— Должно быть, это символ мысли?
— Угадали, — кивнул Аленушкин, зачерпывая ложечкой кофе и ссыпая его в термос. — Теперь зальем кипятком и минут пятнадцать пусть настаивается.
— Что ж, кипятить совсем не надо?
— Ни в коем случае. При этом заметьте — кофе вовсе не растворимый. Ну а когда, позвольте спросить, можно встретиться с вашими голосами?
— Что же я, и квартиру не показала, — спохватилась она и повела его в комнату. — Они проживают здесь.
— И правильно делают, — улыбнулся он. — Для одной тут, пожалуй, просторно. Сколько метров?
— Двадцать два. По проекту какого-то щедрого инженера.
— Сюда бы обстановочку.
— Я мало что взяла из старого дома. А это, — она обвела взглядом комнату, — это все, что пока купила. Даже занавесей еще нет — старые узкими оказались. И знаете, нет никакого желания…
— А где все-таки голоса?
— Временно удалось избавиться. Правда, способ не совсем надежный — при помощи шариков, — она показала шумозащитные тампоны из пористого материала, напоминающего пчелиные соты. — Стоит вложить в уши, и голоса исчезают. Но ведь это не выход. Сядьте-ка сюда, — указала на диван. — Вряд ли, но… — И села рядом. — Закройте глаза. Слышите? — прошептала она. Кто-то заразительно хохочет… Чье-то бормотанье… Крик…
— Ничего не слышу. Тишина.
Анна Матвеевна грустно усмехнулась.
— А я-то надеялась — вдруг услышите. — И с отчаянием воскликнула; — Но они есть, есть!
— Я верю вам, — Аленушкин положил руку на ее плечо.
Она признательно взглянула на него.
— О чем же они?..
— О всяком. В это время их почему-то всегда особенно много, — она болезненно поморщилась и закрыла глаза. — Они налетают друг на друга, сталкиваются, расшибаются, сплетаются. Но кое-что можно разобрать. Ребенок плачет… А вот говорят:
«…к чему этот Еремеев, если… полетели, полетело… оси магнитных цилиндров… дно Тихого Океана… за человек… вовсе не его амплуа… завтра собрание и все… пошел Иванушка… карбюратор погнуло… пересекают ось, конуса… светлые и большие, поэтому… молчи… и вот когда мы увидимся, все выяснится… до завтра… как жарко…»
Анна Матвеевна выпалила это без передышки, замолчала, прислушиваясь к чему-то, вздрогнула и открыла глаза.
— Стонет и охает старуха, похоже на предсмертные вздохи. Ссорятся муж с женой. Кто-то зовет кого-то. Нет, все это не только любопытно, но и нелегко. Очень похоже на то, как ловишь транзистором УКВ. Даже несколькими транзисторами сразу.
— Как вы сказали? Транзистор? — Вениамин Сергеевич задумался. Видно было, что все услышанное произвело на него впечатление. Он встал, прошелся по комнате, внимательно осмотрел квартиру, заглянул даже в ванную и туалет, посмотрел в окна. Взволнованный, вернулся на место.
— Это кажется неправдоподобным, но дело в том, милейшая Анна Матвеевна, что не я, а вы сказочный человек. Вероятно, вы человек-радиоприемник.
Не удивляйтесь, наукой уже зарегистрирован подобный случай. В вашей комнате, возможно, генерируется электромагнитное поле. Отопительная система, электро- и радиопроводка — все это благодаря случайному, необычному расположению способствует тому, что вы слышите радиоволны. Вы наделены невероятным свойством.
— Нет, — уверенно возразила Анна Матвеевна. — Я же сказала, все это лишь похоже на радиоголоса. Да, минуту назад одна скандальная пара, о которой я вам сообщила, перебрасывалась такими словечками, каких не услышишь даже в пивной.
Аленушкин вынул из кармана пачку папирос и вопросительно взглянул на хозяйку.
— Курите, — разрешила она.
