Не дожидаясь спутника моего, которому еще не подковали коня, потому что Цыган-кузнец, не имея у себя готового железа, отправился на близлежащую Собку, за рудой, - пустился я в Афины, один. Проехав Платею, проехав мимо храма Элевсинского, - о таинствах которого так много писали, и никто не объяснил, что вся тайна Кирни Элевсинской состояла в том, чтоб усовершенствовать человеческий род, как в нравственном, так и физическом отношении, - поднялся я на гору, и вижу: между Изой и Цефизой, по скату горы, весь в садах, лежит чудный град Азины, дщери многоженного Фиоргина, светлой Фреи и Коны Одена, многогрудой Астаргидии, покровительницы Азов и Ванов.
Глава IX
- Послушай, мой друг, не знает ли, в которой части и в каком квартале Афин, живет Философ Аристотель? - спросил я, догнав одного пешехода, в красных туфлях, в льняном хитоне, перепоясанном ремнем, и в зеленом Паллиуме, перекинутом через плечо.
- Вы, господин мой, верно родом из Скифии? спросил он меня вместо ответа.
- Может быть.
- Я заметил это из неправильного произношения сигмы и зельты.
- А вы, господин мой, верно Философ?
- Почему, вы, господин мой, отгадали?
- По походке….
- Неужели? Всемогущий Зевс! Но скажете пожалуйте, вы это узнали по врожденной способности, или по науке?
- Разумеется, по науке.
Ну, так!.. я всегда говорил, что если человек может постигать науку, то наука также может постигать человека. Но неужели, господин мой, в Скифии наука дошла до такого совершенства?
- До высочайшего, до границ совершенства. Ум и познание сделались так обыкновенны, что их не ставят уже ни в шелег. В доказательство я вам, господин мой, приведу пословицу, которая говорит: "По платью встречают, а по деньгам провожают".
- Всемогущий Зевс! какое просвещение!
- Но, господин мой, не можете ли вы мне сказать что-нибудь об Аристотеле?
- Об Аристотеле? о! я некогда был с ним большой приятель; но вот уже около года различие мнений разделило нас. Вообразите: очень ясно, что добро есть все то, что нам кажется добром, а он говорит утвердительно: нет, добро есть то, что имеет следствием своим добро. Признаюсь, вам, с человеком ложных правил, я не могу быть другом; и иду к нему обедать единственно потому, что он, как я слышал, делает обед для известнейших Философов Аттики. В подобном случае можно забыть на время распрю; при том же, я уверен, что он переменил уже свое мнение; а если не так, то он меня не подкупит траста шестидесятью пятью обедами в год!.. Я не обязан следовать мнению других, и тем более мнению Аристотеля, который порядочно не знает грамматики. Про Философию и говорить нечего: он слепой последователь Платона, в нем ни на медный обол нет своей собственной Философии; да и что за страм, повторять чужие определения, как бы они ни были хороши!
Таким образом, разглагольствовал встречный Философ, шествуя шаг за шагом, и на каждом шагу останавливаясь, как Гиерофант, во время торжественного шествия Кирни Элевсинской.
- Нет, господин мой, - думал я, - с тобой не скоро дойдёшь до Афин! ты весь священный путь забросал словами; а до города еще около двух тысяч оргий, или аршин.
Увидя вдали, на пригорке, человека, я пришпорил лошадь, и оставил Философа в пылу восстания на Аристотеля.
Подъезжая к пригорку, я заметил, что сидящий на нем человек, в изношенной одежде, что-то читает.
- Господин мой, - сказал я, - не можете ли вы мне сказать, где мне найти Аристотеля? в городе или в загородных садах?
- Ах, господин мой почтеннейший!.. вы едете учиться в Афины, или путешественник?
- Путешественник.
О, благословляю встречу с вами! вы верно проезжали чрез театр военных действий. Как приятно будет Афинянам услышать из уст моих горячую новость! Вы устали с дороги, присядьте пожалуйте. Какое наслаждение беседовать с учёным путешественником! Вы откуда изволили приехать?
