* * *
В поезде развлекался чтением "Питбургского вестника" и столичного "Инфернопольского Упокойца".
Прогрессивного литературного альманаха "Ладийское душемерцание", который более пристал студенту (бывшему студенту, мысленно поправился я), в вокзальном киоске не оказалось – очередной тираж в который раз пустила под нож некрократическая цензура.
"Вестник" поражал стилем изложения хроникеров: "…Испокон веку, видно, выпала долюшка хлебосольной матушке-Корюли нести на румяном челе самоцветный венец культурной ладийской столицы, сиятельного Оливуса пиитического мастерства да премудрых философических словес…"
"Упокоец" в голос кричал заголовками:
После банкета участников Некрономического Съезда приходилось откачивать электричеством. Вся правда о том, как отдыхают "слуги народа"!
Принц и осьминожка: итхинское династическое бракосочетание на высшем уровне!
Куда плывет наша Ладия? Спор ведущих умов Е.И.В. Академии Наук!
Вся правда о нихилистах! Репортаж из сердца тьмы!
Запутанное авторство: сюжет "Кровососущих мертвецов" Никодиму Моголю подарил Бомбардин?!
Очередной всплеск хедбольного массакра?! Грядет отборочный матч Лиги Чемпионов: "Каян-Булатовские Яркони" – славоярский "Мортинджин"
…За окнами экспресса рос, медленно надвигался город-миллионер Яр-Инфернополис. Имперская столица, которую я покинул в шестнадцать, уехав учиться на журналиста в Питбург, нашу культурную столицу.
Я снова дома.
Экспресс стучит колесами по ажурному мосту, проплывают мимо мириады ржавых крыш, заполненная судами гладь реки Нави, радужной пленкой затянутые изгибы реки Яви, величественные соборы и башни из стекла и бетона, фабричные трубы и причальные вышки дирижаблей.
Царство сияющих плоскостей, клубов пара, переплетающихся ржавых труб и облупленных заклепок, царство золота и красного дерева, спирта и кислой капусты, сизого мха и копоти…
Город разделен не только на географические округа, но, как корюльский рыбный пирог – на слои, и это становится видно тем отчетливее, чем глубже нить рельсов, натянутая над лабиринтом улиц, приближается к Питбургскому вокзалу.
Внизу – котельные, чумазые истопники-импы, "служебные" и "беспризорные" мертвяки, жар угольных топок, дымная геенна.
Вверху, средь облаков, дирижаблей и стрекочущих бипланов и трипланов – чертоги городской элиты: аристократов и некрократов.
Между верхом и низом кипит жизнь – в многоквартирных домах и гостиницах, в пивных и арт-галереях, в переполненных госпиталях и общественных банях, в толчее рынков и механическом шуме фабричных корпусов…
Яр-Инфернополис, мой дом.
* * *
Герти, сестренка ненаглядная, встречает меня на пороге особняка в конце Цветочной улицы.
Встречает вопросительным взором прекрасных серых глаз.
– Получила твою телеграмму, ничего не поняла!
– А чего тут понимать? Меня вытурили.
– То есть как, Кай?! Что значит – вытурили?
– То и значит. По итогам ректорского расследования. За хранение и распространение наркотиков в студгородке. Гребаный гумибир, разноцветные мишки… Каково?
– Ты рехнулся? Вот уже не ожидала, что мой брат…
– Ну, ё-мое, Гертруда! Разумеется, я тут ни при чем! Один приятель, пирданиол, сунул мне в вещи, чтоб самому отмазаться. А эти гребаные некрократы…
– В чем дело? Объясни толком!
– Слушай, я действительно чертовски устал.
Герти машет ладонью:
– Ладно, проходи!
Внутри я знакомлюсь с тремя Гертиными (соответственно, и моими, хотя до этого я про них знал только из писем) родственниками. Пьют чай в гостиной.
Миловидная барышня с немыслимой прической – малиновыми и синими прядями – и татуировкой на открытых плечах.
