— Мда… Развод, пенсия, новоселье… В этом уже есть кое-какой смысл. Но мне бы ваши заботы, — он искренне вздохнул. — Сколько непрочитанных книг! А кино, телевизор, театр! Да живите, наконец, в свое удовольствие!
— Хотите сказать, доживайте?
— Зачем же так? Никакая вы еще не старуха. Да и не будете ею, потому что у вас внешность вечной девочки.
При этих словах лицо Анны Матвеевны расплылось в улыбке, коротенький нос еще больше вздернулся:
— Муж мне говорил то же самое, — сказала она, и улыбка тут же погасла, будто кто выключил ее. — Ушел, — не то вздохнула, не то простонала она.
Глаза доктора остановились на белом кружевном воротничке из-под распахнутого плаща посетительницы. Воротничок очень смахивал на кружева, какими были отделаны нейлоновые комбинации его жены. В остальном вид пациентки был приличен: на ногах блестели аккуратно вычищенные туфли на толстой подошве. Но эти кружева…
— Воротничок по моде бог весть какой давности, — поймала Табачкова его взгляд, — однако вполне нормальный. — А про себя подумала: и в самом деле допотопный воротник, такие уже лет десять не носят. Все как-то некогда было подумать о собственном гардеробе.
Застигнутый врасплох, доктор отвел глаза.
— Скажите, у вас никогда не было желания совершить что-нибудь героическое? — вдруг спросил он. — К примеру, остановить поезд перед лопнувшими рельсами, спасти тонущего ребенка или предупредить человечество о катастрофе со стороны Северного полюса? А не приходят ли вам изредка мысли о том, что вы — Екатерина Вторая, актриса Мэри Пикфорд или чемпионка по фигурному катанию?
Анна Матвеевна укоризненно посмотрела на него, со вздохом встала, одернула плащ и пошла к двери.
— Постойте, куда же вы! — он вскочил и загородил ей дорогу.
— Пустите, — коротко сказала она.
— Нет, я вас не оставлю, — лицо его налилось краской конфуза. — Просто не имею на то права.
— Напрасно надеетесь, что вот пришла психичка ненормальная, интересно, что тут болтать будет. А я болтать не собираюсь. Я за советом: как от голосов избавиться, чтобы спокойно спать? — Она снова полезла в сумочку из морщинистой кожи, положила под язык еще одну таблетку и промокнула глаза платком.
— Уже и расстроились. Никто не считает вас ненормальной, зачем же поклеп на себя возводить. — Доктор досадливо почесал за ухом карандашом. Видите ли, — тут он слегка осекся, — видите ли, я пишу научную работу, и мне не хватает практического материала. А вы, на мой взгляд, любопытный случай: вполне нормальный человек с не вполне нормальными отклонениями. То есть, отклонения ненормальны уже сами по себе, но у вас они особые. Как раз то, что меня интересует. Так что, извольте…
— Хотите меня изучать? — Табачкова усмехнулась. — Что ж, разрешаю. Только потом. А сейчас выпишите, пожалуйста, лекарство, и я пойду.
— Да-да, — он обрадовался, что отношения на этом не прервались. Чуть ли не с восторгом стал объяснять, что ее галлюцинации совершенно изолированы и не входят ни в один синдром, поэтому он будет пристально следить за ее самочувствием. — А все-таки нет такого ощущения, будто мысли у вас в голове шелестят? — не выдержал он.
— Нет-нет! — почти выкрикнула она. — Ничего такого нет и отстаньте, ради бога! Голоса я слышу не внутри себя, а так, как если бы они звучали где-то рядом или у меня в комнате.
— Выпишу-ка я вам шумозащитные тампоны, — решил он. — Чем черт не шутит, может, это обыкновенный уличный шум. Да только есть у меня подозрение, не ворошите ли, не перетряхиваете ли, как старое белье, свое прошлое? Смотрите, оно может заманить в ловушку и парализовать, если в него слишком глубоко зарыться. — Он быстро заполнял рецептурные талоны, и усики его при этом весело подрагивали. — Еще резерпинчик. Советую побольше гулять на воздухе, хорошо питаться и не забывать о том, что вы женщина. Через неделю придите на прием.