Сквозь пелену дыма он смотрел на нее почти восторженно.
— Если можно, еще, — попросил он с нетерпением и по-детски жадным любопытством. — Повторите сеанс.
При слове «сеанс» Анна Матвеевна невольно приняла важную позу и опять закрыла глаза, вслушиваясь в хаос голосов. Губы ее шевелились, будто настраиваясь на определенный канал. Потом по лицу пробежала улыбка, из вьюги голосов она стала вылавливать слова, фразы:
«…азартно и нелепо… крокодил этакий… в Дагомее… листья жгут… руб двадцать… и от молний трагических с каждым годом светлей… на углу Севастопольской… собрала портфель… мелодраму разводят, но хочется верить… скоро, очень скоро… желтых было много».
— Опять кто-то плачет, — она открыла глаза. — Не выношу, когда плачут. Но хотела бы знать, что это за песенка? Грустный женский голосок. Я сразу узнаю его:
«Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!».
— Вы — уникум, — Аленушкин быстро зашагал по комнате. — Не спорьте, я в этом убежден. Если есть люди, которые читают мысли, то ваша книга голоса. — Он опять заглянул во все углы, постучал костяшками пальцев по стенам, потом вдруг пропел: «Эй, вы, кони, кони, кони!», чем привел Анну Матвеевну в замешательство. — Слышали? Почти эхо. Я, кажется, понял в чем дело. Ваша комната расположена таким образом, что вбирает в себя самые отдаленные звуковые волны. Акустический феномен налицо. С точки зрения физики, чистейшая абракадабра. Однако напрашивается аналогия с эффектом морской раковины. Когда же вы закрываете глаза, срабатывает присущее только вам, какое-то шестое чувство, и вы начинаете слышать то, что говорится кто знает где. Хотел бы я выяснить, на каком расстоянии сказано все слышимое вами.
— Я уж и сама думала об этом. И все-таки трудно поверить.
— Ну почему, ничего мистического. Конечно, утверждать со всей вероятностью, что это так, не могу. Это лишь мои предположения. Помните барона Мюнхгаузена?
— Хотите сказать, что уподобилась ему?
— Ни в коем случае! Речь вот о чем. В одной из историй этого великого враля звук в рожке почтальона «замерзает», а на постоялом дворе, в тепле, «оттаивает» и «выходит» в трубу.
— Значит, голоса прилетают ко мне погреться?
— Что-то похожее. Отдельные предметы вибрируют от звука голоса, трением заряжаются о воздух и излучают в пространство волны электрического поля. Их можно уловить гам, где голос уже не слышен, и снова перевести в звук. А поскольку ухо — нечто вроде совершенного технического прибора, то не исключено, что у некоторых индивидуумов этот прибор работает на каком-нибудь сверхрежиме, улавливает электроволны с очень дальних расстояний. Что, видно, и присуще вам.
— Но как из всей этой кутерьмы?..
— Понятия не имею. Без сомнения, вы принимаете ничтожную часть голосов, иначе ваши барабанные перепонки просто не выдержали бы. Скорей всего, это голоса определенного тона и тембра, а может, еще какой-то неизвестной нам физиологической окраски. В эфире нынче полнейшая неразбериха, и из этого электрического ландшафта вы извлекаете совершенно определенные звуки, а именно — голоса. Нет, это поразительно! Но вы никогда не узнали бы о своей уникальности, если бы не ушли из старого дома и не поселились в этой комнате.
— Мюнхгаузен, раковина, ландшафт… Ну и наговорили же вы!
— Можете мне поверить, я человек трезвый.
— Так уж и трезвый? А кофейная гуща?
— Мы же условились, что это игра. Да, пятнадцать минут давно прошли. Идемте, посмотрим, что там у нас с кофе.
Они перешли на кухню. Сели за квадратный кухонный столик, съели по эклеру, и из фарфоровых чашечек стали пить кофе вприкуску с сахаром и печеньем, На третьем глотке Аленушкин сообщил:
— Поймал.
