Глава 4
Затем мы брели по ночному Парижу, болтая и смеясь, в обнимочку или держась за руки, как школьники, целуясь и вполголоса распевая русские песни. С самой верхотуры Эйфелевой башни, ослепительно белым мечом кромсая на куски черный купол неба, летал белый луч мощного прожектора, словно в попытке разорвать путы ночи и приблизить людей к Небу. А сама башня, украшенная разноцветными мигающими лампочками, казалась пульсирующей, воткнутой в небо иглой, фосфоресцирующей, как стройный рой светлячков.
- Мы всегда стараемся вернуть то, что вернуть уже нельзя, - задумчиво произнесла Аня.- Невозможно идти вперед и держаться за прошлое. Вот и ты бросился наутек, но прошлое поймало тебя за рукав: от меня не сбежишь!
Она крепко сжала мне руку и заглянула в глаза.
- Не сбежишь?
- Теперь - никогда! - сказал я. - Я за этим приехал.
- За чем?..
Улицы были уже пусты, спать не хотелось, и мы не чувствовали никакой усталости. Каждые четверть часа слышался отдаленный бой курантов и мы, как по команде, останавливались и целовались, купаясь в их качающихся трепетных звуках. Когда потом нам слышался отдаленный бой часов, мы инстинктивно останавливались, наши губы тянулись друг к дружке, и мы заразительно смеялись. У нас выработался рефлекс на мелодию, как у павловской собаки на мясо. Это было смешно, но природа брала свое, и, чтобы не разрушать ее законы, я летящим коротким поцелуем чмокал Аню в губы. Ей это тоже нравилось. На телефонные звонки она сначала не отвечала, а затем просто отключила свой телефон. И я не приставал к ней с вопросами, кто такой этот Анри. Было так тихо, что неожиданно раздавшийся телефонный звонок испугал нас. Мы как раз брели в обнимочку по самому старому в Париже Новому мосту. Звонил Жора:
- Как мне открыть нашу картотеку с клонами?
- Набери слово "klon". Зачем тебе?
- Мы пробуем без тебя, пока ты там любишь красивых женщин.
- Хорошо, - сказал я, - пробуйте.
- Когда вас встречать?
- Мы уже в пути... Всем нашим привет, - сказал я, отключил и спрятал телефон.
В каком-то уютном скверике нашлась одинокая, ожидающая нас скамейка, на которую мы, не сговариваясь, присели передохнуть и еще раз поцеловаться перед тем, как отправиться домой. Это был рок: мы не могли оторваться друг от друга! Уже светало, и руки мои, конечно, ослушавшись меня, стали блуждать по ее спине в поисках каких-то застежек и тут же нашли упрямую, неподвластную пальцам молнию, которую Аня сама помогла расстегнуть, и вскоре, и мы в это поверили - вдруг мы оказались совсем голыми, как Адам и как Ева, голыми настолько, что ее нежная кожа казалась горячей на этой неуютной скамейке под раскидистым платаном, где ни один любопытный листик не шевельнулся, чтобы не спугнуть наши чувства, и нам не было холодно в этих парижских предрассветных сумерках до тех пор, пока нас не разбудили первые птицы. Мы спали, свернувшись в клубок, и было неясно, как этот клубок из двух любящих жарких тел мог держаться на этой неуклюжей остывшей скамейке. Мы спали "валетом", и я, как заботливый отец, отогревал своими ладонями и дыханием ее глянцевые мерзнущие голени и колени. Представляю себе эту картинку - "валет"!
- Не могу себе представить, - говорит Лена.
- Я нёс какую-то несусветицу.
- Что это было? - просыпаясь, сонно спросила Аня, кутая себя в мой пиджак, - просто ужас, какая-то жуть...
- Варфоломеевская ночь, - сказал я.
- Похоже, - буркнула она с удовольствием, не открывая глаз, - и если говорить sans phrases (коротко фр.) ты зарезал меня.