Недоверчиво, двумя пальцами Анна Матвеевна взяла бумажки, повертела перед глазами и бросила в сумочку.
— До свидания. Спасибо, — сказала она, скрываясь за дверью.
Доктор в раздумье застучал по столу карандашом.
Сегодня ночью видела тебя двадцатилетним. Ты был подпоясан широким ремнем с огромной, как блюдце, бляхой. На ней светилось женское лицо. Все хотела рассмотреть его, но каждый раз, когда приближалась, лицо мутнело и таяло. Отходила на два шага, и оно опять появлялось, но было зыбкий, будто смотрело из воды. Только глаза светились — огромные, печальные, как у богородицы.
Сорвать бы с неба звезду.
Вернуть бы завтрашний день.
Отнять бы у тебя твое прошлое.
Быстро, в одну неделю, осень вытеснила лето. Бросила в листья желтизну, подмешала к ней оттенки бордо и начала стремительно прорежать акации, каштаны, лозы вьющегося по стенам домов винограда.
Каждый вечер перед сном Анна Матвеевна по совету врача прогуливалась в сквере. Голоса уже не так беспокоили, как раньше, шумозащитные тампоны оказались спасением: сквозь них не проникал ни один звук. Но то, что без тампонов голоса все же не исчезали, беспокоило. Поэтому она всерьез занялась своим здоровьем. Утром делала зарядку по системе йогов, соблюдала диету. Много времени проводила на свежем воздухе в новом сквере, недалеко от дома.
В этот вечер она, как обычно, прохаживалась по аллеям. Смеркалось. Было прохладно, тихо и безлюдно. Лишь изредка встречались пары.
Нашла скамейку в стороне от вспыхнувших светильников, села. Низко над сквером пролетел самолет, мигая сигнальными огнями, и она подумала; еще минуту, и он исчезнет, как для каждого со временем исчезает праздник жизни.
Интересно, как встретит старость Сашенька? Подкрадется ли та к нему по-кошачьи бесшумно или с ходу огреет обухом по голове, как огрела ее? Впрочем, она еще не чувствует себя полной развалиной. При хорошем настроении ноги еще бодро пружинят, а тело так и вовсе молодое, чего, правда, не скажешь о лице. И почему лица стареют раньше? Потому ли, что их обжигает солнце и мороз, секут ветры и дожди? Слишком многое вбирают в себя лица; цветы, слезы, поцелуи, пощечины, жар кухонных плит и лепестки снега. От этих температурных колебаний кожа морщится, усыхает. Тело же под панцирем одежды остается молодым. И если бы человек придумал и для лица нечто вроде защитных масок, кто знает, не продлил бы он тем самым свою молодость?
Ну а сердце? Жалкий, неутомимый комочек мышц. Уж вроде за таким надежным щитом грудной клетки. Но не оно ли нежнее лица? И в какую броню тогда заковать его?..
О Роще она узнала полгода назад. Сначала заметила частые отлучки Сашеньки из дому, долгие командировки неизвестно куда. Потом увидела серию акварелей на одну тему; девушка, затерявшаяся среди пронизанных солнцем, как бы светящихся изнутри молоденьких деревьев цветущего миндаля. Ее силуэт сливался с линиями тонких стволов, волосы и руки прорастали в ветви, а в янтаре бус сверкал солнечный луч.
Еще никогда он не писал так прозрачно и светло.
Впервые она не нашла в женском образе ни одной своей черты, удивилась и опечалилась в недобром предчувствии.
