и с загибом утекали в нее, в Элизабет. Похоже было, что она на расстоянии высасывает меня.
Ну нет. Такого уговора не было. Я не знал, как бороться с подобными фокусами, поэтому просто подошел к ней, ухватил за плечи и встряхнул. Ничего, подействовало. Вся потусторонняя механика разъехалась, расплылась и пропала. Лизавета смотрела с потрясенным видом.
– Кто ты? – спросила она. – Правда не Хаген? Я же магистр класса "Ц".
– Слушай, магистр, – сказал я. – Резолюция будет такая. Жизнь моя не сахар, но закончить ее и помереть я желаю на Земле. Такая моя прямая линия. Теперь объясни – ты это серьезно, что у нас через полчаса все шансы… того?
Вселив в прелестницу страх божий, я начал узнавать интересные вещи. Наша Земля, оказывается, хоть и захолустный, но все же перекресток, и вокруг нее творится порядочная толчея – трассы, комплексы и черт в ступе. Этот Химмельсдорф, буйный космический дедушка и враг вообще, воровским манером выкрал Елизавету, а потом сгоряча полез через какие-то запретные зоны – так ему не терпелось расправиться со мной – то есть с Хагеном, но недооценил лизаветиного чувства долга. Как бы то ни было, какая-то склока в каком-то вселенском Совете Протекторатов и женская преданность стоили ему головы, и теперь наша посудина висит на виду у всего космоса в неположенном месте, и противоборствующие силы с полным основанием могут стереть ее в порошок. Самое время уносить ноги, но как это сделать, Лизавета сказать не могла. Все ее познания были по части Хагена, а в технике она разбиралась более чем смутно.
Я встал и подошел к одному из экранов. Никакой мысли в голове у меня не было, но сидеть и ждать, как баран на бойне, тоже не перспектива. Что же эти разводы могут значить? Какие-то штаны вверх ногами. Но где-то я такое видел… Вдруг до меня дошло. Это вовсе не штаны, а Северная Атлантика, и не драный мешок, а Гренландия. Ну и география, веселые дела. Подергать здесь за какие-нибудь ручки соблазн велик, но ведь эдак и костей не соберешь. Я повернулся к Елизавете:
– Лиза, этот твой Химмельсдорф с кем-нибудь разговаривал? Ну, связь здесь какая-нибудь есть?
Пришлось затратить некоторые усилия, чтобы вернуть будущей мадам Хаген интерес к текущим событиям. Ну и денек. Вернее, ночка.
На первом же пульте в углу меж двух экранов обнаружилась могучая на вид радио- или уж какая там, станция – прорва разных кнопок, тумблеров и индикаторов. Ладно. Поломаем голову. Соединим разъемы. Так, засветилось. Снизу еще один замок – это пока что бог с ним; цифры – наверное, длина волны, а что-то вроде осциллографа – пики настройки.
Зазвенело, и голос под потолком объявил:
– Внешний контур. Два шестнадцать.
Два шестнадцать, так, есть такая отметка, крутим верньер, что же это все вручную, как-то не по-космически – ах, чтоб тебе, на экране напротив погасли гренландские штаны и появилась механическая морда в черных очках и ушастом шлеме.
– Патрульная Служба Стимфал-Главный, – заквакала морда металлическим голосом. – Сообщите индекс захода в нулевой канал.
– Слушай, друг, – начал я осторожно. – Нет у меня этого индекса, тут такая история…
Но этот ушастый дьявол и слушать ничего не пожелал.
– Ответ не кодируется. Ввожу в действие директиву двести сорок. Тридцатиминутная готовность. Примите сожаления, – и пропал, гад.
– Лизавета, что это он такое сказал?
У Лизаветы – не глаза, а сплошные зрачки:
– В любую из этих тридцати минут нас могут начать расстреливать…
Ну, Химмельсдорф. Ну, сукин сын. Но тут под потолком снова зазвенело и дальше трезвонило уже беспрерывно. На сей раз – увесистая дама с высокой прической и в подобии военной формы.
– Программа "Соллекс-6", – заявила она с порога, то есть с экрана. – Почему занимаете резервный эшелон без… Боже мой, Хаген, что вы здесь делаете? Элизабет, и вы… Нет, нет, Хаген, я все понимаю, молодость, но все же немедленно покиньте зону, ведь это же безрассудство, в конце концов.
– Мадам, я бы рад…
– Нет, слушать ничего не хочу. Быстро, быстро! И исчезла. Появился парень в наушниках.
– Пардон, Хаген, извини, что вмешиваюсь, бонжур, Бетси, но раз уж ты нее равно там, слушай, не в службу, а в дружбу, дай канал три-восемь, а то зашиваюсь.
– Это Валериус, – ни с того, ни с сего пояснила Елизавета.
– Бери канал, но…
– Понял, понял, за мной не заржавеет. И сматывайся быстрей оттуда, в Стимфале все на рогах стоят.
– Стой, погоди… – Какое там. Я плюнул, выдрал контакт – шабаш, схватил Елизавету за руку и потащил за соседний пульт.
– Лиза, слушай мою команду. Я тебе сейчас тут все включу, говори им что хочешь, но постарайся дозвониться в этот чертов Стимфал и объяснить, что к чему, пусть скорее отменяют директиву. Вопросов нет. Действуй.