— Что? — не поняла Анна Матвеевна.
— Мысль-бабочку. Вот она: чтобы совсем избавиться от голосов, вам нужно или поменять квартиру или…
— Нет-нет, обмен отпадает, — запротестовала она. — По крайней мере, в ближайшее время — меня так утомляют всякие переезды.
— Тогда остается одно: шкаф поставить в другой угол, диван к противоположной стене, срочно купить звукопоглощающие материалы.
— Что именно?
— Ковры, дорожки на пол, портьеры, занавеси. Парочку мягких кресел. И придется еще сделать пышный перманент или обзавестись париком, — весело заключил он.
— Смеетесь?
— Ничуть. Замечено, чем больше в концертном зале пышных женских причесок, тем лучше звукопоглощение.
С минуту Анна Матвеевна растерянно смотрела на гостя.
— Ох и шутник же вы! — наконец выдохнула она.
— Все это вполне серьезно, — Вениамин Сергеевич даже будто обиделся. Нет, вы начинаете задаваться. Почему я должен шутить? И вообще, что тут небывалого? Да знаете ли, милейшая, сколько в природе чудес, рядом с которыми ваше — арбуз в шляпе!
— При чем тут арбуз, да еще в шляпе? — рассердилась она.
— Неужели мы говорим на разных языках? — Вениамин Сергеевич нахохлился и так посмотрел на Анну Матвеевну, что ей стало неловко.
— А-а-а, кажется, поняла, — пробормотала она. — Арбуз и шляпа — обычные предметы, а арбуз в шляпе — это уже нечто. И в то же время не из ряда вон выходящее.
— Верно, — обрадовался Вениамин Сергеевич и опять стал прежним, с лукавым прищуром глаз. — Так вот, на свете уйма необыкновенного: поющие пески и зуб динозавра, которому миллионы лет, космические радиомаяки и эффект супругов Кирлиан, искусственное сердца и Вселенная в электроне. Да мало ли… Но если быть повнимательней, можно увидеть самое любопытное чудо. Оно — человек. Обыкновенный. Без сверхъестественных способностей различать руками цвета, читать мысли на расстоянии или ходить босиком по раскаленным углям. Люди обычно замечают то, что трудно не заметить. И ленятся заглянуть в себя. А там, в глубине, можно найти все: и поющие пески, и зуб динозавра…
— Занимательно рассуждаете, — подивилась Анна Матвеевна. — Вот смотрю и будто узнаю ваше лицо. Где-то я уже видела вас.
— Говорят, я похож на известного профессора-биолога путешественника Гржимека. Вы могли встретить его фото в газетах.
— Точно! — вспомнила Анна Матвеевна. — Вылитый Гржимек! Как-то мы с Сашенькой читали его книгу о животных и восхищались.
— Такое сходство тоже своего рода чудо. Живут на земле разделенные пространством двойники. Но один из них написал множество книг, побывал на Миссисипи, Темзе, Ганге, словом, объездил весь мир. А второй всю жизнь проработал скромным электриком, и его имя не останется в анналах человечества. — Аленушкин улыбнулся. — Но вот вам еще доказательство, что любой человек может быть неожидан. Сейчас покажу сделанное мною лет пять назад небольшое открытие, чем-то родственное вашему. Где тут у вас радиорозетка? А, вот она. Идите-ка сюда. Встаньте вот здесь. Приложите палец к левому гнезду. Смелее, не ударит. А я приложу к другому. Опять же нечего бояться — не кусаюсь. Плотно прижиматься не надо.
— Это кто прижимается?! — вспыхнула Анна Матвеевна и отскочила от Аленушкина на несколько шагов. — Сами сказали придвинуться, а теперь я и виновата. И вообще, что это вы затеяли, Вениамин Сергеевич? А еще солидный человек…
— Фу, как некрасиво, — Аленушкин помрачнел. — В чем вы меня подозреваете? Я ведь что хотел вам показать? Радио без репродуктора. А ну, становитесь рядом. — И он бесцеремонно притянул Табачкову к розетке, встал рядом и приблизил свое ухо к ее уху. Пальцы обоих лежали на гнездах.
