Не разуваясь, я пошел на смутно знакомый голос и с удивлением увидел, что в кухне сидела наша соседка, полная пожилая пенсионерка Полина Иннокентьевна, глупая и добрая старуха.
– А вы что это, Полина Иннокентьевна, здесь у нас посреди ночи делаете? – строго спросил я, при этом меня сильно качнуло и пришлось опереться о косяк. Что-то меня еще насторожило в выражении широкощекого морщинистого лица соседки, я даже прищурил глаза, чтобы получше разглядеть – тряслись у нее щеки и уголки губ или не тряслись. А она, видно, собиралась с силами сказать мне последние новости и собралась:
– Раду в больницу увезли на "скорой помощи", отец с нею поехал.
Я выпучил на старуху глаза и, ещё не осознав смысла ею сказанного, машинально спросил:
– А мать, Антонина Кирилловна куда поехала?
– В морг ее, сердечную, отвезли-и!!! – вдруг пронзительно надрывно и протяжно взвыла Полина Иннокентьевна, – Умерла Тоня!!! Горе-то какое, Валька-а-а!!! – и она зарыдала, не в силах больше произнести ни слова.
В голове у меня мгновенно образовалась полная пустота, почти сразу наполнившаяся громким бессмысленным звоном. Я рухнул на кстати подвернувшуюся табуретку и сжал виски ладонями, уперев локти в колени.
Глава 22
Генерал понимал, что переживает сейчас один из самых восхитительных моментов собственной жизни, ни до не было, ни после уже не произойдет с ним события, более запоминающегося, нереального и неповторимого в этой кажущейся нереальности…
– Где-то идет поезд, – услышал генерал внезапно ее, произнесенные шепотом, слова.
– Что? – машинально спросил он, не поняв сути собственного вопроса и смысла произнесенной Ириной фразы.
– Где-то идет тяжело груженый поезд, здесь, наверное, недалеко железнодорожная станция. Вы разве не чувствуете?
– Что? – генерал с трудом продирался на поверхность ужасного бытия из бездонного омута блаженной нирваны, – Мы же находимся почти в центре Москвы, причем здесь железнодорожные станции и тяжело груженные поезда? О чем ты, Ирина?!
Хотя и прозвучало в последнем вопросе генерала искреннее недоумение, но почти сразу почувствовалось его неуместность и фальшь – прозрачные витрины ярко освещенных стеллажей, действительно, дружно содрогались мелкой противной дрожью.
Сильные руки Шквотина, нежно сжимавшие талию и плечи Ирины, медленно ослабили мертвую хватку и также медленно голова генерала повернулась в сторону экспоната "номер шестнадцать" – оправленного пожелтевшей слоновой костью зеркала четырехметровой высоты, работы флорентийских мастеров конца восемнадцатого столетия, многие годы хранившегося в музее под темным покрывалом, несколько минут назад начавшим неудержимо сползать. Старинное зеркало содрогалось в мелкой нервной тряске, с покрывала тонкими ручейками ссыпалась пыль и само покрывало постепенно обнажало и расправляло свои многочисленные глубокие складки, издавая при этом мерный, чуть слышный шорох.
Ирина вслед за Шквотиным устремила на ожившее зеркало встревоженный взгляд:
– Что это?! – прошептала она.
– Зеркало Дожей, – последовал быстрый ответ, – восемь лет назад оно было куплено организацией на Сотби за восемьсот тысяч долларов и восемь лет простояло под покрывалом, покрывало продавалось вместе с ним. Я приказал плотно упаковать им зеркало, уж слишком неприятным показался мне цвет его амальгамы, – Шквотин говорил продолжало скороговоркой, почти сквозь сжатые зубы, не отрывая взгляда от зеркала, и с каждой секундой в генеральских глазах продолжало расти изумление…
…Аджаньга, так звали убийцу, увидел долгожданный свет во мраке сгустившихся сумерек – дрожащее пятно серебристого марева неопределенной конфигурации, внезапно вспыхнувшее за очередным крутым поворотом извилистой каменистой дороги, петлявшей вдоль высоких скалистых утесов, в чьих расщелинах противно шипели, угрожающе щелкали и стучали твердыми сухими хвостами о камни смертельно ядовитые хвостоплюи и угрееды. Но Аджаньга, не сбавляя скорости, благополучно сумел проскочить мимо голодных полчищ опасных тварей и очутился перед вышеупомянутом крутом повороте, оставив черные громады скалистых утесов за спиной, поросшей густой шерстью.
