В глазах Михаила Ивановича, впервые за время совместной с ним жизни под одной крышей, заметил я, нечто похожее на понимание моих слов. Тесть, возможно, что-то хотел сказать, но не успел – электричество вырубилось вторично, будто повинуясь воле невидимого фокусника-садиста. И опять – сильнейший удар по людским нервам в виде покойницы, облитой жидким бирюзовым пламенем.
"Она и в могиле будет также светиться!" – невольно подумалось мне, – "И ей там не будет так темно и страшно", – я тут же обругал себя за больные дурацкие мысли. Тем более, что свет опять включился и всем, находившимся в гостиной, вновь начало казаться, что они присутствуют на обычных похоронах, а – не в павильоне аттракционов ужасов.
Глава 26
Кто-то извиняющимся шепотом проговорил мне в правое ухо:
– Простите, не уделите ли мне минутку внимания?
Я повернул голову и посмотрел вверх через правое плечо – передо мной стоял один из двух таинственных незнакомцев, тот, что постарше, украшенный двумя симпатичными шрамами на лице.
Не задавая лишних вопросов, осторожно отстранив Раду и тихо сказав ей: "Сейчас приду", я вышел вслед за незнакомцем на кухню.
На кухне никого не оказалось, кроме второго вихрастого очкастого компаньона того, кто меня пригласил.
– Присаживайтесь, Валентин, будьте любезны, – отодвигая табуретку из-под стола словно хозяин, пригласил меня сесть, человек со шрамами.
– А я вам, вроде, не представлялся, – скорее удивленно, чем раздражённо, заметил я, устало опускаясь на услужливо пододвинутую табуретку.
Человек со шрамами уселся напротив меня, очкарик остался стоять у окна, разглядывая меня не без настороженного любопытства. Человек со шрамами достал из внутреннего кармана пиджака солидное сочно-красное удостоверение, развернул – его и сунул мне под самый нос со словами:
– Разрешите, теперь представлюсь я.
Я прочитал: "Федеральная служба безопасности. Панцырев Сергей Семенович. Воинское звание – полковник".
– Очень приятно, – равнодушно произнес я, когда полковник Панцырев захлопнул корочки шикарного удостоверения и убрал обратно во внутренний карман пиджака.
– Я еще раз прошу прощения за вынужденную бесцеремонность, – перешел к делу Сергей Семенович. – Очень остро ощущаю вашу, более чем обоснованную раздраженность, но у меня, поверьте, другого выхода просто нет. Работа, понимаете ли.
– Я все прекрасно понимаю, – терпеливо ответил я, не чувствуя как раз, никакого раздражения.
– Только один вопрос: что, на ваш взгляд, могло случиться?
Ответ мой получился вполне соответствующим вопросу – я лишь молча пожал плечами и криво усмехнулся. Но так как полковник Панцырев и его напарник упорно молчали, ожидая, очевидно, пока я что-нибудь скажу вслух, я и вынужден был сказать вслух:
– Ваш вопрос прозвучал в чересчур нечёткой форме, и я совершенно не понял, что именно вы хотите от меня услышать. Если – по какой причине умерла Антонина Кирилловна и почему она до сих пор дёргается и светится в гробу не хуже неоновой рекламы, то я вам, ровным счетом ничего вразумительного сказать не сумею. Я развел руками и вдруг внезапно начал ощущать, как во мне, действительно, появилось настоящее тяжёлое, глухое раздражение.
– А она что – ещё и дёргалась, в смысле – у неё происходило хроническое посмертное сокращение мышечных волокон? – живо и заинтересованно спросил сидевший на подоконнике очкарик.
– Спросите об этом лучше моего тестя, – откровенно зло ответил я очкарику. – В этом смысле вы найдете в нем весьма заинтересованного собеседника, он, как раз не так давно дежурному врачу морду разбил…
– Стоп, ребята! – примиряюще поднял руки кверху хладнокровный и вполне умеющий владеть собой полковник Панцырев. – Не будем горячиться, Валентин Валентинович. И, к тому же, вопросов к вам мы более не имеем, – он резко поднялся на ноги, проницательно глядя мне в глаза, – еще раз простите и примите наши искренние соболезнования.
