23.
Замкнутая жизнь на даче, ранний выезд на работу и позднее возвращение домой не позволяли Перову разглядеть огромные перемены, происходящие прямо у него перед носом. Кроме того, загадочным образом (Перов ни за что бы не поверил, если бы не видел собственными глазами) умер Стасов. Перов думал об этой странной смерти, не переставая, и не замечал пустых тротуаров, замков на дверях магазинов и безжизненно черных окон домов. Психологические метаморфозы, изучением которых он занимался последние четыре месяца, давно вылезли за пределы больничных стен и охватили город.
В пятницу в начале двенадцатого он спустился в морг. В облицованном дешевым белым кафелем коридоре было холодно и воняло хлоркой. На потолке трещали дроссели ртутных ламп. Вдоль стен стояли каталки. Судя по каплям конденсата, скопившимся на никелированных ручках, некоторые из них находились здесь очень давно. На каталках лежали прикрытые простынями мертвецы.
Для Перова атмосферы в обстановку добавляла свернутая вчетверо бумажка в нагрудном кармане рубашки. Результаты анализов на онкомаркеры. ПСА в восемь раз превышал норму. Шутки кончились. Вероятность онкологии процентов восемьдесят. Надо ложиться под нож. Срочно. И дай Бог, чтобы помогло. Или операционный стол, импотенция и мочеприемник, как пообещал ему Ситников, или одна из этих каталок. Выбирай. Как говорят в рекламе фольксвагена, "тебе рулить".
Изотов был в процедурной. Так он сам называл отгороженный полиэтиленовой пленкой угол мертвецкой, где имелся железный стол, раковина и шкаф с металлическими чашками. В правой руке он держал электроинструмент, похожий на миниатюрную болгарку с замазанным кровью и кусочками плоти зубастым диском. "Прозектор", – вспомнил Перов.
– Вы немного припоздали. Я почти закончил, – Изотов снял зеленый фартук, окровавленные перчатки и протянул Петровичу безупречно чистую руку.
– К счастью. И так ночами не сплю.
– Бессонница?
– Аденома замучила. Бумажку составил? – Петрович кивнул головой в сторону каталки с телом Стасова. Грубые черные нитки стягивали рассеченный от шеи до паха обтянутый кожей скелет. Другой шов шел вокруг лба и через виски уходил вглубь волос. Спиленная макушка немного сдвинулась в сторону.
Изотов перехватил его взгляд.
– Я не стал заморачиваться с косметикой. В половине пятого у Климова юбилей в "Банкет-Холле". Надо успеть переодеться.
– Это никому не нужно. Родных уже нет. Хоронят за счет заведения.
– Слушай, давай я завтра тебе отчет отдам. Пока то да се – еще полчаса пройдет. К тому же кровоизлияние атипичное какое-то. Лобные и теменные доли на обоих полушариях неоднородные. Чтобы грамотно написать, учебник почитать надо. А что с ним вообще случилось?
– МРТ. Умер в аппарате.
– Ни хрена себе! – брови Изотова поползли на лоб. Кажется, на секунду он забыл о юбилее.
– Самое поганое в этой истории, что парень предвидел такой поворот событий. Он говорил мне об этом, не переставая всю дорогу от больницы до диагностического центра, а я намеренно пустил все это мимо ушей. Ответил, что ему не о чем беспокоиться: МРТ – абсолютно безопасная процедура. Впрочем, возможно, он лег в магнит не потому, что я его убедил. У него могли быть свои причины. Последние месяцы ему жилось совсем не легко. Как бы то ни было, когда магнит остановился и кушетка выехала наружу, парень был мертв. Ни дыхания, ни пульса.
– У него не было клаустрофобии или еще чего-нибудь в этом роде?
– Нет, не думаю. Во всяком случае, он об этом никогда не говорил. Дело не в этом. Пациент был не совсем обычным человеком. Я догадывался об этом, но смог убедиться только после того, как получил томограмму. Я тоже обратил внимание на атипичные отделы полушарий. Серое вещество как будто загустело. При такой консистенции связи между нейронами будут разрушаться при изменении температуры тела даже на полградуса. Выходит, что мы поджарили его мозги заживо. МРТ сработал как микроволновая печь.
24.
На КПП не было никого, и он беспрепятственно вошел внутрь.
Участок встретил его вкрадчивым шелестом. Доска "Разыскиваются" была покрыта объявлениями, как рыба чешуей. Края бумаг трепал сквозняк. Со стены смотрели сотни лиц – стариков, взрослых и детей.
Все объявления начиналось словами: "Ушел из дома и не вернулся".