Прямо перед ним, совсем недалеко, в какой-нибудь тысяче шагов, не согревая и не освещая холодную темноту вокруг, бесшумно пульсировал фонтан серебристого сияния, исходившего сквозь прозрачную занавесь, отделявшую Аджаньгу от выполнения ответственного задания.
Несмотря на природную тупость и общую необразованность, Аджаньга примерно представлял себе ту степень необычности, и даже, не необычности, а – ненормальности, и возможно, невыполнимости, каковыми в убогой фантазии Аджаньги, насквозь пропахло порученное ему ответственнейшее задание. Он остановился, чтобы собраться с силами перед последним ускорением по прямой, как стрела тропе. Над тропой клубились ночные испарения серебристо-синих мшистых камней…
…При очередном мощном толчке Шквотин и Ирина почувствовали, как под ногами вздрогнул пол, а тяжелое пыльное покрывало с неприятным шорохом окончательно свалилось с экспоната "номер шестнадцать". Зеркало Дожей обнажилось впервые за последние восемь лет и, как показалось генералу вместе с журналисткой, злобно и радостно засверкало великолепно отполированной поверхностью, покрывавшей бездонную мрачную глубину древней амальгамы.
Обоим одновременно почудилось, что они смотрят не в зеркало, а в только что умытое чьими-то слезами окно, за которым куда-то в бесконечность устремлялась широкая галерея с высоким потолком и матово отсвечивающими гладкими стенами. И оттуда, с противоположного, неизмеримо далёкого конца галереи что-то стремительно приближалось – очень пока неясное темное пятно, вернее будет сказать, что даже не пятно, а всего лишь чья-то расплывчатая тень.
– Это – телевизор?! – неожиданно спросила Ирина глубоким изменившимся голосом.
– Нет, я повторял уже, это – зеркало флорентийских зеркальщиков, чокнутых и страшно обозленных на всех своих потенциальных заказчиков, мастеров, – по-прежнему сквозь зубы процедил Борис Федорович, а рука его медленно потянулась к пистолету.
– Нет, это – телевизор! – убежденно повторила Ирина, цепко ухватившись тонкими похолодевшими пальцами за вспотевшее запястье генерала. – Он нагревается! Видите – экран делается ярче, наполняется изнутри светом, наше отражение исчезает, а вместо него появляется чье-то изображение! К нам кто-то летит!!! – девушка почти закричала и испуганно (испугавшись, прежде всего за рассудок) зажала хорошенький ротик изящной ладошкой.
Самое загадочное заключалось в том, что они, сами того не замечая, осторожно шагали навстречу зеркалу. Их отражения окончательно расплавились в амальгаме, раскалявшейся бело-голубым ослепительным пламенем.
Борис Федорович сначала интуитивно догадался, а затем почти сразу после появления страшной догадки, четко понял, что вот-вот должно произойти. Но понимание пришло слишком поздно…
Глава 23
Эдик неукоснительно следовал совету Сергея Семеновича и уже трое суток, после того, как им неожиданно прислали приказ из Москвы – оставаться в Кулибашево до особого распоряжения, поглощал вполне приличное количество качественного полусухого вина. Вот и сейчас, глубоким вечером, капитан взял в буфете на своем этаже очередную бутылку хорошего вина, немного закуски к ней, заперся у себя в номере, включил телевизор и почти ни о чем не думая, принялся потихоньку посасывать приятное сладковатое вино.
Часы показывали два часа ночи, и уже опустело две трети бутылки, когда в дверь номера раздался громкий требовательный стук – Кто там?! – не вставая с кресла, крикнул слегка захмелевший капитан Стрельцов.
– Эдик, открой, это я! – послышался за дверью встревоженный голос Сергея Семеновича.
