А чуть позже я уже и не знал, повезло мне или нет. Я видел только одну причину, по которой мог быть собран этот совет, - то, что на следующий день мне предстояло отбыть на Земную сторону, с ярлычком, как у мешка с зерном. Могла ли прийти в голову Маме идея попытаться так настроить семью, чтобы она воспротивилась этому?
Никто не был обязан подчиняться решениям семейного совета. Но обычно все именно так и делали. В этом и была сила нашего брака: когда случалось что-нибудь, мы все держались вместе.
- Кто-нибудь хочет поднять вопрос, который нужно обсудить? - спросила Мама. - Пожалуйста, дорогие, говорите.
- Я хочу, - сказал Грег.
- Слушаем Грега.
Грег хороший оратор. Он может встать перед своей паствой и говорить с уверенностью о таких вещах, в которых я не уверен даже тогда, когда остаюсь один.
Но в тот вечер он выглядел каким угодно, только не уверенным в себе.
- Ну, - сказал он, - мы в нашем браке всегда старались сохранять баланс, чтобы среди нас были и молодые люди, и люди постарше, чтобы семья регулярно пополнялась новыми членами и чтобы эти добавления происходили через правильные промежутки времени, так, как нам было заповедано.
Мы иногда меняли кое-что - по вполне уважительным причинам, - он посмотрел на Людмилу, - а затем восстанавливали баланс. - Он снова взглянул на дальний конец стола, где по бокам Людмилы сидели Фрэнк и Али. - Как видно из записей, в течение многих лет средний возраст мужей в нашей семье был около сорока лет, а жён - около тридцати пяти. Именно с такой разницы в возрасте и начался наш брак более ста лет назад, поскольку Тилли было пятнадцать лет, когда она избрала себе в мужья Чёрного Джека, которому только что исполнилось двадцать. Сейчас средний возраст мужей у нас составляет почти точно сорок лет, в то время как средний…
- Грег, дорогой, - сказала Мама, - не забивай нам голову арифметикой. Просто изложи суть дела.
Я попытался сообразить, кого Грег имеет в виду. Тут нужно учесть, что в течение большей части предыдущего года я практически не бывал дома, а если всё-таки добирался до дому, то частенько уже тогда, когда все спали.
Но было ясно, что речь шла о браке, а в нашей семье никто прежде не предлагал заключить нового брака без того, чтобы у других членов семьи не было достаточно времени на то, чтобы внимательно присмотреться к кандидату. По-другому такие дела не делаются.
Оказалось, что я был дураком. Грег помедлил и сказал:
- Я предлагаю Вайоминг Нот.
Говорил же я, что я дурак. Я понимаю технику, а техника понимает меня. Но я ни в коем случае не претендую на то, что я знаю людей.
Когда я стану старшим мужем, - если проживу достаточно долго, - поступлю точно так же, как Дедушка, предоставлю Сидрис заниматься всеми делами. Но тем не менее… Давайте прикинем, Вайо вступила в церковь Грега. Грег мне нравится, более того, я люблю Грега. И восхищаюсь им. Но сколько бы раз вы ни пытались пропустить теологию его церкви через компьютер, ничего, кроме нуля, вы всё равно не получите. Нет никаких сомнений, что Вайо прекрасно знала это - она ведь познакомилась с этой теологией уже будучи взрослым человеком. Я подозреваю, что обращение Вайо означает только то, что ради Дела она была готова на всё.
Но Вайо завербовала Грега ещё до своего обращения. И именно она чаще других ездила на строительство новой катапульты - ей было легче уехать, чем мне или профу. Так что… чему удивляться-то? Удивляться совсем и не стоило.
Мама спросила:
- Грег, у тебя есть причины думать, что Вайо примет наше предложение о её избрании?
- Да.
- Очень хорошо. Мы все знаем Вайоминг, я уверена, что у каждого уже сформировалось о ней определённое мнение. Я не вижу причин затевать обсуждение… если только у кого-нибудь из вас нет желания сказать что-либо. Говорите.
