* * *
- Их объединяют цветы, - сказал Кугер. - С тем только, что это наименее существенное.
- А что существенное? - Грюневальд булочку и запил кофе. Потом отодвинул пустую чашку в сторону.
- Все они сделались нервные. Все замечали странные вещи.
- Типа чего?
- Например… - Кугер одной рукой перелистывал акты. - "Тень дома на солнце перемещалась исключительно быстро" или "Когда смотрел на часы, всегда отмечал "тринадцать". Это могло быть тринадцать минут второго дня, десять часов тринадцать минут утра, восемь тринадцать вечера".
Грюневальд удивленно поднял брови.
- И в актах есть такая чушь?
- Нет. Я сам все это написал.
- Раз все они погибли, откуда у тебя все эти сведения?
- От их женщин, которых я всех допросил.
- Погоди, погоди, - разозлился Грюневальд. - Я тебя отстранил от дела. Ты знаешь, что такое приказ?
Их разговор перебил приход вахмистра. Абсолютный молокосос с трясущимися руками. Боже, сейчас уже детей на службу берут. Вскоре придется работать с дошкольниками. А потом останутся одни ясли. Всех способных забирали на фронт. Но именно потому у Германии были такие успехи. Вся Европа была немецкой.
- У меня письмо к господину Грюневальду, адресован он по-другому, но мне приказали доставить его именно вам.
Господину, господин… Версаль устроили. Желторотый не знал, что перед фамилией следует называть служебный чин. А может, он его даже и не знал.
- Откуда?
Молодой не знал, куда отвести глаза.
- Ну, потому… Ну… - Он робко указал пальцем на Кугера.
Тот лишь рассмеялся.
- Я уже настолько неблагонадежный, что даже рапорты не могу читать?
Охотнее всего, парень бы спрятался бы под письменным столом. Он не имел ни малейшего понятия, как выйти из сложной ситуации.
- Прошу прощения, это не рапорт. Кто-то прислал частное письмо. Вот этому господину, - он снова указал рукой на Кугера. - Но теперь цензура вскрывает все письма. И мне приказали отдать его второму господину.
Грюневальд взял письмо. Точно так же, как и курьер, он не знал, как себя повести.
- Благодарю, можешь идти.
- Так точно, mein herr. - Молокосос щелкнул каблуками и отдал честь по-армейски.
Еще немного и здесь в окнах установят пулеметы, которые будут обслуживать обезьяны. Только этого не хватало. Хотя, зачем, весь мир принадлежал Германии. Не германскими оставались несчастные крохи.
Когда дверь захлопнулась, Грюневальд подал конверт Кугеру.
- Если это тебе, тогда читай.
Калека, покачав головой, отказался. Он усмехнулся.
- Это ты читай, как тебе и приказали. Приказ - всегда приказ, - жестоко съязвил он, повторяя предыдущую партию слов коллеги.
Грюневальд вынул письмо из конверта. Какое-то время он пробегал его глазами, потом снял очки. Вынутым из кармана платком вытер вспотевший лоб. Он даже не знал, как поднять глаза и поглядеть на приятеля. Тем не менее, пересилил себя.
- Мне очень жаль. Приготовься к самому худшему.
- Что? Меня переводят на фронт? А кто же мне перезарядит пистолет? Ведь у меня всего одна рука.
- Это частное письмо.
- От какой-нибудь любовницы? Или они выяснили, что я еврей?
Грюневальд снова вытер лоб.
- Твою жену похитили.
- Английские парашютисты?
- Обычные бандиты. Ради выкупа.
Кугер неожиданно улыбнулся. Он поднялся, сделал несколько шагов к окну, повернулся и прошелся к двери. Затем подошел к столу, все еще радостно улыбаясь.
- Правда? Ну, ну… Ну не может мир быть настолько прекрасным. Мне это только снится.
- Не издевайся. Если ты не заплатишь выкуп, ее убьют.
- Теоретически, я мог бы отдать им половину зарплаты. Но когда ее отпустят, она же заберет вторую половину в виде алиментов. Так с чего я буду жить?
Грюневальд не мог поверить в то, что слышал. Взволнованный, он подошел к огромному окну, чтобы успокоиться; теперь глядел на великолепную панораму Бреслау. Он свернул себе сигарету, закурил и затянулся до самого дна легких. Потом повернулся и крикнул:
- Так тебе на это наплевать?!
