- Это ты никого не жалеешь, - смело вступал в спор дедушка, - ты и человека этак прихлопнешь и не моргнешь глазом.
- Надо будет, и прихлопну. Иных давно пора к ногтю прижать.
Дискуссии обрывал Чумаков. Он не любил ссор в доме, тем более из-за пустяков. Его мечта - гармония взаимоотношений людей, живущих вместе, - так и оставалась мечтой. Всегда чего-то не хватало, то ли терпимости, то ли жалости, то ли умения понять другого человека. Он очень старался, чтобы в доме был мир, убеждал, уговаривал, гневался, но это, конечно, тишины не прибавляло. Новая семья все равно оставалась похожей на обычную, со всеми ее бедами, радостями и печалями. И отсутствие кровного родства - "проклятия человечества", по терминологии Чумакова, ничего не меняло.
И Чумаков втайне сам начинал подумывать, что его теория оказалась неверной, или просто люди не доросли до осознания великой идеи. Второе предположение было более лестное, но справедливое ли, вот в чем вопрос…
ВЕЧЕР
- Есть у меня к тебе вопрос, Василий, - сказал Оленев, заходя в ординаторскую. - Сугубо интимный. Ответишь?
- Не знаю. В зависимости от степени интимности.
- Что у тебя было с женой Костяновского?
- С чего это ты взял? Я с ней почти незнаком. Спроси лучше, что у меня было с Софи Лорен.
- Не придуривайся. Я вот сейчас думал о твоем разговоре с профессором. Или ты мне не все рассказал, или не выложил все козыри. Не такой он человек, чтобы бить не наверняка. Он долго искал подходящего момента и должен был поставить тебе условия заведомо жестокие.
- Предположим, но при чем здесь его жена?
- Во-первых, давно ходят подобные слухи, а во-вторых, ему явно невыгоден развод, это отразится на его карьере и благополучии. Измену жены он стерпит, несмотря на гордыню, а вот если она уйдет от него или публично потребует развода, тогда…
- Не хочешь ли ты сказать, что она собирается уйти ко мне? Или что я готов жениться на ней? С какой стати?
- Ясно. Не хочешь говорить. Не та степень интимности. Бережешь честь женщины и правильно делаешь. Только сам подумай над этим. Это серьезная угроза и… способ нападения для тебя.
- Вот как?
- Видишь ли, он шантажирует тебя жалобой, а ты можешь сам перейти в наступление. Сказать, например, что уведешь его жену к себе.
- Ну что ты мне советуешь? Ты, Юрка, мне советуешь такую подлость? Ведь Галка Морозова… Я никогда не пойду на это.
- Уже не Морозова, а Костяновская, не забывай.
- Не был бы ты Оленевым, ох и врезал бы я тебе промеж бесстыжих глаз! Изыди отсюда, дай вздремнуть, пока у больных тихий час.
- Да, у твоих больных тихий, а у моих в реанимации всегда полумертвый час, - невесело пошутил Оленев. - Сейчас со "скорой" звонили, везут тяжелого ребенка.
- Вот и займись делом, интриган несчастный.
Оленев ушел, а Чумаков, придвинув на всякий случай поближе телефон, вытянул ноги на подставленное кресло и задремал. Ему снилось продолжение утреннего сна…
Итак, баллистическая вилка дальней дальности приближалась к груди. Острия зубцов переливались алмазными гранями, утяжеленная рукоятка, уточняя траекторию, вибрировала в воздухе, все яснее вырисовывался выпуклый орнамент. Четыре буквы клейма "нерж" недобро поблескивали в отраженном свете. Почему нерж? - подумал Чумаков, тщетно пытаясь ослабить путы. - Чья страна, чей военный завод? Может быть, это "не ржаной"? Или "не ржет"? Или там написано "Серж", а я просто не вижу? Ах да, это же "нержавеющая"… "За мной не заржавеет, - сказала совесть с полузабытым лицом Зины, - обихожу, обстряпаю, обошью, обмою и обласкаю, только женись. Не пожалеешь. Я верная, умная, добрая, щедрая, красивая, здоровая, шутливая, высокоморальная, любвеобильная, терпеливая…" Чумаков отрицательно мотнул головой. И вот вилка соприкоснулась всеми зубцами с кожей. Боли он не ощутил. Скосив глаза, смотрел, как сталь погружается в тело. "Так, - подумал он, - сначала кожа, подкожная клетчатка, сейчас она пронзает фасцию, раздвигает большую грудную мышцу, малую, еще не поздно, пока не опасно, можно раздумать и согласиться на условия. Еще не поздно". - "Так на чем мы порешили? - спросил профессор. - Я требую полной и безоговорочной трепанации без аннексий и контрибуций. На раздумье две секунды". - "Межреберная мышца, - подумал Чумаков, - сосуд не задет, можно зашить без последствий. Так что же я медлю?" - "У, преступник в белом халате, - злорадно сказал муж Ольги. - Опыты на больных делаешь? Я тебе покажу, доктор Менгеле!" - "Плевра, - подумал Чумаков, - это уже серьезно. Проникающее ранение в грудную клетку. Край легкого, пневмоторакс обеспечен, перикард теперь все. Еще секунда, и она войдет в сердце…" Боли не было.