— Поет! — с тихим изумлением сказала Анна Матвеевна. — «Уж вечер, облаков померкнули края…» Дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы».
— У меня то же самое.
— Значит, мы слышим вместе? — глаза Анны Матвеевны ликовали. — Без репродуктора? Без наушников?!
— Вместе, — подтвердил Аленушкин.
Она хотела сказать, что это восхитительно — слушать чудо вдвоем, и если бы он услышал и ее чудо, это было бы еще восхитительней. Но застеснялась и промолчала.
Вениамин Сергеевич оторвал палец от розетки, и музыка смолкла.
— Наши барабанные перепонки разделила прослойка воздуха, и образовался своеобразный конденсатор, — объяснил он с ученым видом. — Из радиосети на этот естественный конденсатор поступало переменное напряжение звуковой частоты. Барабанные перепонки колебались, и мы слышали передачу. Но ведь это, сознайтесь, не похоже на ваши голоса?
— Нисколько!
— А не подумать ли вам, что делать с этим шестым чувством? Не зарывать же его в землю?
— Из всего-то мы привыкли извлекать пользу. Ну его, это чувство. Вот куплю мебель, обвешаюсь коврами, занавесками и, надеюсь, стану не хуже, не лучше других. А о ваших домыслах, прошу, — никому.
— Даже во имя науки?
— Даже, Страшновато привлекать к себе внимание. Годы не те.
— Что ж, ваше право, — согласился Аленушкин.
Не ешь натощак острого, тебе это вредно.
Недавно где-то вычитала: нужно беречься в февральское полнолуние.
Сколько выкурил сегодня папирос? Завтрашняя норма будет вдвое меньше, не спорь.
Я сама встану утром пораньше и схожу за молоком.
За квартиру еще не уплачено? Не волнуйся, сбегаю.
Нет, вовсе не собираюсь тебя баловать — пойдешь на рынок и купишь картошки. Впрочем, схожу сама — тебе лучше не носить тяжелого.
Так не хочется идти завтра к Лапиным, у них опять будит танцульки до упаду, и тебя это утомит. Лучше пойдем в театр.
Я стесняюсь тебя? А-ну, где твои уши? Вот тебе, вот! Да мне все подруги завидуют! А к Лапиным и правда не хочу — инфантильная пара.
Надень теплые носки.
Пол я вымою сама. И посуду тоже. А потом буду стирать. Что ты, мне это совсем не трудно. Для тебя мне ничего не трудно. Ничего.
Очередь была не длинной, но медленной. Универмаг гудел ульем. Жужжали и щелкали кассы, потрескивала отмериваемая ткань, шаркали по цементированному полу сотни подошв, женский голос рекламировал по радио новые товары. Анна Матвеевна стояла и усмехалась: до чего дожила — одним барахлом башка забита. И сама себе возражала: ах ты, господи, что за ханжество! Всего-то пару недель заботится о том, чему иные отводят всю жизнь, и уже грызет себя. На долю ее поколения выпало столько аскетизма, неустроенности, что можно немного и понежиться. Глаза разбегаются от этой яркой сверкающей мозаики из пластмассы, тканей, блестящего никеля, воздушного поролона, изящного стекла, эластичной кожи, зеркального дерева, гладкой эмали. И кто придумал термин «вещизм», якобы угрожающий нашему бытию? Для чего и делают вещи, как не для того, чтобы их покупали, любовались ими, получали от них радость и удовольствие. Вон сколько света в лице юной пары у прилавка — покупают-то не просто занавески, покупают легкое как нейлон, радостное настроение, хорошее расположение духа. Счастья молодым и благополучия! Ей и не снилось в юности подобное великолепие. И просто замечательно, что дожили до такого!