Эдик вскочил с кресла, словно подброшенный на пружинах.
– Что случилось, Сергей Семенович?!
– Спокойнее, спокойнее, – негромко, но твердо сказал Сергей Семенович, быстро закрывая за собой дверь, и после небольшой паузы раздельно произнес:
– Мы остаемся – никуда не улетаем. Мне только что сообщили – трагически погиб генерал-полковник ФСБ Шквотин – при исполнении служебного долга, – невольная кривая усмешка, исказившая на миг непроницаемое лице Сергея Семеновича, выдала его истинное душевное состояние.
Эдик медленно-медленно опустился на кровать, машинальным движением снял очки, принялся вертеть их на пальцах. Сергей Семенович сел в кресло рядом со столиком, и не спрашивая разрешения хозяина плеснул себе полстакана вина.
– Поэтому нас столько и держали в неведении в этой проклятой дыре! – голос Эдика задрожал, как струя фонтана на сильном ветру.
– Спокойно, капитан! – сказал Сергей Семенович и залпом выпил вино. Немного переведя дух, он добавил: – Даже уже – майор, позавчера вам присвоили звание майора, капитан Стрельцов. Так что – поздравляю! – вино успело ударить Сергею Семеновичу в голову, сделав его, прежде всего, слегка фатоватым, – погиб очередной верховный начальник "Стикса", и вся иерархическая лестница нашей организации пришла в целеустремленное движение снизу вверх. Мне, например, дали звание генерал-майора и пообещали еще, что вскоре дадут генерал-лейтенанта – после выполнения последнего задания в том городе, где мы имеем сейчас честь находиться. А затем, скажу тебе по большому секрету, Эдуард, если, конечно, я соглашусь, то примерно через месяц возглавлю "Стикс-2".
Эдик тяжело выдохнул воздух:
– Гибель БЭФа каким-то образом связана с той чертовой могилой, и потому мы продолжаем торчать в этой дыре и чего-то ждать?
– Да, скорее всего, да. К тому же мы, скорее всего, уже заждались. И, как ты думаешь – чего?
"Новых приключений на свою задницу", – сразу подумал капитан Стрельцов и вслух сказал примерно то же самое:
– Какой-нибудь очередной гадости.
– Совершенно верно! – с крайне нездоровым энтузиазмом воскликнул Сергей Семенович и разлив остатки вина по стаканам: себе и Эдику, добавил: – Сейчас мы пойдем в буфет, съедим там по две порции жирной мясной пищи, чтобы быстрее протрезветь и поедем по одному адресу.
– По какому адресу? – почему-то откровенно тупо спросил Эдик.
– По адресу, где поселилось неожиданное горе, – ответил стремительно продолжавший пьянеть Сергей Семенович. – Да нет, не подумай – прямой связи пока не прослеживается, обычная проверка на возможные паранормальные причины смерти. Умерла хозяйка квартиры – некая Кобрицкая Антонина Кирилловна в возрасте пятидесяти лет, на следующий день после празднования юбилея.
– А почему именно она? – скептически усмехнулся Эдуард.
– За период с момента грабительского раскопа нашей могилы в городе зафиксировано восемнадцать смертей естественного характера и тринадцать несчастных случаев с летальным исходом, и среди всего этого многообразия смертей я выбрал смерть Антонины Кирилловны Кобрицкой, – Сергей Семенович замолчал и задумчиво посмотрел в окно.
– И все-таки – почему? – не отставал въедливый Эдуард.
– Талант безошибочной интуиции – очень редкое и очень ценное качество, и я им обладаю в полной мере, – объяснил Сергей Семенович недогадливому Эдику, и после небольшой паузы добавил. – Именно потому мне и присвоили только что звание генерал-майора!
Глава 24
Тёще в гробу не лежалось. Вполне, отдаю отчет, что подобным образом построенная фраза звучит цинично, но она упрямо сама собой раз за разом повторялась у меня в голове. Но теща (точнее, ее труп) действительно, спокойно не лежала. Смотрелось, безусловно, диковато. И даже, само собой, не то чтобы диковато – все выглядело бутафорным оформлением низкопробной пьесы абсурда в стиле "псевдо-Ионеско".