"Разве ты не этого хотела?". Я только намеревался задать свой вопрос, но он мог совсем ее разбудить, и я промолчал. Это была ночь любви и воспоминаний. И хотя я читал эту книгу с закрытыми напрочь глазами, кожа пальцев и губ открывала мне те страницы, что когда-то были бегло прочитаны, как стишок из школьной программы, прочитаны и забыты, и вот моя кожа будила теперь воспоминания тех далеких дней, которые казались забытыми навсегда. И память моя проснулась. Я вспомнил и эти плечи, и эти колени, и эту атласную упругость кожи, и ту же россыпь, россыпь милых родинок вдоль белой линии белого живота, родинок, сбегающих маленькой стайкой одна за одной к пупку, точно божьих коровок, спешащих к роднику. Я вспомнил и этот родник, источник прежних моих наслаждений... Как я мог его забыть?
- А что это у тебя на плече? - спросил я, указав глазами на татуировку.
- Крестик, - сказала Аня.
- Вот видишь, - сказал я, - ты уже тоже... Меченая ...
- Да...
Это был праздник, рай!
Уже когда стало светать, мы нашли нашу машину и покатили домой. И снова, еще не успела закрыться входная дверь, снова набросились друг на друга, сон пропал, и мы не слышали ни звона, случайно задетой моим локтем и разбившейся о паркет какой-то там вазы, ни хлещущей через край ванны теплой воды, не видели разбросанных по всей спальне наших одежд... Запах сгоревшего кофе привел Аню в чувство...
- Содом и Гоморра, - сказала она и помчалась в кухню.
- Гибель Помпеи!- согласился я.
Какая там Тина?!
Затем она кому-то звонила, я не прислушивался.
Потом мы отсыпались... Когда меня разбудил телефонный звонок, я лежал рядом с ней совсем голый. Будто от самой скамейки и до этой постели я топал по всему городу без клочка одежды. Я видел ее обнаженное плечо, шею, сбившиеся на бок роскошные рыжие (как у Тины?) волосы. Она спала на правом боку, но когда зазвонил телефон, тотчас проснулась и, не открывая глаз, стала ощупью искать трубку на стекле журнального столика.
- Да, - сказала она и стала слушать.
Мой телефон пиликнул еще несколько раз. Она по привычке взяла свою трубку и, естественно, не могла ничего услышать. Затем сообразила в чем дело.
- Это тебя.
Я смотрел на светлые шторы, по которым, смеясь, прыгали солнечные зайчики. Она повернулась на левый бок и, улыбнувшись сквозь дрему, открыла глаза.
- На, держи, это тебя, - повторила она, положив свой и подавая мне мой телефон. И с головой уползла под одеяло.
Снова звонил Жора.
- Ты купил мне подарок?
- Слушай!- сказал я и рассмеялся.
- Шутка, - сказал он, - ты надолго там обосновался? Обабился что ли? Здесь работы полно...
Он коротко сообщил о своей поездке в Японию и уже сегодня, в четверг, уточнил он, ждал меня в лаборатории. Как, впрочем, мы и договаривались.
- Тут тебя поджидает сюрприз. Наш миленький Вит... Жадный он у тебя!
- Я знаю, - сказал я, - он мне звонил. Он просит очередной миллион.
- Дай ему половину, - сказал Жора, - пусть подавится.
- Сам дай.
- Ладно, приезжай, разберемся.
- О'key, - поставил я точку в разговоре.
Мне не хотелось ничего объяснять, и я сказал, что перезвоню позже.
- У тебя такой тон, словно ты стоишь под венцом в храме Парижской Богоматери.
- Так и есть.
- Я рад за тебя, - сказал Жора, - очень рад. И пока пишет твой карандаш, ты должен, не покладая рук, трудиться, трудиться...
Жора был весел, видимо, у него появилась уверенность в том, что дела наши сдвинуться с мертвой точки.
Наконец мы выспались и теперь просто молча лежали рядом, глядя в потолок.
- Ты - чудо!- прошептала Аня, приподнимаясь на локоть, - знаешь, я... Что это у тебя?
Она глазами указала на мою голень, где красовался тот злополучный шрам от пули, настигшей меня в Валетте.
- А, так... ерунда, - сказал я, - Мир хотел ухватить меня за лодыжку.