- Совсем даже наоборот. Давай вернемся к основному делу.
- Парень! Ты что, не понял: твою жену похитили!
- Бывшую жену, - спокойно ответил на это Кугер. - Она бросила меня, когда мне ампутировали руку. Она не хотела жить с калекой. Предпочла красивого любовника. Ну, молодая она тогда была.
- И тебя не волнует ее судьба?
- Совершенно.
Грюневальд только закрыл лицо руками. Он понятия не имел, что сказать. Для привыкшего к законности и "государственной" морали немца все это было невообразимым.
- Возвращаясь к более важному делу, - продолжал Кугер. Развалившись в кресле, он тоже закурил. Он мог самостоятельно справиться с коробкой спичек. - Я допросил всех тех женщин, ну, понимаешь, жен людей, которые взорвались. Ты гляди, какое странное совпадение… Так вот, часть из них сообщила мне, будто бы их мужья получали письма о похищении своих жен ради выкупа. Некоторые из мужчин верили, попадали в панику, некоторые - нет. Потом оказывалось, что их бывшие жены - он акцентировал "бывшие" - были либо у родственников в Баварии, либо на отдыхе в Цоппот, либо отправились с каким-нибудь любовником в деревню.
- Почему этого нет в актах? - спросил Грюневальд.
Кугер скорчил мину в стиле "я всего лишь деревенский дурачок".
- Не знаю.
Грюневальд погасил только что закуренную сигарету.
- Следует немедленно допросить всех офицеров, которые вели следствия по каждому отдельно взятому делу!
- Допрашивай, сколько влезет. - Кугер откинулся в кресле. - Тебя ждет длительная экскурсия на восточный фронт. Если они все еще живы, возможно, чего-нибудь и узнаешь.
- Что, всех мобилизовали?
- Аккурат тех, кто имел какое-то отношение к тому делу. Остались только мы двое. Два одиноких песика, заблудившихся в городе. Тебя в армию не возьмут, потому что ты высоко взлетел. А я - калека, в армии мог бы только сортиры чистить. Да и то, не слишком хорошо.
Грюневальд начал кружить по комнате. Он был рьяным нацистом и не мог поверить, будто бы кто-то изнутри мог скрывать какую-то аферу. Он был настоящим немцем. Для него "да" всегда означало "да", а "нет" - "нет". В промежутке ничего не было. Он выполнял свои обязанности, как только мог хорошо. Гонялся за всеми теми ворами, преступниками, убийцами. Кричал "Хайль Гитлер!" на митингах. Принимал участие в сборе помощи для солдат на фронте. Выслал им свой свитер, новые кальсоны, носки, банку варенья и все эрзац-шоколадки, которые получил в качестве пайка. Регулярно выплачивал часть заработной платы в военный фонд. Он не мог поверить в то, будто бы кто-то из крипо скрывал какую-то преступную акцию.
- Знаешь что? - сказал он.
- Что? - Кугер изображал из себя памятник "особенной заинтересованности".
- Нам следует сообщить обо всем в гестапо.
Кугер выдувал дымовые колечки.
- Естественно. - Теперь он превратился в образец вежливости. - Гестапо уже завтра раскроет "тайную конспиративную организацию", которая послезавтра признается в том, что и вправду является "тайной конспиративной организацией". А на третий день расстреляют несколько евреев. Да. Это очень хороший план.
- Хватит издеваться, пораженец!
- Как кому-нибудь приложат дубинкой, так он признается, будто хотел откусить яйца у пса. А повод, чтобы расстрелять евреев или невыгодных немцев - будет хорош любой.
Грюневальд вознес руки.
- Боже, да перестань же говорить такие вещи!
- Боишься, что тебя подслушивают, нацист? В твоем гитлеровском раю?
- Прекрати!
Кугер поднял трубку телефона, стоящего на столе. Он знал, что может позволить в отношении собственного приятеля. Несмотря на свои убеждения и врожденное послушание, Грюневальд был честным человеком.
- Алло, коммутатор? Прошу прощения, хотел спросить, есть ли в моем кабинете подслушка?
Грюневальд вырвал у него трубку.
- Прошу прощения. У коллеги, как всегда, только шутки в голове. Просто, мы хотели попросить еще два кофе и несколько бутербродов.
Кугер обнял его своей единственной рукой.
- Ба-бах, ба-бах, ба-бах, - сказал он.
- Чего?
- Вроде бы, именно так звучат бомбы.
