Я живо обернулся к нему. Он стоял, расставив ноги на ширину плеч и сунув в карманы руки. Я и раньше замечал, что хорошо пошитый пиджак скрадывает объем мышц, придавая мужской фигуре утонченность, и вот теперь… Черный блейзер не был обтягивающим, но и его свободный покрой являл выпуклую грудь, широкие покатые плечи и литые бицепсы Германа Юрьевича - и я невольно восхитился его телесной мощью.
- Это черный ход, - объяснил я. - Он ведет во двор.
- Ага… прямо отсюда, - Ропшин сделал винтообразное движение вниз указательным пальцем, - и во двор?
- Ага… ладно. Скажите, а нельзя взглянуть? Дело в том, что, может, удобнее будет там протянуть громоотвод - через эту черную лестницу… Она у вас часто используется?
- Используется?.. Нет, практически нет. Зачем? Это на всякий случай, экстренный, так сказать.
- Ага. Тогда пойдемте глянем? Ключ от этой двери?
- Ключ здесь есть, в ящике стола. Вот. - Я шагнул к письменному столу, выдвинул верхний ящик и показал ключ. - Он полагается здесь, на экстренный случай.
- Отлично! - воскликнул Ропшин, не скрывая радости. - Отлично! Лев Степаныч! Ну что - тогда мы сходим вниз с Антон Валерьянычем, посмотрим? Антон Валерьяныч, вы уж не обессудьте, мы вас поэксплуатируем немного!.. Ваш швейцар там справится без вас?
- Справится! Чего справляться-то, дел там на копейку, - заговорил я оживленно, чрезвычайно польщенный тем, что Ропшин говорит со мной так по-приятельски. - Тогда, быть может, пусть здесь горничная порядок наведет, пока мы смотрим? Скатерть поменять, половики, влажная приборка?..
- Пусть, - после коротенького молчаливого раздумья, кивнув, согласился Боярышников.
- Анна, - заруководил я, - давай приступай! Десять минут тебе… Идемте?
- Идем, идем, - подхватил Ропшин.
Я отпер дверь.
Анна шмыгнула, вытерла под носом рукавом, вытерла ладони о синий передник и, переваливаясь уткой, проследовала к круглому столу, а я шагнул на площадку.
Узкая деревянная лестница с деревянными же перилами. Узенькие окна. Мы простучали каблуками по ступенькам бойкий ритм, и я на ходу вынул из кармана здоровенную связку ключей, отыскивая среди них ключ от входной двери.
Мы спустились, и я уже приставил найденный ключ к скважине замка, как Ропшин спросил вдруг:
- А это что за дверца?
- Это вход в подвал, - ответил я, не оборачиваясь, ибо дверца здесь была всегда одна. Дважды повернул ключ, выдернул его и толкнул дверь - на площадке сразу стало светлее. - Вот это выход во двор, - пояснил я и, не получив никакой реакции, оглянулся.
Ропшин стоял - руки в брюки - и прищуренно смотрел на маленькую дверцу под лестничным пролетом.
- Послушайте, - сказал он задумчиво. - У вас там, в подвале, пол земляной?
Странный вопрос.
- Да, - ответил я, недоумевая. - А что?
- У вас там что-то хранится?
- Ну… так, ерунда; ящики со стеклом, кирпич… Вообще-то там коммуникации, трубы.
- Да, - промолвил Ропшин и игранул темными бровями, чем как бы стряхнул с себя задумчивость. - Так это же здорово! - воскликнул он прежним бодрым тоном. - Лучше всего будет протянуть громоотвод сюда, в подвал. Заземлить его там. Верно?
Тут я забеспокоился и вдруг увидел свое легкомыслие. Я мало что смыслю в электричестве, но принцип действия громоотвода в общих чертах понимаю: молния лупит в железный штырь и по нему, а потом по железной проволоке уходит в землю. Если они хотят протянуть проволоку по черной лестнице и через эту проволоку пройдет разряд молнии, а кругом все деревянное…
- А в смысле противопожарной безопасности… это как?