- Из Москвы.
- Не припомню названия этого города; вероятно он лежит в Гиперборее…. Позвольте мне объявить о вашем прибытии на площади Афинской?
- Как вам угодно!.. Ну, думал я, попал в руки к журналисту!
- И так, господин мой, вы верно проезжали мимо Дельфов? Что Ареопаг? Удивляюсь терпению греков! Признаюсь, вам, что во вчерашнем листке, я читал на площади возмутительную вещь против Филиппа; я просто назвал его мужиком. Позвольте же мне узнать…
- Господин мой почтеннейший, я расскажу все, что вам угодно, только в другой раз; теперь я устал с дороги, и тороплюсь к Аристотелю. Мне желательно знать, где я могу его найти?
- О, позвольте вас проводить к нему; это человек с хорошим дарованием; его последнюю Акроатическую статейку я расхвалил на площади, и надеюсь, что он будет мне обязан славой. Теперь сочиняю я его Генеалогию, для составления которой, он сам сообщил мне некоторые сведения.
- Очень любопытно бы мне было узнать кое-что из его жизни.
- Я в коротких словах расскажу вам. Вот видите: Родился он в Стогорсос, в Македонии, от некоего Никомаха. Лишившись в младенчестве отца и матери, воспитывался он у Проксена; но Проксен, как необразованный человек, ничему его не учил, да и сам он не имел особенной охоты к учению; только женщины и Поэзия были его страстью; а это, должно вам сказать, есть признак человека с пылкою душою.
Прогуляв отцовское наследие, он совершенно предался Поэзии; особенно когда и любовница его Элифия, сказала ему на отрез, что она заимодавцем не была и не будет. Как страстный любитель Гомера, Аристотель хотел пожать часть славы его, и сочинил огромнейшую поэму, на смерть всех погибших при осаде Трои. В этой поэме исчислены были имена всех воинов, и как, где и в какое место, каждый из них получил рану. Это удивительное создание! но публика не поняла его; ей лучше нравилась Евбеева пародия на Гомера; да и может ли толпа понять достоинство сочинения без рекомендации публициста?… Меня еще не было тогда на площади…..
Впрочем, и не удивительно, что не обратили внимания на это сочинение по новейшим исследованиям, уже накинута не тень, но туча сомнения, не только на существование Гомера, но даже на существование Трои; и говорят, что вся Илиада есть ничто иное, как Метаморфия, искаженный и переделанный на Греческие нравы перевод с Эфиопского языка, книги, под заглавием: война Титанов. Но обратимся к Аристотелю. Обиженный невниманием Публики ко второму своему сочинению о Поэзии, в котором предлагалось Грекам писать стихи с рифмами, он проклял страсть свою к восторгам души, и вступил в военную службу. Так как все, лучшей породы люди, служат не иначе, как во всадниках; то и Аристотель, происходя по прямой линии от Эскулапа, вздумал служить на коне; но и простой конь, подражая Пегасу, сбил его с себя и принудил выдти со стыдом в отставку.
Не зная, что ему делать, он отправился в Дельфы, и вопросил Пифию: где ему искать счастья? - "Там, где больше глупцов" - отвечала ему Пифия.
Никто не мог растолковать этого ответа.
- Не растолкует ли Еврейский Раввин, приехавший из Египта, - сказали ему.
И вот, он отправился к Раввину. Раввин сидел за книгой.
- Скажи, друг, где более глупцов? - спросил он его.
- Там, где более мудрецов, - отвечал Раввин, продолжая читать книгу.
- Стало быть в Афинах?
Раввин не отвечал ни слова.
И вот Аристотель отправился в Афины, прямо в Академию, слушать мудрейшего из мудрейших, нашего широкоплечего Аристокла, лебедя Академии, Аписа Афинского, словом, Платона. Прилежно трудился Аристотель; спал мало, и ел мало; в продолжении дня изучал таинственные числа, которые связывают пирамиду огня с землею, а ночью плел корзины, для пропитания и для заплаты Платону за ученье.