Уход его к Роще — так она окрестила незнакомку — отозвался в ней долгой болью. То, что он ушел, очарованный новой юностью, спортивной, жизнерадостной, не знающей бед и сомнений, ушел навсегда к почти девчонке, она расценивала не просто как предательство в такой трудный для женщины период, когда время начинает сечь и по лицу, и по сердцу. Ей почудилось это изменой всему поколению, на чью долю выпало самое тяжкое испытание война. Умом понимала наивность своего обвинения, но сердце рассматривало его именно так. И было обидно за Сашенькину глупость — ничем иным, как глупостью, временным затмением, она не могла объяснить этот поступок. Нет, она не отрицала возможность упоения, опьянения юностью. Но была уверена, что по-настоящему человек счастлив лишь с тем, с кем довелось впервые познать главное в этом мире. Для Сашеньки такой женщиной была она, и другой не могло уже быть. Как не мог повториться тот рассвет в горах, когда небо было прочерчено алыми штрихами облаков, как никогда не повторятся их ночи в нежном смешении дыханий, гульканье их маленьких сыновей и разбойничий свист сыновей, ставших взрослыми, — словом, все их радости, удачи, тревоги.
Долгий, почти безмятежный День, прожитый с Сашенькой, не упал к ней с неба случайным подарком. Она выстрадала его мучительными годами ожидания, терпения. Этим Днем война обделила многих женщин, так что жизнь, несмотря на печальный финал, в общем-то улыбнулась ей. А в том, что вечер оказался одиноким, не только ее, но и Сашенькина трагедия. Ведь как плохо ему теперь ни будет, он уже не вернется. Из-за самолюбия, которого у него хватит на двоих.
Но это не самое страшное. Важно знать — он здесь, в этом городе, почти рядом. Он живой.
Ее внезапно охватил страх настоящей потери, какую ей пришлось пережить в военное время, когда любая другая беда не принималась близко к сердцу. Страх, схожий с тем, какой испытала во время болезни Сашеньки, в третий послевоенный год. И уже была почти счастлива при мысли, что ему сейчас хорошо, но вспомнила его самоедствующий характер и застонала от предположения, какими муками египетскими он теперь казнит себя.
Ее внезапно охватил страх настоящей потери, какую ей пришлось пережить в военное время, когда любая другая беда не принималась близко к сердцу. Страх, схожий с тем, какой испытала во время болезни Сашеньки, в третий послевоенный год. И уже была почти счастлива при мысли, что ему сейчас хорошо, но вспомнила его самоедствующий характер и застонала от предположения, какими муками египетскими он теперь казнит себя.
Как бы не забыть при встрече — будут же они хоть изредка видеться! попросить его, чтобы не терзался, а то и ей неспокойно.
«Опять зарылась в прошлое, — рассердилась она и поежилась, — сегодня тут, пожалуй, озябнешь. Хорошо бы сюда термос с горячим кофейком да сдобную булочку».
На аллее появился пожилой мужчина, не по сезону одетый в пальто, шею обматывало кашне. Он пыхнул папироской, швырнул окурок в кусты, подошел к скамейке и сел.
— Не хотите ли горячего кофейку? — сказал он, доставая из-за пазухи крохотный термос, расписанный фиалками.
Анна Матвеевна так и подскочила. А подскочив, рассмеялась и до того бесцеремонно уставилась на незнакомца, что он смущенно кашлянул.
— Видите ли, у меня пониженное давление, я вечно мерзну, а наперсток горячего кофе хорошо взбадривает, — извиняющимся тоном сказал он. Попробуйте, это совершенно особый кофе.
И она узнала в нем электрика, который на днях проверял у нее счетчик.
Поспешно, словно боясь отказа, он отвинтил пластмассовый колпачок, вынул пробку, превратил колпачок в стаканчик, налил в него черный напиток и протянул Анне Матвеевне.
Она взяла стаканчик. Все так же, не отрывая изумленного взгляда от электрика, стала медленно пить.
— Великолепно, — выдохнула с последним глотком, подняла упавший ей на колени кленовый лист и хотела было вытереть им стаканчик, но человек остановил ее.