Для Мамы всё это не было неожиданностью. Да и не могло быть. Ни для неё, ни для кого другого, поскольку Мама никогда бы не допустила созыва семейного совета, если бы не была уверена в его результатах.
- Очень хорошо, - сказала Мама, - давайте по порядку. Людмила?
- Я? Все знают, что я очень люблю Вайо. Я - за!
- Ленора, дорогая?
- Ну, возможно, мне удастся уговорить её снова стать чернокожей. Я думаю, что мы замечательно оттеняли друг друга. Её единственный недостаток - то, что у неё волосы светлее, чем у меня. Да!
- Сидрис?
- Я - за. Вайо - наш человек.
- Анна?
- Прежде чем высказывать своё мнение, мне надо кое-что сказать, Мими.
- Не думаю, дорогая, что это так уж необходимо.
- И тем не менее. Я собираюсь, согласно нашим традициям, вытащить это на свет. Так всегда поступала Тилли. В этом браке каждая из жён несёт своё бремя - даёт семье детей. Возможно, для вас будет неожиданностью узнать, что у Вайо уже было восемь детей…
Для Али это явно было неожиданностью. Он вскинул голову, челюсть у него отвисла. Я уставился в тарелку. Ох, Вайо, Вайо. Как же я допустил, что такое случилось? Теперь мне точно придётся заговорить.
А затем до меня дошло, что Анна всё ещё говорит:
- …таким образом, теперь она может иметь своих собственных детей. Операция прошла успешно. Но она очень обеспокоена из-за того, что существует возможность, что у неё снова родится неполноценный ребёнок, хотя, по словам директора клиники в Гонконге, это маловероятно. Мы просто обязаны дать ей почувствовать, как мы её любим, для того чтобы она перестала тревожиться.
- Мы будем любить её, - сказала Мама безмятежно. - Мы уже любим её. Анна, ты готова высказать своё мнение?
- Вряд ли это необходимо, не так ли? Я ездила с ней в Гонконг, я держала её за руку, пока ей восстанавливали трубы. Я голосую за Вайо.
- В этой семье, - продолжала Мама, - всегда придерживались того мнения, что наши мужья имеют право вето. Это несколько необычно, но начало этой традиции положила Тилли, и у нас никогда не было повода пожалеть об этом. Ну, Дедушка?
- Э? О чём ты говоришь, дорогая?
- Мы выбираем Вайоминг, Дедушка. Ты даёшь своё согласие?
- Что? Ну, конечно, конечно! Очень милая малышка. А скажи, что сталось с той симпатичной африканочкой, у неё ещё было похожее имя? Она что, рассердилась на нас?
- Грег?
- Я ведь сам это предложил.
- Мануэль? Ты воспрепятствуешь этому?
- Я? Мама, ты ведь меня знаешь.
- Да. Но иногда задаюсь вопросом, знаешь ли ты сам себя. Ганс?
- А что случится, если я скажу "нет"?
- Ты лишишься нескольких зубов, вот что, - быстро сказала Ленора. - Ганс голосует за.
- Прекратите, милые, - сказала Мама с мягким упрёком. - Избрание - это дело серьёзное. Ганс, говори.
- Да, да. Нам как раз пора завести симпатичную блондинку в этой… Ой-ой!
- Прекрати, Ленора. Фрэнк?
- Да, Мама.
- Али, дорогой? Единогласно?
Лицо юноши стало ярко-розового цвета, и он не смог произнести ни слова. Он только яростно закивал.
Вместо того чтобы назначить мужа и жену, которые разыскали бы нашу избранницу и передали ей предложение, Мама сразу же послала Людмилу и Анну привести Вайо, - оказалось, что она была совсем неподалёку, в салоне "Бонтон".
Это было не единственное отклонение от заведённого порядка. Вместо того чтобы назначить дату и устроить свадебную церемонию, позвали детей, и через несколько минут Грег уже держал открытую книгу, а мы приносили обеты, - и тут наконец-то я понял своей дурной головой, что всё свершалось с такой головоломной скоростью из-за того, что на следующий день мне на самом деле предстояло сломать себе голову.