Спихнув на обалделую подругу всех этих горлопанов, я вернулся в свой закуток и принялся шарить по коротким волнам. В эфире надсаживались, наверное, не меньше тысячи станций, но фильтрация работала без сучка и задоринки и, как я сообразил, по экранам можно было определять пеленг. Мало-помалу я освоился и кое в чем начал разбираться.
Прямо подо мной, кажется, в Датском проливе, стоял авианосец "Честер Нимиц" и вокруг него англоязычная публика шумно и весело играла в какую-то Нозерн Уэддинг. Вплотную к этому Уэддингу мурлыкала и туманно переговаривалась какая-то "Фиалка", явно славянского происхождения. Что ж, выбирать не приходится. Я задействовал выход на обе частоты и сказал "раз, два, три". Что-то никакой реакции. Ладно, подключим тот нижний замок.
Ого, какое оживление. "Боб, что это, откуда это". Я откашлялся и начал. – Минуточку внимания, – каждую фразу я произносил сначала по-русски, потом по-английски. – Говорит Владимир Синельников, Советский Союз. Я нахожусь на борту неопознанного летающего объекта в открытом (почему в открытом? Ладно, черт с ним, плевать) космосе ориентировочно над районом Северного моря. По некоторым данным, в ближайшее время мне грозит уничтожение. Я обращаюсь с просьбой к командованию военно-воздушных сил как Варшавского, так и Северно-Атлантического договоров помочь мне уйти с орбиты и совершить посадку.
Я повторил свою сказку еще раз, поуверенней, и стал ждать результатов. "Фиалка" отреагировала довольно интересно – сказала: "Включаю Ка-пятнадцать. Во мать твою…", после чего умолкла, перейдя, если верить пеленгу, на кабельную связь. Зато Нозерн Уэддинг разволновалась не на шутку.
– Алло, Владимир, говорит полковник Барри, штаб командования ВВС США в Европе. Не могли бы вы уточнить свои координаты, у нас осложнения с локацией.
– Постараюсь, полковник. По-моему, я где-то южнее Исландии… – тут пошли минуты горького раскаяния в том, что на уроках географии я стрелял жеваной бумагой и играл в морской бой; параллельно слышалось всяческое жужжание: "Я Уилслос-Филд, как слышите меня? Дайте мне засечки по предыдущему витку. Это что, тот русский парень из Лох-Несса?" "Готхоб, я Канаверал, экипажам восьмой эскадрильи занять места, двухминутная готовность" "Шеннон, почему до сих пор нет прямого провода с Комитетом?" и так далее. Суматоха изрядная.
Полковник Барри: "Синельников, попробуйте засечь по экранам слежения наш пеленг".
Профессор Голдсмит, Ньюпорт, Техас: "Володя, попытайтесь описать пульт управления, за которым вы сидите. Что? Да, я одессит".
Майор Хэст, Ванденберг: "Владимир, включите синхронный сигнал…"
Элизабет Шелтон, служба обеспечения комфорта для Хагена: "Володя со Стимфалом нет связи, Клара запрещает вмешиваться в ход военных учений, Валериус просит канал три-девять".
Я поворачивался как мог. Полковник, вашего пеленга пока не вижу; профессор, у меня на пульте никакого штурвала нет, а есть клавиши как у рояля; майор, сигнал включен, волна сорок один с половиной метра; Лизавета вызывай Стимфал до потери пульса, перед Кларой извинись за меня, Валериуса шли к черту. Не будет ему канала. Одним обойдется.
Наконец, меня засекли. Мыс Кеннеди, Хьюстон, базы, спутники, эсминцы заревели в один голос, что видят источник над Гренландией. Полковник и профессор заговорили одновременно.
– Доктор Синельников, через пятнадцать минут мы сможем начать коррекцию орбиты. С базы Готхоб только что стартовало звено истребителей Ф-16, специально оборудованных для поддержания связи в ближнем космосе и группа дозаправки в воздухе. Они обеспечат…
Что-то они еще говорили про ЭВМ, но в этот момент прорезалась "Фиалка".
– Синельников Владимир Алексеевич, – начала она звучно. – С вами говорит подполковник Криворуков. В случае посадки на территории любой из стран НАТО или же любой из стран Западной Европы вы лишаетесь советского гражданства. Это первое. Второе…
Что у подполковника было на второе, мне так и не суждено было узнать. Раздалось гудение, как тогда, когда Химмельсдорф отправился в лучший мир, Гренландия на экранах провалилась вниз, и я узрел край Земли в полном смысле этого слова. Он был голубой и облачный. Над краем летела непонятная штуковина, похожая на втулку от велосипедного колеса, сверкала солнечными бликами, и в середине ее неторопливо поворачивались шипастые кольца. Над ней светили звезды.
Елизавета смотрела, приоткрыв рот и схватив себя саму за ключицы, словно в приступе стенокардии. Значит, вот оно что. Пожаловали. Директива двести сорок.
– Профессор, – сказал я. – И вы, полковник. Сейчас меня обстреляют. Не ухожу со связи. Будьте здоровы.