Платон называл его наследным принципом философии, а товарищи прозвали душой Академии; ибо, действительно, он тощ, как душа.
В надежде наследовать кафедру Платона, протекло около пятнадцати лет, и вдруг - надежда его потухла. Платон, заболев, поручил на время болезни кафедру свою не наследному принцепу, а племяннику своему Спевзиппу.
Проклиная и Платона, и судьбу, понес Аристотель корзины свои на торг.
- Нет счастья на земле, оно на небесах! - произнес он с отчаянием, и бросил корзины об землю.
- Что возьмешь за пару? - раздался подле него голос.
- Давай хоть по оболу! - отвечал Аристотель.
- Ой, ой! дорого! - возьми за пару обол.
- Ах, ты Жид проклятый! - вскричал Аристотель.
- А кто ж меня проклинал? - спросил покупщик.
- Я! - отвечал Аристотель, взглянув на него. Это был тот самый Раввин, который в Дельфах растолковал ему слова Оракула.
- А за что ж ты меня проклинает? - продолжал Еврей. - Попросил бы ты два злотых, я бы тебе дал один.
- Проклял я тебя за то, что ты посоветовал мне идти в Афины.
- А кто ж тебе виноват? зачем ты просил совета, коли сам ученый?
- Да! теперь стал ученый, как научили!
- Славно корзины плетешь!.. а у кого учился?
- В Академии, у старой собаки Платона!
- Славный мастер! А почем он платит тебе с корзины?
- Почем? ты спроси: сколько я сплел корзин, чтоб заплатить ему за посещение Академии в продолжении 15-ти лет.
- А кто ж тебе велел учиться у такого учителя, который берет деньги с учеников, а не сам платит им деньги за то, что у него учатся?
- Покажи мне такого учителя; я откажусь не только от Платона, но и от учения его.
- Да вот я плачу тем, которые ходят в шкалу ко мне.
- Всемогущие небеса! - вскричал Аристотель - не знаю, которое из двенадцати божеств мне покровительствует! Да я готов идти к тебе в ученье хоть за пищу и одежду.
- Невозможно, - сказал Раввин- пища и одежда сама по себе.
- О, с меня довольно ста драхм в год.
- Ой, ой! не могу! дешево! у нас по закону определено: тому, кто принимает ученье только для себя, один талант серебряный; кто же учится с тем, чтоб быть самому учителем, тому два таланта золотых в год, сиглами.
- В год? два таланта золотых! 24 тысячи драхм! 192 тысячи оболов!.. о да за это можно умереть 192 тысячи раз!.. пойдем!.. услышали меня боги!
Песто, песто то копели
Екаме тин хриан кэ фэли
Так воскликнул Аристотель стихами с рифмой, и пошел к Раввину, и Раввин учил его Философии по какой-то древней Иерозальской книге, называемой Таламет, т. е, толмачь, или толковник священнодействия.
Но этого никто не знал, все удивлялись: каким образом Аристотель разбогател?
- Как вы думаете, отец Платон - спрашивали ученики лебедя Академии - не открыл ли Аристотель тайны делать золото? неужели Хризопея существует?
- Глас народа, глас истины! - отвечал Платон. - Золото есть ничто иное, как скипение некоторых элементов; и потому, может быть, Химия и овладеет когда-нибудь этой тайной; однако же для этого нужно, чтоб пирамида огня была помножена на число, составляющее сложность всех способностей человека.
Все ученики задумались, удовольствовались этим мудрым решением Платона…
- Позвольте, Господин мой, почтеннейший, куда же это мы своротили от города?
- К урочищу "Эванова Криница," где Аристотель нанимает теперь загородный дом и сад. Вы, господин мой почтеннейший, очень кстати приехали; сего дня дает он обед всем Философам Афин.