— Нет-нет, это потом, — сказал он. — А сейчас, хотите, погадаю? — в глазах его мелькнула лукавинка. — На кофейной гуще. — И он повернул стаканчик вверх дном. — Через минуту гуща стечет по стенкам и засохнет. Резьба ничуть не мешает рисунку.
Анна Матвеевна опять рассмеялась. Впервые за последнее время ей было так весело. Смеялась она долго, беззвучно сотрясаясь плечами и придерживая пальцем скачущую в смехе бровь.
— Да ладно, будет вам, — насупился электрик. — Не хотите, не надо. — И собрался завинтить колпачок, но Анна Матвеевна, все еще пляшущая в смехе, придержала его руку.
— Вы не поняли. Очень даже интересно. Просто я подумала, что врач, у которого я недавно была, тоже принял бы вас за выжившего из ума.
— Увы, мне и покойная жена говорила, что я старый ребенок.
— Если разобраться, она делала вам комплимент. Люди еще не до конца поняли цену детству.
— Вы так думаете?
— С тех пор, как стала замечать, что время взялось перекраивать меня.
— Вы мне нравитесь. Давайте знакомиться по-настоящему — Вениамин Сергеевич Аленушкин. Пенсионер, электрик. Тянет на работу, как лошадку в стойло, вот и не сидится дома.
— А я вас сразу узнала, — кивнула она, называя себя.
И тогда он тоже вспомнил.
— Рад за вас — сейчас вы совсем, совсем другая.
Ей было неприятно это воспоминание, и она поспешно сунула нос в колпачок:
— Ну, что там у вас?
— Я пошутил, — вдруг раздумал он. — А вам разве не смешно и не стыдно в нашем двадцатом веке, в эпоху научно-технической революции верить во всякую чертовщину?
— А вам? — в свою очередь спросила она. — Хотя, я помяла, вы играете. Я тоже люблю играть. Без игр скучно. Теперь у меня для них есть время. Вот и давайте поиграем.
— Нет, вы мне нравитесь все больше и больше, — сказал он, заглядывая в колпачок. — Мне кажется, мы понимаем друг друга. Смотрите, вот зарубка. Вы пили из колпачка так, что она была у ваших губ. То, что повернуто к вам ваше настоящее, от вас — будущее. У, да вы отчаянная женщина! Я вижу ваш силуэт на летящей машине. Вот он!
— Господи, это же мотоцикл, — рассмеялась она.
— Похоже, — кивнул он. — А эти черточки — беспокойные мысли. Вас что-то тревожит. Вы страдаете бессонницей? Но заглянем в будущее. Что вам сказать, милейшая Анна Матвеевна? Как ни странно, будущее ваше полно неожиданностей. Между прочим, вас ждут опасности. Будьте разумной и осторожной. Нет, я еще ни у кого не видел такого цветистого рисунка будущего.
— Ну уж, какое там будущее, — недоверчиво отмахнулась она.
— Мне и самому странно. В таком-то, извините, возрасте. Похоже, у вас судьба первопроходчика, открывателя новых островов. Хотя это может означать и просто необычный поворот судьбы. — Он с удивлением заглянул ей в глаза. — Вы — незаурядная женщина.
— Неужели? — теперь уже с иронией отозвалась она, так как никогда не впадала в заблуждение насчет своей персоны.
— Совершенно точно. И должны знать об этом.
— Чепуха. Я самая обыкновенная, — на миг изменило ей чувство юмора. Иначе Сашенька не ушел бы. Впрочем, мы заговорили слишком серьезно.
А знаете, после вашего кофе чувствую тебя удивительно бодро. Будто в голове устроили хороший сквознячок. Появилась ясность.
— Так и должно быть, — сказал он посмеиваясь и налил себе в колпачок тоже. — Подождите немного и поймаете какую-нибудь мысль. После моего кофе так всегда бывает. Кто пьет его, ловит любопытные мысли.