- Заткнись! - Грюневальд впервые утратил над собой контроль. - Проклятый пораженец!
- Бум, ба-бах, бум. Тра-та-та-та.
* * *
- Бум, ба-бах, бум! Страшно было, ужас! - рассказывал проводник Мищуку и Васяку. - Нам приказали строить аэродром на Грюнвальдской площади. И тут налетели американские бомбардировщики. Каждый спрятался, где только мог, даже в мышиной норе.
- И что? - спросил Васяк.
- Господи Иисусе… Начали валить. Это было такое "бум, бум, ба-бах". Но перед тем, вырывало воронку. Я видел, как людей рвало, как у них кровь текла из ушей, как их разрывало. А потом сделалось еще веселее. Прилетели русские. Тяжелых бомбардировщиков у них не было, так что завели концерт: "тра-та-та-та". Стреляли во всех из пулеметов, потому что это были легкие штурмовые самолеты.
Их перебил Борович. Он вел себя, словно лунатик. Неожиданно встал, а потом как будто раздумал. Уселся окостенело на мешках с песком, положил руки на пулемете Кольского. Глянул вверх.
- Мы подготовили огневую позицию, но стрелять нам не позволили. Тогда я залез на пушку, чтобы увидеть предполье. У них было около двух сотен орудий. Через подзорную трубу я видел их командира, который саблей указывал направления атаки. Те сделали боевой разворот…
- Что это была за битва? - заинтересовался Васяк. - Где?
Проводник только за голову схватился.
- Вот же неучи. Он же вам Мицкевича рассказывает, но так, чтобы вы поняли, в чем тут дело.
- Чего он нам рассказывает? - включился Мищук.
- Мицкевича! Это варшавская битва.
- В тридцать девятом? Или в двадцатом?
Проводник уселся на поручне балкона и только тряс головой. Борович положил ему руку на плечо.
- Спокойно, теперь нами будут править рабочие и крестьяне. Интересно, и к чему это нас приведет?
- К нулю, - ответил проводник.
Он повернулся к Мищуку с Васяком.
- Оригинальный текст звучит так: "Нам стрелять не приказывали, я поднялся на пушку и глянул на поле бое; гремело двести орудий. И я видел их командующего: прибежал, мечом махнул, и словно птица, крылья войска своего свернул…"
- Здорово, - сказал Васяк. - А когда была эта резня?
- Давно, очень давно. - Проводник только махнул рукой и разочарованно устроился в углу балкона.
- Наши выиграли?
- Не до конца. Ордон, командующий, взорвал свой редут. Похоронив своих и чужих.
- Ух ты! - Васяк был явно увлечен. - Так это был свой парень. Умный. Не хотел, чтобы его люди отправились в Сибирь, в гулаг.
Его перебил Мищук:
- А мы отправились, как последние тумаки.
- Ой, перестань. Мы, простые крестьяне. Мы же не знали, что оно такое минус сорок. А Ордон был парень ловкий. Откуда-то все это знал, вот и взорвал себя. Вот же, блин, повезло, зараза!
- Видимо, в газете вычитал.
Тут снова вмешался Борович.
- Хватит, Панове. Мицкевича я привел для того, чтобы обратить ваше внимание на магию чисел. - Он глянул на обоих милиционеров. - "А имя его: сорок и четыре".
Мищук прямо присел.
- Езус-Мария! Его звали Сорок Четыре Мицкевич? Это стольких их мать родила? Невозможно.
Борович поник.
- Звали его Адамом. Только я не это имею в виду. А магию чисел. Сорок четыре. - Он глянул на Васяка, который носил часы. - Который час?
- Тринадцать минут второго.
- То есть: тринадцать - тринадцать, правда?
- Ну да.
Бывший полицейский задумался.
- Давайте попробуем повести это следствие не по-крестьянски, не по-пролетарски, но в соответствии с уставом довоенной полиции, которая, возможно, с романтической поэзией мало чего имела общего, но, по крайней мере, знала о ее существовании. И без партийных предубеждений. О-Кей?
- Чего?
- Спрашиваю, согласны?
- Ага. Только мы такие религиозные партийцы, что аж страх. - Васяк едва держался на ногах, потому что трофейный спирт таки в голову бил хорошенько.
* * *
Сташевский продолжал доставать писателя по телефону.
- И что было в твоем романе дальше?
- Ну, ты же читал.