Рыжий, коротко подстриженный парень в черном тренировочном свитере – такие называют "оливками", от "Оливусских Спортивных Игр".
И еще один домочадец, про которого Герти говорит:
– Вот оно, чудо наше!
Чудо уныло ковыряет ложкой тарелку манной каши. На нем матросский костюмчик, белые гольфы и салфетка-слюнявчик. Малиновые щеки перепачканы кашей, но дальше этого дело не продвигается. Рыжий парень и девица в татуировках увещевают Чудо съесть еще хотя бы ложечку.
– Аймиай Коапэ! – рекомендуется Чудо, при виде меня с радостью бросая ложку и маша обеими ручками.
– Адмирал Корпс! – ржет рыжий парень. – А ложку-то чё бросил? Давай наворачивай, гроза джаферов!
– Хватит забивать ребенку голову всякой ерундой! – меланхолично бросает малиново-синяя барышня.
– Ничё, пусть впитывает с малых лет – боец растет, не девчонка.
Герти устало закатывает глаза, вооружившись салфеткой, вытирает контр-адмиралу фон Корпсу, покорителю Циприка и Каяррата, перепачканные кашей щеки, попутно представляя мне присутствующих.
– Брат и сестра Стояна. Я тебе писала о них, помнишь?
– Кефир, – представляется рыжий, по-прежнему скалясь. – Так меня зовут.
– Полина, – скользнув по мне заранее равнодушным взглядом, сообщает девица.
Интерес ее прикован к измазанному кашей контр-адмиралу.
Сажусь пить чай с новоиспеченными родственниками.
Вскоре в прихожей появляется и муж Герти. Отложив трость и портфель, снимает шляпу, устало распускает галстук. Стоян – один из бесчисленной армии клерков и чиновников младшего звена, составляющих прочный фундамент некрократии.
После ознакомительно-приветственного ритуала, Стоян отводит меня в кухню, где вручает пачку красных купюр и в паре слов обрисовывает текущую ситуацию. Они с Гертрудой, мол, гостей сегодня совсем не ждали, кое-какие планы были. Уже заказаны два билета в "Тристар Пандемониум", и домработнице заплачено, чтоб с "адмиралом фон Корпсом" посидела. Не буду ли я так любезен и не соглашусь ли провести вечер с Кефиром? Он хороший парень, покажет где, что и как.
Одна только поправка Стояна, в самом конце брифинга, меня насторожила – по поводу того, чтобы я "денег этому хренатору в руки не давал".
Я решил списать это на усталость мужа моей сестренки. Весь день с бумажками возиться в конторе, под приглядом черномундирных некрократов, – веселого мало, небось нервы закипают под вечер.
* * *
– А чё, правда, что у вас там лосиная кавалерия всё еще в ходу, в Питбурге вашем? – смеется Кефир. – Вместо самоходок или дирижаблей, как у нас?
– В Архаровске, – поправляю я. – Лосиная кавалерия в Архаровске. Это крайний север, и там снега, поэтому… В общем, неважно… И я не из Питбурга, я же говорил. Я тут, в Яре, родился. Это я потом уже, в шестнадцать, уехал в универ поступать…
– Ну-ну, – бурчит Кефир, не слушая. – На лосях, значит, гоняете!
Мы топаем по тротуару Цветочной улицы. Мимо, пыхтя и выпуская клубы пара, проезжают механисты. Семенят, шелестя подолами, дамы под зонтиками. Проходят, постукивая тростями и чинно приподнимая котелки и цилиндры при встрече с дамами, вежливые господа.
Поверх черной "оливки" на Кефире – светлое пальто от "А. Милна", на затылке шляпа – немного помятая, но в целом он не особо выделяется из толпы.
– Дресс-код строгий! – ухмыляется Кефир. – На кежуале лазаем с парнями, врубаешься?
Я не сказать чтоб врубаюсь.
Мой наряд, если верить Кефиру, прямо-таки кричит: мол, я мальчик-одуванчик, тихий и приличный, меня вот только что выгнали из Питбурского универа, и теперь я ищу столичных приключений.