— Поймала! — рассмеялась она, прихлопнув в ладоши. — Завтра придете ко мне и откроете секрет своего кофе.
— Благодарю, — кивнул он. — А не скажете ли, что за черточки-мысли тревожат вас?
— Вы опытный гадальщик. В нашем возрасте людей без тревог нет. Но у меня, к сожалению, нечто из ряда вон.
И она рассказала о ночных голосах. А рассказ свой закончила грустным вздохом:
— Теперь вы тоже будете считать меня «с приветом».
Он сунул термос за пазуху, взял ее руку в свои ладони и сказал:
— Я ваш друг. Завтра в пять вечера.
Тавры и херсонеситы поклонялись богине Деве.
Древнегреческие авторы часто упоминают о сарматских племенах, заселявших Причерноморье во II в. до н. э. Племена эти славились своими женщинами-воительницами. Предполагают, что в Ногайчинском кургане, под Нижнегорским, найдено погребение царицы Амаги, отважной амазонки, спасшей херсонеситов от скифского царя.
На раскопках древнего городища под Евпаторией среди уникальных произведений искусства обнаружена бронзовая статуэтка амазонки. Амаги или Тиргатао?
Самые яркие персонажи крымских легенд — женщины-воительницы: Ифигения, Гикия, богиня Апа Феодора.
Иногда мне кажется, что пребывание амазонок на нашем полуострове запечатлено женскими силуэтами в горах.
К приходу Аленушкина Анна Матвеевна купила пачку печенья «Мария», пять эклеров и две бутылки сливок. Переоделась в платье с кружевным воротником и все никак не могла вспомнить что-то очень важное. Ах да, как можно было забыть! В прихожей два зеркала. На стене прямоугольное, новое, на ломберном столике старинное, овальное. Так вот прямоугольное нужно немедленно снять; оно слишком правдиво и, заглянув в него, можно надолго испортить настроение. Зато второе обладает замечательным свойством скрашивать дефекты времени. Она любит смотреться в него. Когда же оно слишком обольщает, можно отрезвиться, заглянув в другое.
И прямоугольное зеркало было снято.
На миг пришла неловкость оттого, что она ждет почти незнакомого мужчину, но быстро исчезла. У них с Сашенькой всегда было в доме многолюдно. Да и не свыклась еще с ролью одинокой женщины.
Аленушкин пришел ровно в пять. Церемонно, по-старомодному, поцеловал хозяйке руку, чем рассмешил ее, снял пальто и протянул термос в фиалках.
— Я думала, принесете пачку кофе, — не скрывая разочарования, сказала она.
— Пачка само собою, — он вынул из кармана пиджака маленькую пачечку, похожую на чайную. — Заваривается же кофе только в термосе, и не в каком-нибудь, а именно в моем, с цветочками, — и, заглянув в зеркало, пригладил пятерней густую шевелюру.
От внимания Анны Матвеевны не ускользнуло, что он слегка улыбнулся своему отражению, даже подмигнул ему.
Они прошли в кухню.
— Кофе мой особого сорта и очень мелкого помола, — сказал Вениамин Сергеевич, распаковывая пачку. — Мне привез его из заграничной командировки давний приятель. Не ищите названия фирмы или страны, оно куплено у старой негритянки на одном из африканских рынков.
— Чудеса, — Анна Матвеевна чиркнула спичкой и поставила на плиту чайник. — Вы какой-то весь сказочный, Вениамин Сергеевич, с головы до ног. Стоило мне подумать в парке о кофе, как возникли вы со своим термосом. А теперь вот это, — она поднесла к глазам пачку из фольги, на которой красовалась желтая наклейка с изображением человека, держащего на ладони бабочку.
— Должно быть, это символ мысли?
— Угадали, — кивнул Аленушкин, зачерпывая ложечкой кофе и ссыпая его в термос. — Теперь зальем кипятком и минут пятнадцать пусть настаивается.