Ропшин сначала смотрел на меня непонимающе, но, сообразив, рассмеялся снисходительно-добродушно:
- Ах вот вы о чем!.. Да нет, конечно, никаких проблем. Я объясню. Функцию громоотвода выполняет изолированная медная проволока. Мы устанавливаем мачту на крыше, присоединяем к ней проволоку, тянем в подвал и там заземляем. Весь ток уходит в землю. А изоляция стопроцентно предохраняет от… э-э… ну, от всяческих эксцессов. А вообще-то это сущая формальность. Обязательное правило техники безопасности. Нужды в нем никакой нет: основной громоотвод защищает здание надежно, да и небо, как видите, ясное, никакой грозы и в помине не предвидится… Но так уж полагается, такие правила. Если их не выполнять, эксперимент считается недействительным, никакая комиссия потом результатов не утвердит… - Ропшин рассмеялся. - В науке своя бюрократия имеется! Так что вы работайте спокойно, ни о чем не думайте.
Я успокоился и спросил заинтригованно:
- А если через окно во двор?
- Не годится. У вас там, я вижу, во дворе асфальт, а газон - то есть земляная поверхность - далеко. Эдак будет проволока
через весь двор болтаться - несерьезно! Оборвут… А yj2 так, в подвал - отлично, ничто никому не мешает. Оптимальный вариант, так, да?.. Да вы не волнуйтесь! - снова засмеялся он. - Абсолютная гарантия! Поверьте старому электротехнику…
- Вы электротехник? - почтительно спросил я и смешался: как-то по-детски наивно прозвучал этот вопрос.
- Ну, в общем, да. Вообще-то мы с коллегой имеем отношение к военному министерству, и наши исследования… - Тут Ропшин сделался значительным. - Короче говоря, это не предмет для широких обсуждений! Понимаете меня?
- Понимаю, - ответил я, мгновенно и горько удрученный тем, что не догадался сразу, кто они. Теперь-то я увидел совершенно ясно: выправка, короткие стрижки, командная уверенность… Вот только словечко "волшебно", припомнил я, произнесенное Ропшиным, как-то не укладывалось в картину, от офицера такое услышать странновато… но ведь и они не строевые солдафоны, а исследователи… Да. Как я сразу не сообразил?.. Лопух! Разиня…
- Вот и отлично, - между тем заметил Ропшин. - Ну что ж, давайте откроем.
Я без труда отомкнул висячий замок, снял его и потянул на себя легонькую дверцу.
- Только там темно, - предупредил я.
- Вот как? Ладно. Тогда поднимемся наверх, возьмем фонарь. Пойдемте!
Я накинул замок обратно, запер оказавшуюся ненужной входную дверь, и мы поднялись наверх. Боярышников, без пиджака, в одной голубой рубахе, стоял у открытого окна, строго глядя вдаль. В комнате ощущался запах хорошего табака, я заметил, что на подоконнике стоит пепельница, а в ней - раздавленный окурок… Анна, часто шмыгая, орудовала шваброй, моя пол. Толстое, безбровое лицо горничной было сурово и серьезно, нижняя губа оттопырена. Скатерть на столе лежала свежая. Боярышников повернулся к нам.
- Полный порядок, Лев Степанович! - весело отрапортовал Ропшин. - У них тут, оказывается, подвал с земляным полом. С любезного разрешения Антона Валерьяновича там мы и заземлимся.
Лев Степанович едва заметно кивнул в знак согласия.
- Почему ваша гостиница называется "Перевал"? - неожиданно спросил он.
Я выпучил глаза. Положительно, этот тип имел особый талант озадачивать своими вопросами.
- Почему "Перевал"?.. Ей-богу… я тут в общем-то недавно… год всего как работаю… не задумывался даже…
- Это что! - с живостью откликнулся Ропшин, шумно возясь в своем саквояже. - Я вот в одном городишке небольшом был, северном - так там гостиница называется "Бирма". Представляете? Чуть не в тундре и - "Бирма"! Спрашиваю местных: откуда, мол, название такое, с каких таких чудес?.. Никто ответить не может. Руками разводят, плечами пожимают. Сколько себя помнят, говорят, столько и она - "Бирма".
Говоря это, он извлекал из саквояжа поочередно большой, очень мощный электрический фонарь, изрядную бухту медной проволоки в лиловой полихлорвиниловой оболочке, молоток, пассатижи и еще какой-то странный предмет: небольшой тускло поблескивающий медный шарик на медной же цепочке. Шарик он проворно сунул в карман, а все остальное выложил на стол.