- …боль, - сказала медсестра, прикасаясь к его плечу. - Она жалуется на сильную боль.
- А, - вздохнул Чумаков, просыпаясь. - Какая палата?
Он оправил халат и пошел вслед за сестрой. В палате сел на краешек кровати, расспросил больную, полистал историю болезни, на всякий случай потрогал живот: "Так больно? А вот так?"
- Сделайте наркотик, - сказал он сестре, выходя из палаты, - пока ничего страшного.
На полпути его перехватили и повели в приемный покой.
- Раненого привезли, - сказали ему на ходу.
- Какой еще раненый? - проворчал Чумаков. - Сегодня нет "неотложки".
Парня привезли на попутной машине, подобрав на улице. Ближе всех была эта больница, и теперь он лежал на жестком топчане в приемном покое, испачканный землей и залитый кровью. Не дожидаясь Чумакова, опытные сестры делали свое дело: раздевали и мыли, измеряли давление, забирали кровь на анализы. Парень был в сознании, но отвечал неохотно, сквозь зубы, морщась от боли. Сказал, что ударили ножом, кто именно - не знает… За что - тоже не знает. Подошли и ударили. Вот и все.
Пришел Оленев, и они вместе осмотрели раненого. Рана была одна. На спине. И еще лицо разбито в кровь. Чумаков выслушал легкие, постучал пальцем по груди.
- Не так страшен черт, - сказал он. - В рентген и в операционную. Там разберемся.
- Ну, а мне здесь делать нечего, - сказал Оленев.
- Насилие, - сказал Чумаков, когда они шли по коридору. - Откуда оно в людях? Подойти и ударить ножом незнакомого человека. Надо же!
- А ты верь больше, - усмехнулся Оленев. - Может, он сам начал первым, может, там старые счеты, может, он сам бандит.
- Циник! - взорвался Чумаков. - Когда ты научишься верить людям?
- Этому не учатся. Этому разучиваются. Кто быстрее, кто Медленнее, а ты уж до смерти останешься легковерным. Мало тебе шишек, что ли? Так ничему и не научился.
- Научился, - твердо сказал Чумаков. - Всегда и во всем верить. Это ничего, если он тебя обманет, ты верь, пусть обманщику будет стыдно, он раскается, он сам сознается в своей лжи.
- Держи карман шире, - сказал Оленев. - Он тебя еще раз обманет и посмеется над тобой, дурачком.
- Вот чему тебя научила семейная жизнь, - ехидно сказал Чумаков. - Ещё бы, там-то уж точно жена врет мужу, муж обманывает жену, оба врут напропалую детям да еще лупят нещадно их за мелкие хитрости. А у кого им учиться? У мамочки с папочкой. "Уж ты, сынок, не говори, ты уж, дочка, не выдай…" - нарочито противным голосом проговорил Чумаков.
- Завелся! - рассмеялся Оленев. - Сел на любимую темочку о вреде семьи и брака. Иди лучше в операционную, моралист.
Как и предполагал Чумаков, рана оказалась неглубокой и неопасной. Несколько швов, привычная работа, выученные наизусть движения рук.
"Вот так же и Петька лежал под моим ножом, - вспомнил Чумаков. - Там-то было посерьезнее…"
- Вас ждут, - сказали ему, едва он спустился из операционной. - Брат, кажется.
У входа в корпус топтался Петя. Уже вечерело, было морозно и неуютно, мела пурга, невесомой блестящей пылью опадал иней с деревьев.
- Что же ты? - сказал Чумаков, ежась. - Заходи.
Он провел Петю в ординаторскую, включил чайник.
- Садись, садись, сейчас чай пить будем. А я только о тебе вспомнил.