Пробегает мимо мальчишка-газетчик, проезжают самоходные экипажи и двухэтажные рейсовые омнибусы. Мы доходим до конца улицы, и тут Кефир останавливается.
– Ну, вот что, сынок! – говорит он, хотя мы ровесники. – Рад был с тобой поболтать и всякое такое, но тут наши пути расходятся.
– Но твой брат сказал…
– Да забей, что сказал тебе этот зануда! Отдыхай, знакомься с городом, а у меня тут есть кое-какие дела еще.
Далее происходит заминка, потому что Кефиру явно нужные "красненькие", которые выдал его братец. Неожиданно для самого себя я принимаюсь с ним спорить. Тон у него, надо сказать, довольно агрессивный. В какой-то момент он срывается, хватает меня за шкирку и говорит:
– Чувак, да ты, похоже, не въезжаешь: у меня сегодня гребаный хедбол! Я тороплюсь! Ну, живо давай сюда гребаные филки!
К нам подходит, поигрывая дубинкой, плечистый полицейский.
– У тебя с ним какие-то проблемы, паренек? – адресуется он ко мне, дубинкой оттирая на сторону примолкшего Кефира.
– Никаких проблем, офицер, – говорю я. – Это мой кузен. Так, поспорили слегка…
Полицейский щурится, внимательно смотрит на меня, потом на Кефира. Пробурчав себе под нос что-то про "долбаную молодежь", отчаливает.
Кефир, хмыкнув, качает головой:
– Ну что мне с тобой делать, а? Ты, похоже, упертый парень, прям как мой брательник.
– Между прочим, всегда мечтал посмотреть на этот хедбол.
Кефир скалит белые зубы:
– У вас там, в Корюле, хоть в курсе, как играют в него?
Надоело объяснять ему, что я из Яра. Вздохнув, пожимаю плечами:
– Шесть на шесть, двое ворот… Всякие препятствия. Руками играть нельзя, надо донести до ворот, ну то есть допинать… резиновый шар, вроде того?
Кефир хохочет в голос.
– Чува-а-ак, да ты и впрямь не рубишь! Я даже завидую тебе, по-хорошему. Тебе предстоит открыть целый гребаный мир! Ха-ха-ха, шар, вы его послушайте… Какой еще, нахрен, шар?! Это хедбол, братец! В хедбол играют отрубленной головой.
* * *
Бар называется "Варипаска", на логотипе, составленном из неоновых трубок, – силуэт костяка Т-вари с рогатым оскаленным черепом, верхом на котором сидит грудастая девица в сапогах и шляпе. Типичная композиция в стиле позднего агромакабра.
– Ты, главное, лишнего не болтай и держись меня, понял? – кидает Кефир и тянет на себя тяжелую дверь.
Публика внутри пестрая. В основном молодые парни – короткие стрижки, кепки-таблетки, итхинская красно-желто-зеленая "клетка", темные куртки на манер рубберовских цеппелиньщиков, армейские брюки хаки…
Кефир знакомит меня со своей компанией, в сутолоке бара, в клубах табачного дыма, под звон кружек, я запоминаю только нескольких.
Здоровяк Грум, поперек себя шире, в руках бутылка матэ-коки:
– Никакого алкоголя, я – спортсмен!
Кудрявый крепыш Пузо, сразу начавший расспрашивать про питбургских девчонок. Будто там они какие-то особенные, не такие, как столичные.
Весельчак Енот. На взъерошенную голову нахлобучена адриумская каска – с облупленным имперским орлом, с шишаком. Только что вернулся с парой других парней с раскопок на Вилицкой дуге, промышляют по антиквариату.
А вот носатый Дрозд, со спутанной челкой, в застегнутой под горло серой "оливке", явно сразу меня невзлюбил. Посылает взгляды из серии: "Не знаю, откуда ты взялся, парень, но ты мне не нравишься!"