Анна сделала шваброй замысловатый финт, увлажнив последнюю половицу, подхватила ведро с грязною водой и удалилась. Слышно было, как она увесисто затопала по ступенькам. Ропшин отряхнул ладонь о ладонь и повернулся:
- Ну что, Лев Степанович, начнем?.. Что там у нас?
Сказав это, он приблизился к подоконнику. Я тоже из вежливости выглянул в окно из-за их спин. Ропшин легко, без рук, взмахнул на подоконник и оттуда спрыгнул на крышу. Кровельное железо недовольно громыхнула под его ногами. Упершись руками в поясницу, он закинул голову назад, сощурился от солнца, осклабив белые клыки.
- Красота! - беззаботно воскликнул он. - Я пацаном любил по крышам лазать просто так - гулять, смотреть сверху…
Он с видимым сожалением окинул взглядом горизонт - мол, да, хорошо было бродить по крышам в детстве, не то что ныне… вроде бы и крыши те же, что и двадцать лет назад, и день такой же светлый и сияющий, как те дни… а все равно не то - ушло время, убежало, смеясь, и его почти уже не видно…
- Красота, - вздохнув, повторил Ропшин, вскарабкался обратно в комнату, и без долгих слов они с Боярышниковым принялись разматывать бухту, а я вдруг упоенно воспарил душой: эти люди разговаривали со мной просто, на равных, и никакой насмешки или снисходительности не было - значит, это я сам уничтожался по своей глупой провинциальной закомплексованности, а на самом деле ничего подобного… Хорошо, хорошо!.. Я ощутил себя точно увеличившимся в объеме.
Прилив тщеславия был прерван появлением Анны, и я удивился - чего ей здесь надо?
- Тебе чего? - спросил я, сделав строгое лицо. Ропшин быстро покосился на меня, с юмором во взгляде: ишь, начальник! - и я затрепетал, опять попав в смятение.
- Скатерку старую забрать, - объявила Анна и ожесточенно потеребила пальцем правую ноздрю.
- A-а… ну-ну… - забормотал я, не зная, как выбрать верный тон. - Забирай, забирай…
Вытянув из бухты провод на достаточную длину, Ропшин четкими движениями рук стал выправлять витки в прямую линию, а Боярышников, взявшись за конец проволоки, постепенно подтягивал его к окну. Делали они это молча, слаженно и быстро. Я с простодушным интересом смотрел на их работу.
Анне, видимо, тоже сделалось любопытно. Забрав старую скатерть, она остановилась, и когда я поднял голову, то ужаснулся до самых пяток: повесив скатерть на сгиб левой руки, Анна заправила в нос указательный палец правой и, ворочая им там во все стороны, с сугубым вниманием натуралиста наблюдала - что же делают приезжие. От нажима правый глаз ее аж съехал к виску.
Гости продолжали возиться. Боярышников не обращал на окружающее никакого внимания, но Ропшин пару раз кинул на девку взгляды полные веселой иронии. Та, конечно, ничего не поняла и все таращилась, копая в носу, а я мучительно со- вестился, не решаясь ее одернуть. Делал ей страшные глаза, но она не замечала… Наконец, после одного особенно эффектного движения - показалось, что сейчас она вырвет себе полноздри, - я содрогнулся, и меня осенило. Я ткнулся рукой в лоб себе, как бы что-то припомнивши.
- Ах да! - воскликнул я. - Забыл совсем, Анюта!
Анюта палец освободила, но тут же прилюдно вытерла его о фартук, ввергнув меня в новый пароксизм смущения.
- Пойдем-ка, - сказал я, торопливо выходя в коридор.
Анна шмыгнула и вышла следом.
- Вот что, - сказал я, шарясь в карманах. - Вот что… Сходи-ка в булочную напротив, купи мне хлеба. Я забыл. Возьми мне две французские булки… Да, и еще спички. Три коробка.
- Что, прям счас, что ли, идти? - спросила Анна недовольно.
- Прямо сейчас, - отрезал я и сунул ей два пятиалтынных. - Вот тебе тридцать копеек. Значит, две французские булки и три коробка спичек. Поняла? Ступай. Сдачу можешь себе оставить.