Чтобы коснуться пальцами ее лица, мне достаточно было протянуть лишь руку. Аня улыбнулась, затем снова устроилась со мной рядом, прижавшись всем телом. Я обнял ее...
- Это было, как если бы ты построил свою Пирамиду?- спросила она.
- Что?
Я думал, она спросила о шраме, но тут же сообразил, что спрашивала она о прошедшей ночи.
- Как будто бы я на нее взошел, - поспешил я с ответом.
Аня закрыла глаза и вдруг, улыбаясь, взяла обеими руками край одеяла и укрылась с головой. А я встал, и теперь уже думая о том, что сказал Жора, направился в ванную.
- Этот Жора твой - разрушитель, - донеслось из-под одеяла.
- Да, - согласился я, - в этом ему нельзя отказать.
И вот что мне еще тогда пришло в голову: общение с Аней доставляло мне истинное наслаждение.
Юле я так и не позвонил. А Тининого телефона у меня никогда не было. Да и откуда ему здесь взяться?..
Стоп-стоп... А это что такое?..
Нет, не стихи бы, а лицо
Твоё - распахнутым - прости мне;
Пускай гуляет голосок
Здесь рядом, в Петербурге, Тиннин,
Пускай качнутся флюгера
И пальцев медленные танцы...
Давай вернёмся во вчера!
"Пойдём, пойдёмте же кататься!".
- В Петербурге? - спрашивает Лена.
"Вернёмся во вчера"? - думаю я. Вот же, вот же мы и вернулись!
- Откуда здесь, в Питере, её голосок? - спрашивает Лена.
Эта Тина словно следит за нами с Аней! "Пойдем, пойдёмте же кататься!". Завидует! Ей тоже хочется покататься со мной по Сене! И мы тоже бы стали вовсю целоваться? Под мостом Мари!..
- Эй, ты где? - спрашивает Лена.
- Ты не можешь себе представить!..
- "Плыла, качалась лодочка"? - спрашивает Лена.
- Ты-то откуда знаешь?
- Да я тебя уже вижу насквозь!
Юле я так и не позвонил.
Глава 5
Я не стал рассказывать Ане о том, что "этот Жора" на самом деле придумал устройство для разделения животных тканей на отдельные клетки и назвал его очень точно - дезинтегратор. Когда я потом рассказал ей об этом, она произнесла:
- Он разрушитель всего. Я знаю таких.
- Он создал не только прибор, но и способ, - стал, было, я на защиту Жориного устройства, - позволяющий разделять ткань...
- Не разделять, а разделывать.
Аня сделала паузу и затем добавила:
- Жизнь на куски. Я знаю таких.
Мне нечего было возразить на Анин выпад. Женская интуиция, как и женская логика - это такая удивительная штуковина, понять которую удается не каждому. Спор по этому поводу не имеет смысла.
Часам к семи вечера мы, наконец, привели себя в порядок. Ане нездоровилось. Видимо, ночь, проведенная на холодной скамейке, дала о себе знать, и я, врач, всеми силами и умением старался предупредить всякую возможность заболевания. Я ринулся на поиски хоть каких-нибудь лекарств, рылся в столиках, тумбочках, шкафчиках, пеналах и, ничего не найдя, решился на народные средства. Я провел сеанс массажа, напарил ей ноги, напоил горячим чаем с малиной, все как принято у людей, она хорошенько пропотела под пуховым одеялом, затем я ее купал в ванне, как ребенка, и вот мы уже собрались ужинать. Ей стало лучше, и она не переставала хвалить меня.
- Ты просто гений!
- Иногда выгодно быть чьим-то кумиром.
- В чем же тут выгода?
К этому времени я уже освоился в Аниной квартире. Когда я вдруг застывал на месте в поисках чего-нибудь нужного в данный момент, скажем, оливкового масла для приготовления гренок или кода в компьютере для беглого просмотра своего электронного почтового ящика, Аня тотчас подсказывала, как выйти из затруднительного положения. Я благодарил и с радостью принимал ее помощь. Нам нравилась эта игра в новую семью. По всему было видно, что это квартира одинокой женщины. Если я иногда случайно и набредал на мужские вещи, скажем, на огромный белый, как чаячий пух, пустующий и поникший на вешалке скучающий халат в ванной комнате, я просто не видел его.