В коридоре не было ни души. Каждый шаг отзывался громким эхом. Дверь в двадцать четвертый была приоткрыта. За ней громко разговаривали по телефону.
– Нет, его нет. Свалил на вызов. А я не поехал. Не могу. Третий день на таблетках. А ты сам-то как после субботы? Да не в похмелье дело. Инночка наградила. Не знаю чем. Анализы еще не пришли. Глаза режет, и в голове все перемешалось. Ничего, очухаюсь, я ей, паскуде, устрою. Сейчас главное от жены отбиться. Ладно. Давай. Увидимся.
Валя услышал, как хлопнула крышка телефона, и заглянул за дверь.
– Можно?
– Можно, если нужно.
Незнакомый человек в форме рассеянным движением руки указал на стул. Перед ним на столе стояла картонная коробка из-под пиццы с изображением цветущей ветки. ""Сакура". Японская кухня. Роллы и суши".
– Я отметиться. По условному.
– Фамилия?
– Жуков.
Полицейский полез в шкаф и достал знакомую папку.
– Не хулиганишь?
– Нет.
– Вопросы есть?
– Есть. В Брянск мать отвезти надо.
– Сажай ее в такси и пусть едет.
– Она болеет.
– Подожди, пока выздоровеет. Я не уполномочен отменять подписку о невыезде. Еще вопросы есть? Нет? Все. Свободен.
Валя вопросительно посмотрел на полицейского.
– Я говорю – свободен. До свидания. Придешь через неделю.
– Послушайте, я хочу забрать мать и уехать. Пока жив. Я не знаю почему, но город вымирает. Люди пропадают и сходят с ума. Посмотрите на доску у входа. Исчезли тысячи.
– Чушь. Всего триста сорок восемь человек. Это тоже, конечно, немало. Но мы всех их разыщем. Какая-то секта или что-то в этом роде. Такое уже было в Псковской области лет десять назад. Кстати, ситуация улучшается. Неделю назад в день приносили по двадцать заявлений. Позавчера было шесть. Сегодня вообще ни одного.
– Да просто людей не осталось. Обращаться стало некому. Оглянитесь: кроме меня и вас в участке никого нет.
– Знаешь, что… – полицейский встал и перегнулся через стол. Раскрасневшееся лицо покрылось потом, а на лбу вздулись вены. – Ну-ка, дергай отсюда. Жду тебя через неделю в одиннадцать ноль-ноль.
25.
Звонок. "Алло, я звоню вам по поводу вашей дочери…" Крик Маши. "Этого не может быть… Какая-то ошибка". Валерьянка. Корвалол. И снова валерьянка. Пыльный "Икарус" с краснодарскими номерами и плотно зашторенными окнами. Трупы детей на носилках. Морг. Обитый красным бархатом гроб. Яма на кладбище. И снова звонок.
Ситников просидел в квартире вечность. Пил и смотрел телевизор. А сегодня к вечеру вдруг понял, что если он не хочет к утру слететь с катушек, надо проветриться, а лучше поговорить. С кем угодно, лишь бы хоть на какое-то время отвлечься от закольцованного ролика мрачных воспоминаний.
В "Синей птице" тихо играла музыка, Почти все столы были заняты. В полумраке зала по полу, стенам и потолку бегали огни светомузыки, выдергивая из темноты лица двух танцующих девушек.
Ситников подошел к стойке.
– Сто грамм водки и стакан апельсинового сока. Бармен, услужливо улыбнувшись, тряхнул длинной гитлеровской челкой, тут же сползшей обратно ему на глаза, и взял в руки бутылку "Абсолюта".
Поверхность под рукой была залита чем-то липким, похожим на сливовое варенье. Слева от него к стойке подошла женщина с сигаретой в руке. Кажется, это была одна из тех двоих, что танцевали.
– Стейк с соусом карри, картофель фри и кофе с корицей, – скомандовала она бармену и села на высокий стул вполоборота к Ситникову.
– Проголодались? – спросил Ситников. Казалось, она только и ждала, когда он заговорит с ней. Зеленоглазая блондинка – ослепительный цвет ее глаз был виден за несколько шагов – широко улыбнулась и чуть наклонилась в его сторону.
– У меня бешеный аппетит – ничего не могу с собой поделать. Через пару часов снова буду перекусывать.
– По вашей фигуре не скажешь, что вы много едите.
– Во мне все сгорает как в топке, – она не переставала улыбаться ни на секунду.
Коммуникабельность случайной знакомой удивляла. Взрослый мужик, заросший, в мятой одежде с пропитым красным носом вряд ли мог сам по себе вызывать интерес у красивой женщины. Разве что на необитаемом острове. Хотя, возможно, именно такой тип мужчин сейчас в моде.