- Я ненадолго, - сказал Петя. - Я попрощаться пришел.
- И ты… - только и сказал Чумаков, опустившись в кресло. - Что-нибудь случилось?
- Ничего, - сказал Петя. - Пока ничего. Просто мы уезжаем.
- Кто это "мы" и куда?
- Я и Ольга. Через час наш поезд. Едем к моей матери. За Урал. Ты уж прости, Вася, так получилось. Я пришел домой, а она сидит на чемодане и плачет…
- Ну да, - вздохнул Чумаков, - что ж, никто вас не держит. Я знал, что она уезжает, и уже смирился с этим, но почему ты? Разве тебе плохо у меня?
- Послушай! - рубанул воздух ладонью Петя. - Ты это брось! Не тяни из меня жилы. И так муторно, что оставляю тебя с этими клопами. Я вернусь, не скоро, но вернусь. А сейчас должен ехать. Я не могу отпустить ее одну, ей некуда идти, а у тебя жить она больше не будет. Она боится за тебя, все эти жалобы, скандалы, у тебя могут быть неприятности, ее совесть замучила.
- Чья совесть? - неумно спросил Чумаков. - Ах да, я знаю, она писала. Ну что же, ты прав. Только знаешь, не ожидал от тебя такого. Грубиян, драчун, хулиган - и на тебе! Хотя, что я говорю, болван… Ты замечательный парень, мне очень легко было с тобой. И ей будет хорошо. Ты не обидишь.
- Ладно уж, - сказал Петя, - не мастер я языком трепать. Пойду я, пора. Что Ольга попрощаться не пришла, ты не обижайся. Боится она, что разревется и останется. Уж решилась, так решилась. И я решился. Может, еще не поздно.
- Что не поздно? - не понял Чумаков.
- Да… Что тут говорить? Сам знаешь, о чем она мечтала. Так вот я и подумал, что мы с матерью моей вырастим, если что случится. Вдвоем-то легче. А ты уж делай свое дело, коль начал. Может, я и не понял ничего из твоих речей, но думаю, что если ты считаешь это правильным, так и надо.
- Ты все понял, Петька, ты все отлично понял. Спасибо тебе, брат…
И Чумаков неумело обнял его. Петя не отстранился, лишь смущенно похлопал Чумакова по спине.
- Ладно, Вася, не дрейфь, прорвемся. Мы напишем тебе. Прощай.
Чумаков проводил его до дверей и, прикрыв горло от ветра воротником халата, смотрел, как Петя уходил в полутьму города, не сбиваясь с шага и не оглядываясь.
В ординаторской выкипал чайник, дребезжала крышка, пар вырывался равномерными жидкими струйками и растворялся в прокуренном воздухе комнаты. И Чумаков сидел в кресле, увеличивал концентрацию дыма в окружающей среде, прислушивался к голосу кипящей воды и к неровному дыханию проснувшейся совести. "Ну, все, - горестно подумал он, - сейчас заговорит, пойдет писать губерния…"
ПЕТЯ
Петю тогда привезли на "скорой" в дежурство Чумакова. Он был сильно избит: били ногами, сломав два ребра и разорвав селезенку. Он потерял много крови, был слаб и страдал от боли, но на операционном столе, пока не начали наркоз, громко ругался и порывался вскочить, чтобы немедленно отомстить недругам. Его крепко привязали, шлепнули по щеке и усыпили, конечно. Упрямство не устояло против наркоза.
Чумаков сделал операцию, а потом долечивал Петю до выписки в своем отделении. Выяснилось, что Петя - дебошир и драчун, живет в рабочем общежитии, частенько устраивает там шумные погромы, нажил много врагов, был судим товарищеским судом, взят на поруки, опять судим и опять прощен, но это снисхождение не умеряло его пыл, он снова рвался в драку, и это было неудивительно.
Все шло по привычной цепочке: обижаешь человека, наживаешь в нем врага, он мстит тебе за причиненную обиду, ты наказываешь его за месть, он собирается с силами и, позвав подмогу, обрушивается на тебя, ты приходишь в себя и нападаешь на превосходящие силы противника, он тоже не дремлет, увеличивает свое ополчение, оттачивает мастерство, тогда тебе приходится совсем туго, но ненависть и вражда уже не гаснут, приходится расплачиваться за все и думать о мести. Да, выплевывая выбитые зубы и залечивая синяки, рваться в драку, не прося о помощи и пощаде, - в этом был весь Петя. В конце концов он угодил в больницу, но и здесь, скрипя зубами от боли и злости, клялся отомстить или умереть. Позор поражения был для него хуже смерти. Приходил следователь, но Петя, не назвав имен, божился, что сам упал с лестницы, отдать врагов правосудию он не мог, это было бы с его точки зрения большой роскошью.