- У тебя просто "бзик" - этот "чаячий пух"? Больше в мире нет ничего белого?
- Да полно! - говорю я. Вот Юля мне тут прислала...
- Юля?
- Или Тина, - шучу я.
- Тина, точно Тина, - говорит Лена, - она просто преследует тебя... Вся в белом!..
- Рыжая! - восклицаю я.
- Как апельсин! - говорит Лена.
Мы смеёмся!..
- Я не замечал, - продолжаю я, - ни зубных щеток, ни подтяжек, забытых на спинке кресла, ни увесистой трубки темно-красного дерева с головой Мефистофеля, и ни разу не спросил Аню, не собирается ли она, в связи с приобретением такого количества мужских аксессуаров, изменить пол. Еще чего! С какой такой стати?! Постоянно хотелось есть, да, я жутко проголодался. Это был знак прекрасного расположения не только тела, но и духа. Наконец мы сели за стол, я взял бокал и, как пес, втянул в себя запах вина.
- Аня, - сказал я, - ты волшебная женщина! А я, дурак, этого не знал.
Она посмотрела мне в глаза так, как только она умеет это делать.
- Конечно, - сказала она, - волшебная. И ты, не дурак, этого не мог не знать.
Мы чокнулись и отпили по глотку. Она поставила свой бокал на стол и добавила:
- Ты всегда это знал.
Я смог подтвердить ее слова лишь кивком головы, поскольку рот был набит каким-то острым и ароматным салатом, щедро приправленным настоящим французским майонезом.
- Какая у нас на этот вечер программа?- спросил я, с удовольствием уплетая зажаристую яичницу с сочными кусками непрожаренного мяса.
- Разве тебе у меня не нравится?
- Как можно, что ты! Почему ты об этом спрашиваешь?
Мне так и не удалось позвонить Жоре в тот вечер. Не хотелось. Я просто знал, нет я даже слышал его голос: "Ты Тинку нашёл?". Мне пришлось бы выдумывать какую-то историю, чтобы не говорить всю нашу с Аней правду, которая была прекрасной. Да, эта правда была славной, правда для двоих, и я не имел права ее оправдывать перед Жорой. Ни перед кем. А то, что в очередной раз затеял Вит, думал я, никуда от меня не денется. Вместе с вашей Тиной!
- И ни одна строчка её не пришла тебе голову? - спрашивает Лена.
- Ну как же, как же... Вот:
А небо, рухнув, проворонив,
Рассыпалось на сто кусков...
А нам-то что? Хохочем хором,
Хохочем, нам не до стихов,
снежинок, чаек белых, листьев...
Вся взвесь, что вскинулась вовне -
Какое нам?! Мы нынче близки!
И так придвинулось ко мне
лицо... Какая же болезнь,
Высокая!..
- Да уж, - говорит Лена, - какие уж тут стихи?! Болезнь Высокая...
Это она о нас с Аней?
Или с Тиной?
Я испытывал неловкость перед Леной: я сам себе не мог ответить на эти вопросы. Какие уж тут стихи?
Глава 6
Перед нами была очередная, я надеялся, ночь наслаждений, и я терялся в догадках: как мы ее проведем? Меня совсем не удивляло, что Аня в течение всего этого времени, когда мы были одни, ни разу не обмолвилась о своем решении относительно переезда в Америку. И я не торопил ее с ответом. Пусть все идет своим чередом. Мы сидели в уютной кухне, пили легкое перно или что-то красное от J.P.Chenet и вели мирную беседу.
- Du vin rouge, du vin rouge? - зачем-то дважды произнесла Аня, смакуя вино, - мне оно очень нравится. А тебе?
Прошедшая ночь снова сблизила нас, и теперь мы были еще более откровенны в своих высказываниях. А нам было что сказать друг другу. К сожалению, ей нездоровилось и мы решили остаться дома. Аня обещала со временем показать мне свой "Мулен Руж", познакомить с друзьями. Успеется. Они у меня славные, сказала она, и не дадут в обиду. Она произнесла это с гордостью, и я заметил в ее глазах блеск уверенности. Не всякая женщина может похвастать таким блеском. (А Тина может?). Вскоре разговор наш вернулся в старое русло. Ведь нет ничего приятнее, чем с радостью или сожалением вспоминать о том, что ушло навсегда. И вина оказалось мало. После третьей или четвертой рюмки коньяка - проверенное народное средство от гриппа и тоски по прошлому - начались укоры и признания.