Пройдя Оливковую рощу, по правому берегу Цефиры, мы приблизились к ограде сада; дорога разделялась на двое: одна шла мимо, по долине, другая в право, к воротам загородного дома.
- Это что за улица? - вскричал я, увидев, в лево на лугу, выглядывающего человека из бочки.
- Это один из Киносаргов секты нищих, это Диоген Пафлагонец, у которого вырваны ноздри за делание Фальшивой монеты. Изгнанный из отечества, он пришёл в Афины и пристал к главе бродяг, который прозвал себя анти-стеном, т. е. врагом истины. Отверженные, презренные обществом, они основали учение, упрекающее судьбу за бедствия людей; эту лающую породу мы прозвали собаками.
- Сделайте одолжение, только не на лево, не ко мне! - раздался голос из бочки. - Идите на право, там ожидает вас и жареный, и печеный и настоянный еловыми шишками Бахус; а я обедов не даю, я не обязан начинять чужих желудков, ни говядиной, ни свининой с перцем и фисташками!
Не обращая внимания на пресмыкающегося Философа, мы прошли ворота, и платановой аллеей поднялись на возвышенность к дому. На обширном крыльце с навесом и лавками, мы застали уже толпу ученых; хозяин, заметив нас, не двигаясь с места, очень равнодушно произнес: Зулосас!
- Кали-имера! Пос эхетэ! произнёс мой товарищ, и заговорился в толпе, окружившей его и расспрашивающей про новости политические и литературные.
- Что же это? - думал я - Аристотель принял меня верно за какого-нибудь безбородого Академика! ибо я заметил, что вся ученая знать гладила с важностью длинную бороду. Однако же я был доволен, что на меня не обратили внимания: это доставляло мне возможность быть спокойным наблюдателем обычаев и нравов Афинских ученых.
Я подсел к одному молчальнику, и рассматривал город, который расстилался за рекой по скату берет, как наброшенный на полотно, над ним ясное небо, за ним гора Гимет, увенчанная садами, усеянная храмами…
- Как прекрасны Афины! - сказал я, взглянув на соседа.
- Может быть - отвечал он- я здешний…
- Но идея об изящном… - начал я.
- Но сравнение, - отвечал он.
- Это какой-нибудь Лаконик - думал я, и продолжал:
- Кто эти господа с бритыми бородами?
- Учащиеся.
- А с бородами?
- Говорят, что Философы.
- Позвольте вас спросить, кто здесь теперь из Философов Афинских?
- Кроме Платона - все.
- Как жаль; мне хотелось видеть Платона.
- Он уехал в Сиракузы.
- Кто же заменил его?
- А вот этот господин в зеленом паллиуме с широкими рукавами, у которого за поясом чернильница, в душе честолюбие, а в голове потёмки.
- А это кто такой?
- Филимон, драматический писатель, комик; только его остроты тупее его носа.
- А это кто?
- Это Эвбей Фаросский, сочинитель Ватрахомиомахии.
- А этот молодой человек?
- Это Аристипп, внук Аристиппа, ученика Сократова. Он здесь умнее всех; по его мнению, "душа есть средне пропорциональное число между горем и радостью" и, следовательно, душа возвышается во квадрат, когда радость будет во столько раз увеличена, сколько единиц заключает в себе горе.
- Это что за растрёпанное создание, в изодранной тривунии и в бахилах? - продолжал я.
- Это та дубина, из которой сделана Диогенова бочка.
- Понимаю, - это Антисфен. - Но это что за бочка?
- Это Фатой, председатель всех пиров, последователь Фалеса, полагавшего началом всему воду. Фатой, однако же, усовершенствовал эту систему: он соглашается, что начало всего есть жидкость, но не вода, а вино; ибо вино, по его словам, заключает в себе оба начальные элемента: огонь и воду; вино мирит двух врагов: душу и тело.
- Это что за молчаливый, но внимательный слушатель многословия прочих?