- Да. Но мне хотелось бы знать, где ты нашел источники.
- В полицейском управлении, в городском архиве, в библиотеке университета и библиотеке политехнического.
Вздох.
- Так это в универах такую муть хранят?
- Боже! Парень, я же тебе и объясняю! - По-видимому, Анджей принял чего-то в избытке, поскольку голос хрипел. - Вот входишь ты в библиотеку, и что видишь?
- Ну, что я вижу, - теперь уже Сташевский не высказывал уверенности. - А что я должен видеть?
- Ты, наверняка, видишь целую стену книг.
Сташевский тут же согласился.
- Точно. Все стены заставлены томами.
- А знаешь, что вижу я?
- Что?
- Двух очаровательных девочек-библиотекарш. Которым их работа полностью уже осточертела. - Анджей сменил тон. - А знаешь, что видят они?
Сташевский испытывал все больший интерес.
- И что?
- Они видят приятного типа, который глядит им прямо в глаза, который обращается к ним бархатным баритоном, который принесет с собой шоколадки и который, что самое главное, выслушает их бредни на тему жизни, которые они обязательно должны высказать.
- Блииин! И ты их пялишь?
В голосе писателя прозвучало изумление:
- Ты чего, с ума сошел?
- Ну, ну, я только спросил.
Славек не знал, как достойно отступить.
- Я не собираюсь притащить домой СПИД или чего-нибудь подобного. В моем теле и так уже более десятка бактериальных культур от разных женщин.
О, петушок запел! Болтун-эротоман!
- Так что ты с ними делаешь?
- С бактериями? Обычно. Спиртец или антибиотики. А можно ничего этого и не принимать.
- Нет. Что ты делаешь с женщинами?
- Развлекаю. Показываю, что этот день вовсе не пропал по причине скучной работы, как и всякий другой. И вот тогда они творят чудеса.
О, выходит, не такой уж и болтун. Сташевский тут же представил себе добрый десяток сексуальных поз, которые можно было бы определить именем "чуда".
- Черт, какие же?
Вот тут, к сожалению, разочарование:
- Они приносят такие материалы, про месторасположение которых знает только начальница. А там истинные копи царя Соломона.
Сташевский переложил трубку в другую руку, потому что от впечатления ухо у него вспотело. Он закурил.
- Ну, и до чего добрался ты?
- Так у тебя ведь все там записано. Разве ты не обратил внимания на то, что в романе все время повторяются одни и те же ситуации? Господи, ну… то ли Грюневальд, то ли Мищук, в различных реалиях, в различные времена - но они все время делают одно и то же.
- А тот современный полицейский офицер?
Тишина. Похоже, что Анджей тоже закурил. Тишина ужасно затягивалась.
- А может это ты? - ответил, наконец, писатель.
Сташевский онемел. Какое-то время он совершенно не знал, что на это ответить.
- Как ты мог меня описать, раз тогда еще меня не знал?
- Каждый писатель конструирует свою собственную фабулу. И ты должен помнить, что я и сам все это пережил. Не погиб я только лишь потому, что на рядом со мной была сильная баба, успевшая отобрать у меня волыну. - После этого он замялся. - И, видишь ли, - продолжил он через минуту. - Я говорю тебе об этом уже в третий раз.
- Ну знаешь. "Добрый день" я могу говорить каждый день раз и по десять.
- Так. Но во всех тех актах было нечто большее, чем "день добрый".
- Что же?
- Ничего. Ситуации повторяются, посему проиграй еще раз хотя бы одну.
- Какую?
- Попробуй прочитать дневник Грюневальда и воспроизвести один его день. С самого начала и до конца. Только помни…
- О чем?
Молчание. Очень длительное. Потом писатель выдавил из себя:
- На конце этой дороги - смерть.
- Ну ты меня и напугал. Я просто в трусы обоссался.
Анджей даже не рассмеялся. Вместо этого он сообщил:
- У нас одинаковый вкус. Твоя нынешняя женщина крупная, сильная и решительная. Так?
- Так.
- Тогда помни, когда придет смерть, пускай женщина будет рядом, и тогда, возможно, останешься в живых. Мне это удалось. Чудом.
Он положил трубку.
Сташевский вытащил очередную сигарету, хотя предыдущая еще горела. Вынул из кармана пижамы радиоприемничек величиной с большой палец на руке, вставил в уши наушники и настроился на станцию, передававшую исключительно музыку.