Это было не что иное, как символическое проявление любви, которое моя семья испытывала ко мне, - символическое, поскольку первую ночь невеста всегда проводила со своим старшим мужем, а вторую и третью ночь мне предстояло провести в космосе. Но в любом случае это было проявлением любви, и когда женщины начали плакать во время церемонии, я обнаружил, что у меня из глаз тоже капают слёзы.
Затем я в одиночестве отправился спать в свою мастерскую. Вайо расцеловала всех и ушла под руку с Дедушкой. Я был ужасно уставшим - последние два дня выдались тяжёлыми.
Я подумал о том, чтобы сделать несколько упражнений, но затем решил, что уже слишком поздно - перед смертью не надышишься. Подумал о том, чтобы позвонить Майку и спросить у него, каковы новости с Терры. И лёг спать.
Не знаю, как долго я проспал, прежде чем до меня дошло, что я уже больше не сплю и что в комнате кто-то есть.
- Мануэль? - донёсся до меня мягкий шёпот из темноты.
- А? Вайо, дорогая, тебе не полагается быть здесь.
- На самом деле мне полагается быть именно здесь, муж мой. Мама знает, что я здесь, и Грег тоже. А Дедушка сразу лёг спать.
- Ох, сколько времени?
- Около четырёх. Пожалуйста, дорогой, можно я лягу в постель?
- Что? О, конечно! - Было кое-что, о чём мне следовало не забыть. - Майк!
- Да, Ман, - ответил он.
- Отключись. Не слушай. Если я тебе понадоблюсь, позвони по семейному телефону.
- Вайо велела мне сделать то же самое. Поздравляю.
Затем её голова опустилась на мою культю, а я обнял её правой рукой.
- О чём ты плачешь, Вайо?
- Я не плачу! Я просто ужасно боюсь, что ты не вернёшься назад.
16
Я очнулся до безумия напуганным и в абсолютной темноте. "Мануэль!" Я не знал, где верх, где низ. "Мануэль, - позвали меня ещё раз. - Проснись".
Я несколько пришёл в себя - это же сигнальное устройство, предназначенное для того, чтобы заставить меня очнуться. Я вспомнил, как лежал, распластавшись, на столе в лазарете Комплекса, уставившись на яркую лампу и слушая чей-то голос, пока в мои вены по каплям вливалось снотворное. Но это было сто лет назад, и с тех пор прошло бесконечное количество времени, наполненное кошмарами, невыносимым давлением и болью.
Я понял, что означает чувство, когда ты не можешь разобраться, где верх, где низ. Мне уже приходилось испытывать такое раньше. Это невесомость. Я был в космосе.
Что пошло не так? Может быть, Майк забыл поставить разрядную точку, отделяющую целые числа от десятых долей? Или уступил тому детскому, что было в его натуре, и сыграл шутку, просто не понимая того, что совершает убийство? Тогда почему, несмотря на то что прошли целые годы боли, я всё ещё жив? А может быть, я уже умер? Было ли нормальным для призрака чувствовать себя таким одиноким и потерянным? Потерянным в нигде.
"Проснись, Мануэль! Проснись, Мануэль!"
- Ох, да заткнись же ты! - прорычал я. - Заткни свою мерзкую пасть.
Запись продолжала прокручиваться, я перестал обращать на неё внимание. Нужно было включить свет. Где же этот вонючий выключатель?
Нет, не требуется целого столетия боли для того, чтобы при ускорении в три g набрать скорость убегания для Луны, - просто так всё это воспринималось. Всего-то восемьдесят две секунды… но это один из тех случаев, когда нервная система человека ощущает каждую из миллисекунд.
Ускорение в три g означает, что селенит будет весить в жуткие восемнадцать раз больше своего обычного веса.