- Этот господин родом из Эфиопии, не знаю имени; но сколько я понял, учение его имеет основанием мысль, что "человечество есть проявление тайны создания вселенной". Он большой друг вот с этим господином, который торговал некогда Финикийским красным сукном, но занесенный бурею в Афины, променял золото на философию. Это Зенон, утверждающий, что в природе все стоит на своем месте, и что вселенная без него не могла обойтись.
Любопытство мое еще не было вполне удовлетворено, - как вдруг раздалась музыка, и на подносах вынесли бокалы, наполненные вином, смешанным с сосновым соком. - Это необходимо было выпить перед обедом, для энергии стомахической.
Аристотель обратился, к собранию с вопросом: кого оно избирает царем пира?
- Фагона, неизменного Фагона! - вскричали все. Фагон прохохотал от удовольствия; эхо, с испугом пробудилось в ущелье горы. Он надел на себя поднесенный на блюде миртовый венок и пурпуровую тривуну, и все двинулись за ним в Триклиниум, где около трех стен тянулся широкий диван. Фагон взлез на него, и заняв место по средине, важно прислонился к мягкой подушке; все гости последовали его примеру, разлеглись по обе стороны.
Посреди комнаты стоял жаровник, в котором курился ливан.
Резкий звук кимвала и тимпана, сопровождаемый голосами нескольких песельников, раздался. Когда они пропели гимн в честь градоблюстительницы Афины: Παλλας μουνογενης!.. рабы внесли маленькие столики, с первым блюдом, и поставили на диване перед каждым гостем. Это первое блюдо было мима, в роде винегрета из всевозможных мяс, искрошенных мелко на мелко, с прибавлением внутренностей, крови и уксусу, разваренного сыра и петрушки, тмина и маку, печёного в золе луку и сушеного винограда, мёду и гранатовых зерен…
Перед Фагоном поставлена была тройная порция…
- Кало-ине! - вскричал он, доканчивая мим.
- Кало-ине! - повторили все прочие, торопясь окончить.
- Это чудо, - сказал мне сосед мой - Фатой Афинский не уступает предку своему, который съедал, за спором, одного вепря, одного ягненка, сто хлебцев, и впивал духом одну орку вина.
Второе блюдо было, Белорские улитки в пшене; потом фазаны и куропатки; потом мясо оленье, потом стерлядь, потопленная в Атосском масле, потом жирные плачинды с мясом и с миндалём… потом подали тразимата, т. е. десерт: плоды сушеные, Афинские сахарные оливы, финики и проч.
За каждым блюдом следовал поднос с вином; так как Греки не любили метать одного сорта с другим, то на этот раз было выбрано вино Кипрское ку-мирос.
- Кало-ине! - повторял Фагон.
Частный разговор вскоре превратился в шутки; и остроты посыпались на тучного Фагона, который быстро пожирал все подносимое ему, пыхтел, багровел, и пища погружалась в чрево его как на дно морское.
- Это слитком жирно, нездорово, сказал Люциний - отказываясь от подносимой плачинды.
- "Что слитком жирно, то нездорово, сказал ты" - подхватил подслеповатый Антисфен, набивая нос каким-то врачующим глаза зельем, вывезенным им из Египта, и поставив тавлинку подле себя.
- Но, так как Фагон также слишком жирен, - продолжал он, - следовательно - Фагон нездоров.
Все захохотали; шутка Киника задела Фагона за живое.
Довольный, своим силлогизмом Антисфен хотел еще раз понюхать зелья, но - тавлинка, его исчезла.
- Господа, прошу отдать мою тавлинку! - сказал он с сердцем.
- Господа мои, отдайте Антисфену тавлинку; вы лишили его нос пропитания - подхватил забавник Евбей.
- А так как, все то, что лишено пропитания, - произнес торжественно Фатой, - должно умереть с голода, следовательно, и нос Антисфена должен умереть с голода!
- Браво, браво, браво, Фатой! - раздалось по всему триклинию; хохот общий прокатился громом.