– Простите, – добавил также и очкарик, отрывая зад от подоконника.
– Вот вам, на всякий случай, телефон моего гостиничного номера, – оставил на кухонном столе полковник Панцырев вчетверо сложенный лист белой бумаги, – если вспомните неожиданно что-нибудь необычное, странное, пугающее – позвоните, пожалуйста, мне и поверьте – вам, возможно, сразу станет легче. Главное, чтобы вы не боялись мыслить максимально парадоксально – и перед тем как окончательно уйти, он обронил лишь одну фразу:
– Помните, что сам факт существования человечества на нашей планете, является парадоксом.
Глава 27
День предания тела Антонины Кирилловны земле выдался хмурым и пасмурным. Серые тучи сплошной пеленой затянули вчера еще такое беззаботно голубое небо, и нет-нет, сверху падали кратковременные порции мелкого, как сеянка, холодного дождичка, покрывавшего беломраморное лицо покойной сотнями крохотных мокрых пятнышек.
Радмила чуть ли не ежесекундно вытирала лицо матери носовым платком. Но дождь с каждой минутой усиливался, и тогда тесть раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонтик и держал его над непокрытой головой Антонины Кирилловны весь промежуток времени, пока говорились траурные спичи. До той самой минуты, пока не наступил страшный и неизбежный момент любых похорон – прощание.
Не отрываясь, смотрел я в лицо тёщи, и перед тем, как распорядитель похорон на общественных началах, какой-то там дядя Боря (не помню точно – кем он нам приходился) укрыл его белоснежной накрахмаленной простыней, мне явственно почудилось, будто правый глаз Антонины Кирилловны на мгновение приоткрылся и оттуда брызнул тонкий и острый лучик звериной ненависти к миру живых людей, навеки оставляемому по ту сторону накрахмаленной простыни и крышки гроба. Ощущение это получилось столь сильным, что я поспешил отвести взгляд от мертвого тещиного лица и бессмысленно принялся разглядывать стройную гряду высоких тополей, росших вдоль кладбищенской ограды, примерно в полукилометре от последнего приюта Антонины Кирилловны.
Едва заметная зеленая дымка молодой листвы окутывала кроны тополей и сотни ворон, сидевших на их ветвях. Воронам, видно, судя потому, что они не летали, а неподвижно сидели, тоже было не очень весело. Вообще, погода покрасила кладбищенский ландшафт, как по заказу. Глядя на тополя, ворон и серое небо, я представил, как здесь всё начнет выглядеть вечером, на закате, когда гроб с Антониной Кирилловной будет покоиться на двухметровой глубине под свеженасыпанным холмиком, заваленном полусотней роскошных венков и вокруг не останется ни одной живой души. Лишь темно-багровое полотно заката бросит скупые угрюмые краски на мраморные крыши тысяч тесных домов новых соседей Антонины Кирилловны, расчертит кладбище в оранжево-черную тоскливую клетку, сверкнёт прощально на гладкой коре тополей и отполированных клювах ворон, и быстро погаснет, уступив место мрачному великолепию холодных ночных полутонов и таинственных шорохов.
Когда на холмик был возложен последний венок и участники похоронной процессии повернулись к ожидавшим автобусам, я твёрдо решил: "Во что бы ни стало необходимо найти цыганку!" И стоило мне только об этом подумать, как Радка вдруг сказала негромко одному мне:
– Мы допустили с тобой, Валечка, одну страшную ошибку – очень страшную…
– Какую? – механически переспросил я, почти не вдумываясь в то, что она мне сказала.