Затем я обнаружил, что эти деятели, у которых вместо мозгов в голове вакуум, не надели мне обратно руку. По какой-то дурацкой причине они сняли её, когда раздевали меня для предполётной подготовки, а я был настолько накачан пилюлями "не беспокойся" и "спи-усни", что у меня не было ни малейшего желания протестовать. И чёрта с два они надели мне её снова, а этот чёртов переключатель находился слева от меня, со стороны пустого рукава моего скафандра.
Следующие десять лет я потратил на то, чтобы одной рукой отстегнуть ремни, затем отбыл двадцатилетний срок, плавая в темноте, прежде чем снова сумел отыскать свою люльку, определить, где у неё изголовье, и, сориентировавшись таким образом, постарался на ощупь отыскать выключатель…
Длина отсека ни по одному из измерений не превышала двух метров. Но в невесомости и полной темноте создавалось впечатление, что по размерам он превосходил Старый Купол. Наконец я нашёл переключатель. Теперь у нас был свет.
Как только вспыхнул свет, объём помещения сократился до размеров, способных вызывать клаустрофобию. Я взглянул на профа.
Судя по всему, он был мёртв. Ну что ж, у него на это были все причины. Я хоть и позавидовал ему, но всё-таки постарался проверить его пульс, дыхание и тому подобное, на случай, если ему не повезло и он ещё не избавился от этих напастей.
Сделать это оказалось чрезвычайно трудно, и отнюдь не по причине моей однорукости. Зерно перед погрузкой, как обычно, прошло сушку и обработку вакуумом, но предполагалось, что в этом отсеке будет поддерживаться давление - никаких особых изысков, просто резервуар, заполненный воздухом.
Предполагалось также, что наши скафандры сумеют в течение двух дней обеспечить поддержание такой жизненно важной функции, как дыхание. Но даже самый лучший из скафандров удобнее всё-таки носить не в вакууме, а там, где есть наружное давление. Как бы там ни было, от меня ожидали, что я сумею оказать помощь своему пациенту.
А я не мог. Не нужно было даже отстёгивать шлем для того, чтобы убедиться, что эта жестянка пропускала воздух, я понял это сразу, по тому, как вёл себя мой скафандр.
У меня, конечно, были с собой лекарства для профа, сердечные стимуляторы и всё такое прочее. Они были в "полевых" ампулах, так что я мог сделать ему инъекцию даже сквозь скафандр.
Но как проверить пульс и дыхание? У него был дешёвый скафандр, того типа, который покупают селениты, редко покидающие поселения. У такого скафандра снаружи нет необходимых датчиков.
Нижняя челюсть у профа отвалилась, глаза неподвижно смотрели куда-то. Мертвец, решил я. Он превысил предел своих возможностей, он сам себя ликвидировал. Я попытался нащупать пульс на его горле, но не сумел сделать это из-за шлема.
Нас снабдили программными часами, что было крайне любезно со стороны того, кто это сделал. Они показывали, что я был без сознания сорок четыре часа с лишним. Всё шло по плану. И через три часа нам дадут хорошего пинка, который выведет нас на парковочную орбиту вокруг Терры. Затем, после того как мы сделаем два витка, на что потребуется ещё три часа, нам предстояло подключиться к посадочной программе - если наземный контроль в Пуне не передумает и сдуру не решит оставить нас болтаться на орбите.
Я напомнил себе, что это маловероятно. Зерно обычно не оставляют в вакууме дольше, чем это необходимо. Зерно в вакууме быстро превращается в попкорн, что не только уменьшает его стоимость, но и может разорвать изнутри саму эту жестянку, как перезревшую дыню. Разве не очаровательная перспектива? И зачем только они оставили на борту зерно? Почему не нагрузили баржу камнями, которым абсолютно всё равно, вакуум там или не вакуум.
У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над этим и ощутить сильную жажду. Я отпил из соски полглоточка, потому что мне совсем не хотелось, чтобы к моменту, когда начнётся шестикратная перегрузка, у меня был полный мочевой пузырь. (Оказывается, мне не стоило волноваться - мне ввели катетер. Но я об этом не знал.)