- Ладно уж, - смягчилась Анна и, шумно топая, пошла вниз, а я вернулся в номер.
Ропшин, подняв голову, встретил меня все тем же лукавым взглядом. Я вспыхнул.
- Прошу извинить, господа… - Я неловко улыбнулся и развел руками. - Прислуга наша… Эдакое дитя природы. Так сказать, Кандид в юбке.
Ропшин отвернулся, и никто ничего не сказал мне. Они на корточках сидели перед опушенным на пол баулом, почти соприкасаясь головами - светлые дерзкие пряди ропшинских волос почти касались платиновых седин Боярышникова, - оба что-то в саквояже перебирали: слышалось приглушенное побрякивание… Наконец Ропшин поднялся и как-то брезгливо тряхнул руками.
- Пустое, Антон Валерьянович, - невнимательно пробормотал он.
- Давайте сейчас потянем проволоку вниз… Лев Степанович! Дайте я прейду.
Боярышников встал и посторонился, а Ропшин, подцепив рукою бухту, вышел с нею в черный ход, причем вытянутая часть провода, длинная, как удилище, нелепо заболталась по комнате, так что Боярышников вынужден был ухватить проволоку за конец. Физиономия Льва Степановича при этом выразила неудовольствие, но ничего он не сказал, сдержался и, без усилия приподняв ближнюю к нему кровать, деревянной ее спинкой придавил громоотвод. Я немало подивился этому: зная по опыту вес кроватей, я никак не мог ожидать такой легкости от поджарого Льва Степановича!.. Я с удивлением и уважительно оглядел сухощавую его фигуру.
- Пойдемте, - между тем сказал он мне. - Возьмите заодно и пассатижи.
Я послушно взял небольшие плоскогубцы, а Боярышников - фонарь, и мы вышли вслед за Ропшиным. До самой подвальной двери мне пришлось быть пассивным свидетелем работы приезжих; надо признать, что работали они споро: отмотав на длину лестничного пролета и выправив провод, Ропшин прихватывал его к перилам несколькими оборотами скотча - очень туго и ловко - примерно через каждые полметра. На промежуточных площадках он аккуратно изгибал проволоку по форме закругления перил. Боярышников, прицепив фонарь к брючному ремню специальным карабинчиком, молча помогал своему младшему коллеге. Глядя на это, я подумал, что Боярышников по званию наверняка полковник - уж больно строг! - а вот гляди ж ты, не гнушается работать наравне с Ропшиным, который, вероятно, капитан или поручик. Я с почтением и некоторым недоумением смотрел на все это… Но может быть, он лишь майор?.. А командные замашки - это уж так натура такая… Пока я думал об этой чепухе, мы достигли площадки первого этажа.
- Темновато, - заметил Ропшин, делая последний крепеж у самого нижнего торца перил. - Антон Валерьянович, откройте дверь.
Я повиновался, открыл входную дверь, и стало светлее.
- Ну, вот, - с удовлетворением констатировал Ропшин, с треском оборвал ленту и вскользь полюбовался на свою работу. - Другое дело… Ну-с, господин управляющий, ведите в подземелье!
Дверца была такая, что приходилось нагибаться, проходя в нее. Первым шагнул Боярышников, щелкнул рычажком, и ровный свет ринулся в тесноватое помещение. Классный все-таки у них фонарь, очень мощный.
Сойдя, Боярышников остановился, поднял руку и направил рефлектор немного вниз. Получилось почти как верхнее освещение. Я бывал здесь весьма редко, да и то при подслеповатом керосиновом помигивании "летучей мыши" - и потому смотрел с интересом, хотя ничего нового, конечно, не усмотрел: угрюмое помещение, низкий потолок, ящики с оконным стеклом, штабель кирпичей в углу, трубы вдоль стены, толстая труба с вентилем - поперек. Стены и трубы покрыты капельками холодной влаги. Прохладно было здесь и сыровато, это верно. Я зябко повел плечами, а Боярышникову в одной рубашке, казалось, ничего… Он подвигал фонарем, изучая интерьер, полуобернулся вправо и произнес:
- Что ж, Герман Юрьевич… Действуйте.
И с каким-то непонятным мне и неприятным смешком это было сказано.