– Шаль… эту шаль – она ей так понравилась, нужно было похоронить ее вместе с мамой. Она бы лежала у мамы на плечах и грела, все время бы грела маму – ведь там так холодно… дальше Рада не смогла говорить. Голос у нее задрожал, но она не зарыдала или не смогла, или сдержалась. Я точно не понял, но, тем не менее, покрепче взял ее – под локоть и шепнул на ухо:
– Держись, Радочка, ради Бога, держись! Мы наплачемся вволю дома – не здесь.
У кладбищенских ворот я оглянулся и, не совсем отдавая отчет в том, что делаю, показал кукиш памятникам, молчаливо и злобно смотревшим на меня. Показал и тут же испуганно спрятал руку в карман.
– Ты что вертишься? – толкнула меня в бок Радка.
– Не знаю – мне показалось, будто я вот-вот сойду с ума, – истинную правду сказал я. – Так, знаешь, ясно-ясно представилось, что какая-то сволочь, какой-то таинственный гад и мой личный враг прятался за одним из памятников и злобно смотрел мне в спину, и я не выдержал, оглянулся и показал ему кукиш.
– Ты его увидел, чтобы показать кукиш?
– Нет, но кукиш показал.
– Значит, действительно, сошел с ума.
Мы замолчали, потому что подошли к автобусу, где наш странный разговор могли услышать и по-настоящему поверить в то, что и я, и Рада успели спятить за время похорон.
Нам досталось заднее сиденье, и когда автобус отъезжал от кладбища, я не выдержал и опять оглянулся, и пристально смотрел на удалявшиеся шеренги памятников, пытаясь определить – какой из них следил за мной. Я перехватил взгляд супруги и опомнился, прошептав:
– Я схожу с ума… – и тем не менее вновь бросил взгляд назад и неожиданно меня осенило – я поднял глаза выше – на верхушки кладбищенских тополей, усеянных сотнями ворон. С такого расстояния птицы казались мне не более, чем крупными черными точками, но я почему-то был твердо уверен, что все они, как одна, повернули головенки в сторону нашего автобуса, медленно выворачивавшего по подъездной кладбищенской аллее к трассе, ведущей в город. Это вороны, а не фотографии памятников, с сосредоточенной ненавистью смотрели мне в спину черными блестящими глазками, когда я шагал к выходу с кладбища, бережно поддерживая жену, готовую вот-вот свалиться в обморок… Я положительно сходил с ума, да, в общем-то, и было от чего…
На поминальном обеде я напился до скотского состояния и в крепком сне, свалившем меня, не видел ровным счетом ничего…
Часть вторая
Глава 1
Полковник, вернее, уже генерал-майор ФСБ Панцырев зачарованно смотрел на могилу Антонины Кирилловны Кобрицкой, откровенно наслаждаясь безупречной чистотой и небывалой интенсивностью знакомого уже нежно-бирюзового сияния, просочившегося из гроба с прахом Кобрицкой сквозь два метра глины. По-неземному красивая прозрачная мгла затопила пластмассовые цветки и сосновую хвою венков – наверное, так бы горело нормальное земное пламя в потустороннем мире – без треска и шума, дыма и запаха сгораемых дров.
За спиной Панцырева неподвижно замер майор Стрельцов, жадно затягивавшийся сигаретой.
Кроме них двоих, на территории кладбища находился только ночной сторож и члены его семьи, которые к тому же мирно спали в этот глухой час.