Когда время было уже на исходе, я подумал, что профу не будет хуже, если я сделаю ему инъекцию препарата, который, как полагалось, должен был помочь ему перенести высокие перегрузки, а затем, после выхода на парковочную орбиту, дам ему сердечный стимулятор - поскольку, судя по всему, ему уже ничего не могло повредить.
Я ввёл ему первое лекарство, а затем, в течение остававшихся в моём распоряжении минут, судорожно попытался вновь пристегнуться ремнями - это с одной-то рукой. Жалко, что я не знал имени моего заботливого друга, - тогда я мог бы обматерить его получше.
Ускорение в десять g при выходе на парковочную орбиту вокруг Терры продолжается 3,26×10 микросекунд; но кажется, что всё это продолжается гораздо дольше, поскольку десятикратная перегрузка означает, что нежному мешку с протоплазмой предстоит весить в шестьдесят раз больше своего привычного веса.
Округляя, получается тридцать три секунды. Но, честное слово, не думаю, что на долю одной из моих прапрабабок в Салеме выпали худшие полминуты, когда её заставили поплясать в петле.
Я дал профу сердечный стимулятор, затем провёл три часа, пытаясь решить, принимать ли мне перед посадкой то же лекарство, что и профу.
Я решил не делать этого. Препарат, который дали мне перед катапультированием, принёс мне вместо полутора минут мучений и двух дней скуки целое столетие жутких кошмаров, - и, кроме того, если уж этим последним минутам суждено стать последними минутами моей жизни, я всё-таки хочу прожить их. Возможно, они будут скверными, но они принадлежат мне и я не собираюсь от них отказываться.
Они и в самом деле оказались скверными. Ощущения от шестикратных перегрузок ничуть не лучше, чем от десятикратных. Четырёхкратные перегрузки тоже не сахар. Затем нам дали ещё один пинок - посильнее. Потом внезапно, на какие-то секунды, вернулось состояние невесомости.
Затем последовал удар о воду, который отнюдь не был мягким и который нам пришлось встретить повиснув на ремнях, а не лёжа на мягких прокладках, потому что в воду мы шлёпнулись вниз головой.
Думаю, что Майк не предвидел дальнейшего: после того как мы с силой влетели в воду, нас выбросило на поверхность, а затем мы тяжело шлёпнулись обратно. После этого мы поплыли раскачиваясь.
Земляные черви зовут это "плаваньем", но оно нисколько не напоминает плаванье в невесомости - вас давит земное тяготение, сила которого составляет один g, то есть вы весите в шесть раз больше обычного, кроме того, вас ещё неприятным образом мотает из стороны в сторону.
То есть очень непонятно мотает… Майк уверял нас, что на Солнце стоит хорошая "погода" и что мы, внутри нашей "железной девы", не подвергаемся ни малейшему риску облучения. Но он и не подумал поинтересоваться погодой в Индийском океане; для посадки барж прогноз был достаточно благоприятным, и он, по всей видимости, посчитал, что этого вполне достаточно, - на его месте я бы решил так же.
Я полагал, что мой желудок пуст, но в мой шлем хлынула такая кислая и отвратительная жидкость, что я отдал бы многое ради того, чтобы не пережить такое ещё раз.
Затем нас перевернуло вверх тормашками, и эта гадость оказалась на моём лице и волосах, часть её попала мне в нос. У земляных червей это называется морской болезнью - один из тех ужасов, к которым они относятся как к чему-то само собой разумеющемуся.
Не буду в подробностях описывать весь долгий период времени, в течение которого нас буксировали в порт. Остановлюсь только на том, что в добавление к морской болезни у меня в баллонах кончился воздух.
Каждый из этих баллонов рассчитан на двенадцать часов - запас, вполне достаточный для того, чтобы его хватило на пятьдесят часов полёта, большую часть которого я провёл без сознания, не занимаясь тяжёлой физической работой. Но, поскольку добавилось ещё несколько часов буксировки, этого запаса оказалось маловато.