Даже горе, неугасимо полыхавшее в навсегда потемневших, навсегда обезумевших глазах Рады, как будто было подкрашено фальшью неумелой театральной игры, хотя, быть может, она, просто просто-напросто, продолжала надеяться на чудо воскресения. Собственно, никто из собравшихся вокруг гроба Антонины Кирилловны по-настоящему не верил в ее смерть – не верилось, несмотря на официальное свидетельство о смерти.
В морфокорпусе мединститута труп Антонины Кирилловны обследовался в течении почти двух суток и истинная причина смерти, в конце-концов, осталась невыясненной. Известное светило городской медицинской науки профессор Абаркаган к окончанию вторых суток обследования выглядел крайне жалко: как внешне, так и внутренне. Внутренне он стал казаться самому себе полным невеждой в вопросах физиологии и анатомии человека.
О переживаниях Абаркагана мне рассказал друг врач, бывший однокашник, осторожным шепотом, придя на несколько минут в нашу квартиру, отдать дань уважения почившей в беде теще. Мысленно я обозвал друга ослом, и тут же забыл и о нем, и о Абаркагане, пройдя в гостиную и заняв положенное место возле гроба рядом с Радой.
Примерно каждые шесть-семь минут у Антонины Кирилловны конвульсивно дергались крест на крест сложенные на груди руки и растопыренными пальцами пытались как будто достать плечей. Сидевший у изголовья специально приглашенный врач, терпеливо складывал непослушные руки на груди и затравленно вглядывался в лицо покойной, чуть ли не ежеминутно подергиваемое таинственными посмертными тиками, заставлявшими трепетать веки, словно крылышки летящего против ветра мотылька, а уголки тонких почерневших губ – резво прыгать то вверх, то вниз, изображая попеременно демонические улыбки и плаксивые гримасы.
Иногда, правда, сравнительно редко – где-то раз в сорок минут, теща содрогалась всем туловищем с такой силой, что сдвигала на несколько сантиметров в сторону стоявший на табуретках гроб, и тогда Радка инстинктивно цепляла меня за локоть, а другой рукой хваталась за сердце, как если бы мы сидели с нею на первом ряду океанариума во время представления дрессированных белых акул.
Тесть, Михаил Иванович в какой-то момент не выдержал, попытался возмутиться:
– Да вы что, товарищ врач, не видите разве, что моя жена не мертва?! И ей место не в гробу, а на больничной койке!!
И без тестевых претензий давным-давно уже осатаневший врач также не сумел сжать нервы в кулак, и истерической скороговоркой ответил:
– Вероятно, в данном случае, необходимо было придумать нечто среднее между больничной кроватью и гробом, или, если хотите, мы можем заменить ей гроб на кровать, и хороните ее прямо в кровати, если вам от этого станет легче!
Тесть прервал разговорчивого врача сильнейшей очень звонкой пощечиной, отчего у худосочного врача вместо безудержного потока слов изо рта, щедро хлынула кровь из носа. Бедняга зажал нос рукой, молча поднялся и ни на кого не глядя, вышел вон. Тесть без сил опустился на стул, подпер седую голову сжатыми кулаками и глухо, и страшно зарыдал.
Глава 25
Ближе к одиннадцати вечера тело тёщи и её и бескровное лицо перестали дергаться и кривляться, смерть полностью вступила в свои права над останками человека, прекратив, наконец, уродливую пантомиму-пародию на проявления жизни.
Прошел час, а может и полтора, когда у выхода из гостиной, в центре которой покоился прах Антонины Кирилловны, среди людей толпившихся, несмотря на поздний час, произошло какое-то движение, более сильное и неуправляемое, чем положено на похоронах. Я видел, как скорбящих, хотя и осторожно, но в целом, бесцеремонно, растолкали, входя в гостиную, двое коротко остриженных рослых мужчин спортивного типа, одетых в великолепно сидевшие на них костюмы-тройки, с прилагающимися обязательными белоснежными рубашками и строгими галстуками.