Панцырев – хотя и поддался определенной эйфории, но о работе не забывал. Да и мудрено было забыть о беседе с доктором медицинских наук Абаркаганом, делавшим гистологическое и биохимическое исследование тканей трупа Кобрицкой (пробы анализов – срезы тканей головного мозга, сердца, внутренних органов и мышц уже отправили в Москву вечерним рейсом). Особенно запомнились несколько последних фраз из невеселого монолога доктора Абаркагана:
– …Технически она была, безусловно, мертва, – говорил Абаркаган усталым, чуть-чуть растерянным голосом, настороженно глядя прямо в глаза Сергею Семеновичу, словно надеясь разгадать – каким образом сидевший сейчас перед ним полковник ФСБ узнал про этот удивительный случай с Кобрицкой и откуда вообще обо всем самом важном, тайном и необычном в первую очередь узнает именно ФСБ, и какой именно подотдел ФСБ представляет полковник Панцырев, производивший впечатление вполне интеллигентного, не без определенных медицинских знаний, человека, – …отсутствие пульса, давление – ноль, температура – трупная, очевидное посмертное образование значительного количества молочной кислоты в мышцах – он пытался объяснять процесс посмертного разложения человеческого организма, как можно грубее и популярнее для того ли, чтобы пояснее – подоходчивее выразить парадоксальность вывода, родившегося в его голове после резекции трупа Кобрицкой, либо единственно с целью подчеркнуть предполагаемое им невежество человека в форме, – …в общем, все как и полагается типичному покойнику. Но… я долго думал над получившейся формулой того поразительного фермента, что накопился в порах кожи, на стенках кровеносных и лимфатических сосудов, и, тем самым, празднично иллюминировал труп, а так же породил противоестественные с точки зрения физиологии и здравого смысла свойства мышечных волокон. И даже не то чтобы думал – аналитически мыслил, а скорее – ощущал крайне необычное для своего возраста, давно позабытое чувство – благоговение.
– Перед чем? – коротко спросил тогда Абаркагана Панцырев, удивившись путанице мыслей профессора.
– Перед явлением, объяснение которого недоступно человеческому разуму – перед чудом, волшебной тайной, если хотите.
Есть такое понятие как магия чисел. И в самом этом понятии, в свою очередь, есть своя собственная магия, основанная на полной несовместимости двух составляющих его половинок. Точно также и составляющие фермента Кобрицкой (думаю, что под таким названием он и войдет в мировую науку) сами по себе представляют обычные органические соединения, но соединились они между собой при помощи валентных связей под такими удивительными углами, что общий узор их вызывает у исследователя бурю эмоций, далеких от науки и от каких-либо рационалистических начал, вообще.
Например, лично я не то чтобы элементарно испугался, нет – это было бы слишком просто. Скорее, если выражаться образно – дух у меня захватило, как у человека, нежданно-негаданно заглянувшего в бездну, или вкусившего запретного плода, или ясно осознавшего полную бессмысленность собственного существования, – догадавшись по выражению глаз Панцырева, что он его не совсем понимает, Абаркаган поспешил сказать главное. – …В общем, у меня создалось ощущение, что кто-то сознательно поставил над этой несчастной Кобрицкой жуткий эксперимент – ей насильно заменили кровь, лимфу, спино-мозговую жидкость, даже желчь и мочу на какой-то дьявольский эликсир, на бирюзово сверкающее в темноте нечто. Другими словами – Кобрицкой вынули душу и накачали взамен неизвестной дрянью, после смерти заставляющую самопроизвольно сокращаться мышцы, оставаться в постоянном напряжении нервы, люминицировать кожные покровы и по большему счету – продолжать жить ее умерший организм жуткой противоестественной жизнью!
– Возбудитель не обнаружен, – после небольшой паузы сухо добавил Абаркаган. – Её, по всей видимости, отравили или может сама отравилась – таково мое окончательное заключение о причинах смерти…
Глава 2
У ворот дома Вишана и Шиты стоял старый цыган по имени Буруслан, являвшийся их соседом и деловым партнером. За спиной Буруслана нерешительно топтались два его взрослых сына. Собственно, сам Буруслан также испытывал нерешительность – он решительно не знал, что ему предпринять: попытаться взломать ворота или вернуться обратно домой вместе с сыновьями. Один из сыновей держал в руках железный лом, другой – заряженную двустволку. У Буруслана на левом боку под полой кожаной куртки в самодельной кобуре висел настоящий израильский "УЗИ" с еще не начатым магазином. Все трое были матерыми бандитами и попусту никогда не брали с собой заряженное боевыми патронами оружие.
– Отец, ты думаешь – их?… – негромко спросил старший сын и провел по воздуху двумя вместе сложенными пальцами характерную черту поперёк своего горла.