Все стены завешаны атрибутикой хедбольного клуба "Каян-Булатовские Яркони". Отовсюду скалят страшные морды, отдаленно похожие на лошадиные, собственно яркони. Модифицированные в Т-конюшнях (прошедшие через "варку") существа, штатная боевая единица ладийской кавалерии (механизму производства Т-варей у нас в универе был посвящен отдельный курс) – на восьминогой ходовой части, с вместительной угольной топкой и веером механощупалец.
Пивные кружки раз за разом сходятся над столами, звеня краями и плеская пеной. Мы переходим с пива на водку, и вот уже Кефир, набросив на плечи широкий черно-красный шарф, влезает на стол. Вытягивает вверх кулак с выставленным указательным пальцем и начинает петь, растягивая гласные:
– Прячется моя форту-у-уна, где ее искать – не зна-а-аю…
Весь бар вскакивает с мест и подпевает ему так, что дрожат оконные стекла:
– СОТНИ ПУЗЫРЕЙ ВОЗДУШНЫ-Ы-ЫХ Я СНОВА В НЕБО ВЫДУВА-А-АЮ!
– Яр-ко-ни! – ревет бар, и все как один колотят в ладоши.
– Яр-ко-ни! – и снова серия оглушительных хлопков.
– Яр-ко-ни! – и свист, и улюлюканье, и дикие вопли.
* * *
Мой первый хедбольный матч: "Яркони" – славоярский "Мортинджин".
Опьянение подстегивает любопытство, я донимаю Кефира расспросами. Он поясняет скупо и неохотно, предпочитая от меня отмахиваться, как от мухи, – сам весь в предстоящей игре.
Миновав полицейское оцепление, мы вливаемся в поток зрителей, который затягивают циклопические ворота Каян-Булатовского стадиона. Поднимаемся на сектор трибун, который пестреет черно-красными флагами; доносятся обрывки песен, пьяные голоса распевают стишки-кричалки.
– Вот виповские трибуны, – машет рукой Кефир. – Сегодня почти пусто, но обычно там заседают всякие знаменитости, миллионщики, некрократия… А вон там – гребаные журналисты. Этих гадов я вообще не перевариваю…
Я вовремя прикусываю язык, чтоб не спросить почему.
Кефир продолжает:
– А вон там, прям напротив, – славояры. Гляди, как беснуются! Наш противник, смекаешь? Не самые заклятые вражины, но всё же недолюбливаем друг друга… Отсюда их неважно видно, но лучше тебе, приятель, и не видеть этих ребят вблизи. Настоящие звери! У себя на славоярщине бегают по лесам голышом, шерстью с ног до головы заросли, как медведи настоящие, и весь словарный запас на четыре слова: "ололо", "ар-р-р", "ы-ы-ы" и "вотка".
Я пытаюсь разглядеть наших противников – с той стороны арены, где плещутся сине-золотые знамена. Лиц почти не видно, но могу представить себе – мне приходилось видеть славояров раньше. Один из этих, как выражается Кефир, дикарей, служил у нас в студгородке швейцаром. Приятный пожилой дядька, и лексикон у него был вполне человеческий. Правда, кожа на лбу и скулах постоянно шелушилась от бритья.
– А на остальных? – спрашиваю я, указывая на соседние трибуны, где пестрота шарфов и флагов пореже. – Вон там кто?
– А, эти! – презрительно машет рукой Кефир. – Эти вообще не при делах. Одно слово – "мирка".
На арену, разгороженную обширными секциями ("Стихийки, – поясняет Кефир. – В этом половина драйва!"), выходят команды.
С обеих сторон они состоят из мортифицированных покойников – землистая кожа, проступающие синие вены, жгуты-мышцы, грубые шрамы, оскаленные голые десны, набыченные лысые лбы, яркие бельма глаз.
Ревет сирена, на арену вбрасывают мяч – им служит залитая коллоидным раствором отрубленная голова очередного погоревшего на взятках чиновника.
Лучший вариант карьеры в Яр-Инфернополисе – присоединиться к чиновничьему аппарату, некрократии. Первая ступень на пути к физическому бессмертию. Морт-техники превращают заурядных клерков в некрократов – лишенных эмоций, серокожих "слуг народа" с пансионом и обширным списком привилегий. Но если тебя ловят на коррупции, имперское законодательство беспощадно.