Один из мужчин выглядел постарше, другой, соответственно – помладше. Тот, что помладше, носил здоровенные очки в металлической оправе, и в целом, выражение его веснушчатого лица носило немного ребяческий, ну, если не ребяческий, то, во всяком уж случае, менее серьезный характер, чем волевое, украшенное двумя симпатичными мужественными шрамами, лицо старшего.
Видел я их первый раз в жизни и не знаю почему, но первой моей мыслью явилась очень кощунственная мысль, что это явились бывшие любовники Антонины Кирилловны, которых, как я давно подозревал, при жизни у нее было немало. Что-то неприятное подумал про вошедших и тесть, потому что боковым зрением заметив, как он шевельнулся, я посмотрел на него и отметил, что весь он при виде незнакомцев, по-особенному, я бы даже сказал, хищно подобрался, и желваки ходуном заходили у него на скулах.
Визитёры остановились на почтительном расстоянии от гроба среди других, таких же молчаливых скорбных знакомых Антонины Кирилловны и с искренней печалью принялись разглядывать покойную. Не знаю, обратила ли на них внимание Рада, скорее всего, что – нет, но лично я не мог оторвать взгляда от вновь вошедших. Любовников я отринул почти сразу, и почему-то подумал про ОБЭП, нежданно-негаданно прилетело неприятное воспоминание о бельмастой цыганке и, вслед за цыганкой, естественно…
Я сильно вздрогнул и почти сразу догадался – зачем они пришли, и вслед за этим опять вздрогнул, потому что догадка моя показалась мне сумасшедшей догадкой, бредовым, шальным, взявшимся ниоткуда выводом, вынырнувшими из темной воды безумия. Причем тут, в конце концов, эта проклятая черная шаль, бельмастая цыганка, смерть тёщи, приход двух неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных?!
Минут, по-моему, через пятнадцать, раздражавшие меня и тестя, мужики переглянулись, повернулись и собрались уйти, как вдруг в квартире неожиданно погасло освещение. Оно погасло не только в нашей квартире, но и во всем доме, и в противоположном, кстати, тоже. Отключился, кажется, весь квартал. Очевидно, произошла какая-то авария на подстанции.
В нашей квартире и без того легко можно было сойти с ума, но когда она погрузилась во тьму, сумасшествие подступило к собравшимся совсем вплотную – дружный вздох изумления заполнил гостиную, оба "крутых" мужика резко развернулись и встали, будто вкопанные…
Это тёща по-прежнему упорно не давала скучать пришедшим проводить ее в последний путь друзьям и родственникам. Следующим номером посмертной эстрадной программы Антонины Кирилловны явилась световая иллюминация. Уже хорошо знакомое мне и давно начавшее пугать меня, холодное бирюзовое пламя бесшумными волнами пробежало от макушки до пят покойницы и выплеснулось из гроба потрясающими по красоте султанами потустороннего света, забрызгав потолок, стены, лица и одежду людей ярко засверкавшими бирюзовыми пятнами.
Особенно бросились мне в глаза стекла чьих-то очков, на секунду-другую превратившиеся в два прожектора, какие могут светить разве что на дискотеке для пациентов дома вечной скорби – диким, странным и страшным светом блеснули эти чьи-то очки в бирюзово подсвеченном мраке нашей квартиры, где отныне и навсегда поселилась смерть. И когда через пару минут, электричество внезапно опять включилось, я продолжал зачарованно смотреть в то место, где только что сверкали жуткие бирюзовые прожектора, и местом этим оказались очки одного из пары неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных. Глаза его были расширены и взгляд, как и у всех присутствующих, буравил лежавшую в гробу тёщу.
– Маму кто-то намазал фосфором, – утвердительным, ненормально спокойным голосом произнесла Рада.
– Нет, нет. Что ты! – таким же ненормально спокойным голосом возразил я. – Это ее болезнь, у нее какая-то неизвестная болезнь, этот проклятый Абаркаган, по-моему, врет нам, чего-то не договаривает – тут никаким инфарктом и не пахнет! – не сговариваясь, мы переглянулись с тестем.