Ситников осмотрел зал. Вокруг было полно более подходящих кандидатур в собеседники этой красавице. Или она на работе? Если так, то это многое объясняет.
– Может, что-нибудь покрепче?
– Нет. Не сегодня.
– Жаль. Приятная компания – это то, чего мне очень недостает. Вы не думайте, что я пытаюсь к вам клеиться. Никаких задних мыслей. Просто хочу поговорить по душам. Эй, вы куда?
Девушка встала со стула.
– К друзьям. За столик. Я подошла, чтобы убедиться, что вы не с нами. Заказ принесете к столику у окна, – она показала бармену пальцем, куда именно.
– Что значит не с вами? – спросил Ситников.
– Ничего. Прощайте.
– Мы больше не увидимся?
– Уверена, что нет, – она встала и, широко раскачивая бедрами, направилась в глубину зала.
Вдруг музыка оборвалась, и загорелся свет. В зале повисла тишина. Все замерло. Ситников услышал тяжелое дыхание за спиной и редкий шелест одежд. Шепот превратился в гул, становился все громче и громче. Пока он не начал различать слова.
"Чужой. Один из последних. Он не может открыться и должен умереть".
Молодой человек у стойки как ни в чем не бывало продолжал лить апельсиновый сок в стакан.
– Извините. Наверное, ничего не надо. Я лучше пойду, – Ситников заглянул в лицо застывшего бармена – тот как будто его не слышал. – До свидания, – Ситников спрыгнул со стула и направился к двери.
Около сорока посетителей молча и неподвижно смотрели на него. Он заметил, как у застывшего с вилкой в руках толстяка из открытого рта на скатерть крупными кусками падал непережеванный салат оливье. "Они смотрят так, как будто готовы разорвать меня на куски. Даже если это сон, бред алкоголика, мне не хочется знать, чем все это кончиться".
Ситников рванул бегом к выходу. За спиной что-то зашелестело. Прежде чем он успел потянуть за ручку двери, на голове Ситникова оказался пакет. Чьи-то сильные пальцы схватили его за руки так, что не вырваться. Он ничего не видел и слышал – только шелест целлофана. Пакет затянули на шее. Ситников хотел закричать, но воздуха уже не хватало. Попробовал вырваться, прокусить пакет, но тоже безуспешно. Его тело дважды дернулось и медленно повалилось на пол. Шелест пакета затих.
26.
На улице не было ни души. Даже собаки с кошками куда-то подевались. В безлюдном магазине он прождал кассира минут двадцать, потом оставил деньги на прилавке, забрал батон с сосисками и ушел.
Что-то похожее он видел как-то утром первого января, когда дружно праздновавший всю ночь город наконец заснул в хмельном бреду. Но сейчас тишина была другой. Не ватной и усталой, а нервной, пронзительно звенящей в ушах. Чупакабра не спала. Валя видел ее в криво припаркованных автомобилях, в плотно зашторенных окнах, в черных дырах раскрытых люков. Она притаилась в самых темных углах города и терпеливо ждала своего часа.
На лестничной площадке первого этажа прежде распахнутые двери были заперты на замок. "Изменившись, они возвращаются". Валя прислушался, когда проходил мимо, но ничего не услышал. Дома тоже царила тишина.
– Мама! – крикнул он с порога. Она не могла уйти. Оба ключа от входной двери лежали у него в кармане. – Эй, есть кто живой?
Валя заглянул в комнату. Занавески были плотно задвинуты. Она сидела в кресле, уронив голову на грудь. Несчастная женщина, изнуренная тяжелой болезнью. Воспоминания о недавней ночи: прыгающая по полу кровать, скрежет зубов и извивающееся под жгутами тело, казалось, не могли иметь к ней никакого отношения. Чупакабра оставила ее в покое, как и обещал врач.
Он взял ее за руку. Она вздрогнула и открыла здоровый глаз.
– Извини. Не хотел тебя напугать. Ты как?
– Ничего. Хотела позавтракать, но не смогла ни отрезать хлеба, ни подогреть суп. Ты не видел, куда я дела…
Он протянул ей очки.
– Спасибо. Позавчера глянула на себя в зеркало и чуть не умерла от страха. Этот проклятый глаз выглядит довольно зловеще. К счастью, покойникам закрывают глаза. Поэтому смысла бороться с катарактой я не вижу, особенно когда смотрю на это дело этим самым глазом, – она усмехнулась и поправила очки. – Да. Так куда подевались столовые приборы?
Валя отпустил ее руку и встал.
– Это для твоей же безопасности. Я убрал ножи и перекрыл газ. Какое-то время тебе придется обходиться ложками. И греть пищу я тебе буду сам. Недолго. Дня два-три. Пока ты окончательно не придешь в себя.