Давным-давно это были публичные казни с топорами и плахами, с народными гуляниями, пирогами и сбитнем. А потом коррадцы разворошили осиное гнездо – послали своего мореплавателя Коламбуса, наивного идеалиста, за океан в поисках края мира. Вместо края мира он нашел густо населенный материк.
Коламбус не вернулся. Вместо него с той стороны океана приплыли рубберы – Люди Древа, Сыновья Пернатого Змея.
Рубберы наступали. Аккуратные средневековые городки с ратушами, церковками и мельницами они превращали в оплоты своей империи – "живограды" с Древами-Кормилицами. Древам посвящен был жертвенный ритуал, который превратился в спорт и получил название "хедбол". Рубберы захватили и Корраду, и Фарлецию. Могли бы пройти и дальше, если бы не генералиссимус Сирен-Ордулак и наша дипломатия, которую мы оттачивали в череде пактов, интриг и заговоров две тысячи лет.
Мы не смогли одолеть друг друга и начали процесс интеграции. Мы им – морт-техники, некрократов, паротанки, водку, синематографы и дирижабли. Они нам – хедбол, кетчуп, матэ-коку, деликатес для богачей – безумно дорогую потейту.
А еще – гумибир. Из-за пристрастия к нему соседа-однокурсника Роди меня и выгнали из универа.
Гумибир, гребаные разноцветные мишки – священные рубберские зверьки…
Не хочется вспоминать.
Я слежу за игрой, мало что понимаю. Мертвяки сначала гонят голову-мяч в одну сторону, потом в другую. Различаются между собой только боевой раскраской: наши выкрашены черно-красным, славоярские – синим с золотом.
На определенных секциях в игру вмешиваются стихийные усложнители – внезапно бьют огненные струи, фонтаны шипящей кислоты, из люков в арене выскакивают жадные рубберские мухоловки, хватают цветками-пастями зазевавшихся нападающих.
Пострадавших (съеденных, испепеленных, утонувших) игроков немедленно заменяют. При нарушениях судья свистит, пускает сигнальные ракеты. Желтая ракета, "предупреждение" – в воздух. Красная, "удаление с поля" – прямо в мертвяка. Превращает его в ревущий бегающий факел, беспорядочно мечущийся среди препятствий.
Над стадионом царит шум тысяч голосов, но невозможно выделить в этом гомоне ни одной отдельной реплики, ни крупицы смысла, пока наконец на противоположных, славоярских, трибунах болельщики не разражаются сокрушительным шквалом:
– А-а-ар-р-р, а-ар-р-р, ололо! "Мортинжин"! "Мортинжин"! – и этот многоголосый хор перекрывает всё, несется вверх с клубами пара и дымом фабричных труб, к теням дирижаблей в задымленном небе.
– Вот же ж дикари гребаные! – хохочет Кефир. – Гляди, как заводят! Ну, щас Дрозд им устроит! Вон он, вон!
Я щурюсь, пытаясь разглядеть, куда показывает Кефир. И вдруг вижу Дрозда. Тот еще мгновение назад был рядом с нами. А теперь уже бежит по служебной полосе между ареной и трибунами. В одной руке у него рупор, в другой – красная трубочка фаера.
Его преследуют несколько полицейских, но он оказывается быстрее. Добегает до трибун славояров, сипит в рупор – прекрасно слышно даже нам:
– Волосатый медведя прищемил себе мудя!..
Зажигает свой фаер и швыряет его в гущу сине-золотой толпы.
На него с двух сторон налетают пятеро полицейских, валят на землю и крутят руки за спиной. Тащат его прочь от разъяренных славояров, лающих и бранящихся, тянущих вслед шерстистые лапы.
Кефир хохочет, черно-красные трибуны поддерживают своего героя многоголосым воплем восхищения и оглушительным "Яр-ко-ни!".