Предположение Аленушкина, что она улавливает обыкновенные человеческие голоса, не было для нее большой неожиданностью. Не раз хотела найти объяснение непонятному именно в этом, а не в болезненности воображения. Потому так серьезно и безоговорочно приняла совет Вениамина Сергеевича заняться убранством квартиры. Тут же был составлен и отпечатан на машинке список необходимых вещей.
Грустно на старости лет обзаводиться тем, что есть даже у молодоженов. Но винить некого — Сашенька все оставлял, сама закапризничала. Ничего, вещи вернутся к ней, но как бы омоложенными, с фирменными знаками последних моделей. Не заставлять же квартиру барахлом.
Располагала она приличной суммой. Во всяком случае, достаточной для того, чтобы приобрести намеченное. К вырученным в комиссионке деньгам присоединились также стыдливо поделенные со сберкнижки.
С неудовольствием прислушивалась она к нарастающему желанию немедленно взяться за дело.
Вскоре все завертелось каруселью. Никогда и не подозревала, что можно с такой энергией заботиться не о муже, сыновьях или о ком-то из друзей, а о себе, Никогда для этого не было ни желания, ни времени. Теперь же дарила себе подарок за подарком, и это оказалось довольно приятным занятием.
С такой тщательностью продуманный было режим дня рухнул, уступив место навязчивой страсти как можно быстрей и лучше обставить свое жилье. Наскоро перекусив, прихватывала сумочку и, как на работу, отправлялась обследовать магазинные витрины.
Самое горячее участие в этой затее неожиданно приняла Черноморец. Казалось, прошлые коммерческие комбинации Зинаиды Яковлевны были всего лишь репетицией к нагрянувшему часу, она подхватила ее план с вдохновением поэта, которого долго мучил писательский зуд, но он не знал, о чем писать и вот наконец набрел на свою тему.
— Совершенно ни в чем не разбираешься, — удовлетворенно отмечала Черноморец, видя ее растерянность перед выбором, что купить. — Если уж холодильник, то «ЗИЛ» последней марки, а не этот гроб с музыкой. Мебельные гарнитуры и наши симферопольцы наловчились делать прилично. А вот кухню советую польскую. Не высматривай, нет ее здесь, но могу устроить. Холодильник же доставай сама.
Так они бродили из одного магазина в другой, и вскоре невзрачный шкаф с диваном, что купил Сашенька, был вытеснен гарнитуром безукоризненной полировки. Все остальное, вплоть до мелочей, тоже покупалось по принципу самое лучшее, самое новое, самое добротное.
Разрыв с Сашенькой был довольно свежим событием, и почти все их общие друзья, к кому она обращалась с той или иной просьбой, проявляли участие и сочувствие к ней.
После каждой новой покупки она закрывала глаза и с удовольствием находила, что голосов поубавилось. С появлением мебели исчезли те, которые создавали шумный хаотический фон. За ними постепенно пропали и четко слышимые. Лишь некоторые прорывались отдельными словами, как бы с трудом преодолевая преграду из тишины.
Смурая вначале горячо поддержала ее, но уже на третий день стала считать эту затею глупой, недостойной солидной женщины. При этом так нехорошо посматривала, так подозрительно поводила своими кустистыми бровями-щеточками, будто все-таки сомневалась в ее здравом смысле. Скепсис подруги был привычен, и она не обращала на него внимания. Не жалея ног, обивала пороги магазинов, осматривала, примеряла на глазок ту или иную ткань, которая непременно должна была гармонировать с обивкой мебели темно-зеленой, с желтыми штрихами. И вот набрела на нейлоновые занавески легкие, прозрачные, с тонким узором, будто сотканным из звенящих осенних паутинок. Здесь же продавался и портьерный материал: на густом травянистом фоне — искры желтых листьев. Как раз то, что нужно.
Могучая спина стоящей впереди женщины наклонялась то влево, то вправо, и Анну Матвеевну качало, как на корабле, Ноги гудели, подкашивались от усталости. Было многолюдно, и ее то и дело цепляли локтями и сумками.