- Я знала каждый твой шаг.
- Ты следила за мной?
- Ты переспал со всеми, а меня не видел в упор. Ты...
- Дык... - пробормотал я, защищаясь, - мы и с тобой, кажется, тоже...
- Ты только пробежался по мне...
- А помнишь, как мы с тобой зимой?..
- Я дам тебе почитать свой дневник. Он написан кровью.
Она снова отпила из рюмки, облизнула кончиком языка верхнюю губу и, медленно поставив рюмку на стол, уперлась в меня, как жерлами двустволки, черными зрачками.
- Я любила тебя, - наконец произнесла она так тихо, что ни одно из
произнесенных слов не долетело до моего слуха. Я прочел их по губам, и они обездвижили меня, как железная спица обездвиживает лабораторную лягушку, пройдя через весь ее спинной мозг. Такие запоздалые признания кого угодно загонят в тупик. Я понимал, что какие бы прекрасные и мягкие слова я сейчас не извлек из кармана, они не могли бы вытащить меня из той далекой каменной ямы холодного бездушия и глухой безответности. Впервые в жизни раскаленный свинец непостижимого стыда переполнил мне рот, и я спрятался за ширму молчания. Почему? До сих пор не понимаю, в чем моя вина.
- Да, я любила тебя, - Аня собралась теперь с духом, - но ты запер меня и выбросил ключ. Ты не только меня - всех нас предал.
- Предал?!
- Ну да!
- У меня и в мыслях не было...
- Ты этого даже не заметил. Ты перешагнул через каждого из нас, сломанного и брошенного на дороге, как в погоне за славой перешагивают через... через...
Ей не хватало слов, и я сделал очередную попытку защитить свое доброе имя. Но Аня не дала себя перебить. Обвинения лились в мою сторону, как горячая смола из котла.
- Ты, как Алиса, загремевшая в Кроличью нору, - заключила она, - падаешь и растешь, и чем ниже ты падаешь, тем сильнее становишься. Правда, я не знаю пока, в чем твоя сила.
Мне пришла в голову какая-то расхожая в дни нашей молодости, дурацкая, похабная шутка, и я не смог удержаться.
- Наша сила, - кисло улыбнувшись, пробормотал я, - ну, ты знаешь в чем...
Это было жалкое подобие защиты от Аниных нападок, хотя я, повторяю, не чувствовал за собой никакой вины.
- Сила не только в том, чтобы защищать себя, но и в том, чтобы уметь расставаться с тем, что тебе наиболее дорого. Но ты просто сбежал от нас, предал...
Мне нечего было ей на это ответить. Я всегда считал, что предательство - последнее дело, и если тебя предали, нужно сжечь все мосты и жить дальше, не оглядываясь на прошлое. Ожидаемая ночь наслаждений превратилась в ночь душевных откровений. Мы не выясняли, как часто бывает после долгой разлуки, кто прав или кто виноват, мы просто говорили друг другу правду о нашем настоящем и прошлом. Вдруг ее вопрос:
- Что такое любовь? Ты, я знаю, все знаешь, скажи!..
Я поймал себя на мысли, что когда-то уже отвечал на этот вопрос.
- Это когда несмотря ни на что, - отбарабанил я.
Зная, что такие признания за рюмкой чаще всего прячут наши тайны, я, тем не менее, знал и то, что в Аниных словах не было ни йоты наигранности и тем более фальши. Никакой тайны не пряталось за ее словами, и ей незачем было вводить меня в заблуждение.
- Долгие три с половиной года я жила здесь в мире дешевых и дурных запахов, - продолжала Аня, - я такого насмотрелась, такое узнала...
Ни с того, ни с сего я вдруг засмеялся. Аня посмотрела на меня так, что я захлебнулся.