Буруслан нахмурился, наморщил лоб, но вслух ничего не ответил, лишь неопределенно пожал плечами. Честно сказать, Буруслану ни о чем не хотелось говорить. В убеленной густыми сединами голове старика варилась каша из самых фантастических догадок и предположений относительно того, куда подевались Вишан, Шита, Дюфиня и Мишта. Ещё позавчера вечером Буруслан должен был встретиться с Вишаном по достаточно важному для обоих поводу, но Вишан не явился в условленное время и означенное место, и встреча не состоялась.
Прождав еще сутки, сделав несколько безрезультатных визитов к Вишану домой и каждый раз ни с чем уходя от наглухо запертых ворот, Буруслан решил сегодняшней ночью, в самое глухое время, дабы исключить наличие нежелательных свидетелей, вскрыть вишановские ворота и попасть таким образом внутрь его дома. Что-то подсказывало старому Буруслану, скорее – богатый жизненный опыт или полная тишина за воротами, что хозяева находятся внутри дома в совершенно окоченевшем состоянии. Кто-то и почему-то попросту убил их, и старому цыгану не терпелось поскорее проверить свою основную и наиболее мрачную догадку на практике.
Буруслан на всякий случай надавил на кнопку звонка и не уловив никакой реакции по ту сторону ворот, тихонько сказал:
– Пора – делай ворота, Малик.
Старший сын, Малик вставил тяжелый лом между створками и изо всех сил надавил оставшийся в руках конец по воображаемой часовой стрелке и остановил на воображаемом циферблате огромного будильника напротив цифры три. Раздался треск сломаного дерева: между створок ворот образовалась щель и цыгане увидели электрический свет, блеснувший из двора, крытого оцинкованным железом. Но Малик не мог долго удерживать в таком положении мощный напор могучих створок, и щель захлопнулась, полоска электрического света исчезла.
– Они там – мёртвые, – уверенно сказал Буруслан и добавил, как видно избавившись от мучавшей его нерешительности, – ломайте, ребята!
Малик и второй сын, Маер дружно навалились на лом, вставленный в зазор между створками ворот, опять затрещало дерево, появилась узкая щель и полоска электрического света, но… ничего более не удалось сделать сыновьям Буруслана.
– Отойдите! – нетерпеливо приказал старый цыган.
Сыновья выдернули лом и послушно отошли в сторону. Буруслан неторопливо вытащил из-под куртки короткоствольный "УЗИ". Также не торопясь, основательно навинтил на ствол прибор бесшумной стрельбы, негромко сказал:
– Внимание! Разойдитесь ещё подальше! – сам тоже отошел метра на три от ворот, тщательно прицелился и дал короткую, действительно, почти бесшумную очередь.
Десяток разрывных пуль превратили в кудрявые лохмотья массивный стальной замок, вмонтированный в деревянную толщу ворот со стороны двора. Послышался мучительный, почти человеческий, но все-таки металлический стон, затем – хруст и резкий громкий щелчок, и огромные тяжелые ворота дрогнули, как бы в задумчивости сохранили еще секунду-другую статистическую неподвижность и не сдерживаемые никакими запорами бессильно распахнулись внутрь двора.
Заасфальтированный обширный двор оказался ярко освещен – под навесом горели две мощные лампы. В центре двора, едва не доставая ламп крышей кабины, стоял пятитонный "КамАЗ", равнодушно уставясь темными фарами на непрошенных гостей. А гости, кстати, словно оцепенели перед раскрывшимися воротами и как будто сами были не рады, что в конце концов их открыли Буруслан поднял левую, свободную от автомата, руку вверх, что означало: "Опасность! Всем оставаться на своих местах!" Он сразу не понял, что конкретно его так сильно потрясло и напугало. Развитым за долгие годы жизни профессионального скотокрада чувством опасности ощутил старый цыган – насколько близко, как никогда близко, почти вплотную, подступила к нему смерть.