Улыбка исчезла с ее лица. Как будто она вдруг что-то вспомнила. Но если она не хочет говорить об этом, он не будет настаивать.
– И куда ты их дел?
– Выкинул в мусор. Так безопасней.
Утром, прежде чем развязать жгуты, он спрятал ножи и вилки в унитазный бачок, перекрыл газовую трубу, открутил вентиль и убрал его в ящик прихожей. Там хранилась всякая бесполезная мелочь: старые ключи от неизвестных замков, крючки для занавесок, шурупы и гвозди. Кто знает, что могло прийти ей в голову? И потом, когда мама пошла умываться – как ни в чем не бывало, словно всю жизнь спала привязанной к кровати, он еще долго размышлял, не выпрыгнет ли она в окно. Он думал об этом до тех пор, пока она не вернулась из ванны и не попросила задернуть занавески. "Они бояться света". Всплывшие в памяти слова врача развеяли его опасения.
– Я хочу, чтобы ты знала. Что бы ни происходило с тобой, я всегда на твоей стороне. Есть и буду. Врач сказал, что острая фаза скоро пройдет. Надо только подождать.
– Все уже прошло.
– Отлично. Значит, уехать нам будет намного проще, чем я предполагал.
– Уехать? – она вцепилась в подлокотник так, что костяшки пальцев побелели, а на тощей дряблой шее выступили жилы.
– Мы уезжаем. Сегодня же. Ты больна и не видишь, не можешь видеть, что происходит вокруг. Эпидемия накрыла город. А может, больше чем город, – не знаю. С тетей Зоей я уже говорил. Она нас ждет.
– С каких это пор ты стал решать, что нам надо?
– С тех пор, как ты разучилась это делать. Извини, если обидел. Эта зараза уже добралось до тебя. И если продолжать сидеть сложа руки, то очень скоро в канализацию мы поползем вместе. Эта дрянь питается человеческими мозгами. Если мы не хотим стать его завтраком или ужином (по моим наблюдениям, оно не обедает), нам надо срочно уезжать. Мы выберемся, и ты снова станешь собой.
Она снисходительно усмехнулась краем рта.
– Заколдованный город в российской глубинке и престарелая спящая красавица. Ты снова читаешь братьев Гримм?
– В последнее время я не читаю ничего, кроме медицинских рецептов и объявлений о пропаже людей. После обеда я возьму билеты. Подумай, пожалуйста, что ты возьмешь с собой. Только не много. Тяжелые сумки нам сейчас совсем некстати.
– Валя, я никуда не поеду.
– Если придется, я потащу тебя силой.
– Кажется, кому-то моя немощь оказались на руку. Валя глубоко вдохнул и выдохнул. Хватит. Больше никаких споров. Проволочки на руку Чупакабре. Он стянул с себя потную майку и вышел в коридор.
Мамин паспорт лежал в прикроватной тумбочке под свидетельством о смерти отца. Раз билет можно купить через Интернет, вбив паспортные данные, значит, можно купить и в кассе на ее имя, показав паспорт. Девять тысяч должно хватить. Во всяком случае до Москвы хватит точно. А там дальше что-нибудь придумаем. Только бы вырваться из Сольска.
Вернувшись, он застал ее за столом на кухне. Рядом с ящиком, где стояло мусорное ведро, валялись картофельные и морковные очистки. Как если бы кот или собака перерыли ведро в поисках пищи.
– Что ты искала? – он заглянул в пустое лицо матери.
– Случайно уронила заколку.
Это была ложь. Чупакабра не ушла, она затаилась, выжидая подходящий момент для того, чтобы нанести удар в спину. Убить его или свести с ума и утащить за собой под землю.
– А почему… – он взмахнул рукой у нее перед глазами.
Бледное лицо не шелохнулось. Он поводил рукой еще дважды вверх в низ. Реакция отсутствовала.
– О, господи! Только не это! – он забыл про ножи, опустился на стул рядом с ней и схватился руками за голову. – Когда это случилось?
– О чем ты?
– Когда ты перестала видеть?
– Окончательно сегодня. Вчера я различала свет и тень, а сегодня все – окошко закрылось. Должно быть, метастазы добрались до зрительного центра.
То, что он второй день принимал за пространственную дезориентацию, оказалось слепотой.
– Ты мне ничего не сказала.
– Не думаю, что это помогло бы мне вернуть зрение.
Циничностью то, что жило в теле матери, выдавало себя. Слепота? Ха-ха-ха, как мило. Смерть? Да это же сущий пустяк. Что для меня смерть? Я легко переживу десятки тысяч смертей.