- Антон Валерьянович…
Я посторонился, и Ропшин протиснулся между мной и Бо-ярышниковым, оказавшись в ареоле, как цирковой артист на арене.
И начал действовать он впрямь как циркач - фокусник-иллюзионист: размашисто, энергично и как-то особо покрутил плечами - назад, напряженно прогибая спину; затем, держа руки на отлете, быстро-быстро поиграл всеми десятью пальцами, разминая их… Лицо при этом у него стало сосредоточенным, брови сдвинулись. Я удивился, а он, продолжая держать левую руку отстраненной, правой нырнул в карман и достал оттуда тот самый странный предмет - шарик на цепочке. Теперь я разглядел его получше.
Это действительно был медный шарик, размером чуть поменьше пинг-понгового, на вид он смотрелся тяжеленьким таким, весомым. По горизонтальному диаметру он был охвачен накладной полоской, тоже медной, шириной в полсантиметра примерно, и на ней мне показались какие-то буквы, словно что-то написано. В макушку шарика было вделано полуколечко, к которому крепилось первое звено цепочки, а последнее соединялось с тонким медным кольцом, которое Ропшин надел себе на средний палец левой руки.
Изумление мое росло. Я уже растворил было рот, чтобы спросить - что это? - но Боярышников, заметив, коротко махнул рукой, сделав мне предостерегающий жест, - и я закончил выступление, не начав его. Я оставался обалделым зрителем.
Ропшин выставил руку с маятником на половину ее длины, раздвинув пальцы. Было очень тихо, разве что со двора отдаленно слышалась какая-то никчемная возня. Я слышал свое дыхание. Рука Ропшина была неподвижна, маятник едва покачивался.
Осторожными шажками молодой человек сместился влево, и его растопыренная кисть замерла у стопки кирпичей… Ничего. Поведение маятника не изменилось, он был спокоен.
Замедленный, чтобы не колыхнуть шарик, разворот на каблуках. Небольшой шаг вперед. Стоп. То же самое.
У меня перехватило дух. Что-то неизъяснимо зловещее было в этом ритуале. Что это? Кто они - эти двое?!
Боярышников вдруг двинул фонарем и даже будто издал некий горловой звук - я вздрогнул. Шарик ожил! Он закачался, а потом перешел на круги. Я очумело смотрел на руку с раздвинутыми пальцами. Она слегка подрагивала. Шарик начал двигаться быстрей. Шаг влево. Стоп. Нет! Обратно и вперед, под трубу. Шарик нервно замотался. Спина и плечи Ропшина стали хищными, азартными. Движенья стали резче: он стремительно повернулся к правой стене и шагнул к ней - и тут же спина его дернулась, а выставленная рука рванулась вверх, и что-то звякнуло. Он развернулся, прикрывая глаза ладонью - а другая, с шариком, была сжата в кулак. Боярышников опустил фонарь.
- И? - предельно коротко потребовал ответа он.
- Вени, види, - произнес Ропшин, ступая на лестницу. - Что и требовалось доказать.
- Что это… - обрел я голос. - Что это такое?
Вид у меня при том, вероятно, был весьма глуп, потому что Ропшин приветливо, хотя и мимолетно, улыбнулся мне и сказал:
- Все хорошо, все так, как нужно.
- Что… нужно?
- Нужно то, что нужно. - Ропшин засмеялся и подбадривающе похлопал меня крепкой ладонью по плечу. - Сейчас вы все поймете, Антон Валерьянович, через пару минут… Лев Степанович, я наверх, быстро.
И он саженными шагами ринулся вверх, только слышно было, как потрескивают под его ногами дощатые ступени.
- Что это было? - обратился я к Боярышникову, который все разглядывал освещенный подвал. - Этот вот шарик?
Боярышников помолчал, затем ответил безо всякой охоты:
- Это выбор места для заземления… Вам разве это не известно?
Интонация вопроса содержала в себе холодное начальственное удивление, и я еще раз ощутил острый укол в самолюбие.
- Да… но метод… - пристыженно забормотал я, - метод поиска… он… какой-то непонятный!..
- В нем нет ничего странного, - сухо заметил Боярышников. - Впрочем, если хотите, Герман Юрьевич вам объяснит.