Чумакову нравились цельные и сильные люди, постепенно он разговорился с Петей и своим мягким нравом расположил его к себе. Петя приехал в город после службы в армии, годился Чумакову в сыновья, но Чумаков, щадя гордость парня, относился к нему как к ровеснику, не осуждал и исподволь заводил разговор о том, что война рождает только войну, а от ненависти ничего путного родиться не может.
- Ну да! - презрительно перебивал его Петя. - Ты уж, доктор, лечи меня поскорее, я им всем такой праздник устрою! Я в армии служил, нас учили всегда стоять до последнего.
- Так то на войне, - улыбался Чумаков. - А эти парни какие тебе враги? Такие же рабочие, как и ты. У них тоже гордость есть, что же, по-твоему, они должны извиняться за свои же шишки?
- Какие еще рабочие? Шпана уличная, одно название…
Сам Петя работал слесарем по пресс-формам. Как понял Чумаков, работа эта тонкая, и даже привычный эпитет "ювелирная" был для нее грубым. "Я сотки ловлю с завязанными глазами", - хвастался Петя.
Чумаков позвонил в завком и выслушал противоречивую характеристику Пети. На заводе его ценили как знатока своего дела и честного, принципиального парня, но его неукротимый нрав доставлял много хлопот. Он мог послать открытым текстом куда подальше любое начальство, мог сцепиться на кулачки с мастером, ну, а уж об общежитии и говорить не приходилось. Там он был "враг общества номер один".
- А квартиру ему выделить не можете? - спросил Чумаков.
- У нас и семейным не хватает, - резонно ответили ему.
- Так что же, теперь ему жениться ради квартиры?
- А что? - рассмеялись на том конце провода. - Может, остепенится. Вы уж, доктор, подыщите ему покладистую медсестренку.
- Эх вы, общественность, - вздохнул Чумаков.
Петя выздоравливал, а Чумаков все тянул с выпиской. Он так и не смог убедить его заключить мир и сложить оружие.
- Тебя же убьют, - говорил он, - или сам кого-нибудь ухлопаешь, а потом всю жизнь будешь расплачиваться.
- Пусть, - упрямо отвечал Петя. - Они должны первыми сдаться.
- Вот дурень! - возмущался Чумаков. - Ты хочешь стать преступником? И ради чего? Ради дурацкой гордости? Мало тебя били, наверное.
- Не мало. Вполне достаточно. Но это в последний раз.
- Ты уже без селезенки, а остальное я тебе не вырежу, без остального не обойтись. В следующий раз я тебя не соберу.
- Ты не меня, а их будешь собирать, - зло усмехнулся Петя, - если будет из чего…
- Ты хоть в общежитие не возвращайся, - убеждал Чумаков. - И знаешь что, иди-ка ты жить ко мне. Я живу с братом, втроем будет веселее.
- На квартиру, что ли, возьмешь? - с сомнением спросил Петя.
- Нужен мне квартирант, как же! Жить с нами будешь, как друг, как брат.
- Не, - отказывался Петя, - я неуживчивый. Со мной тяжело…
Чумаков и сам понимал, что с этим парнем ему будет нелегко.
Странно было другим врачам, что Чумаков так возится с обычным хулиганом.
- На что он тебе сдался? - спрашивали Чумакова. - Залатал его, и пусть живет как хочет. Если убьют, то сам виноват, если сядет, туда ему и дорога.
Чумаков в таких случаях выражений не выбирал.
- Дураки! - кричал он. - Мещане! Послушать вас, так все - дерьмо, одни вы, в беленьких халатиках, цвет и красота народа! Думаете, если вы паршивый институт закончили, то уже интеллигенты? На таких парнях страна держится, а вы - плебеи, работающие из-за денег и думающие о своих вонючих машинах и дачах да еще о капризных бабах, которым втемяшилось в башку нацепить серьги с бриллиантами. Вы давно бы всех загубили, кабы ответственности не боялись. Как поступит какой-нибудь несчастный ханурик, так вы сразу морду воротите, бич, мол, забулдыга, отброс общества, что на него силы тратить, вот, мол, лучше завмагу условия создадим, он-то отблагодарит…
Разумеется, Чумаков перегибал, с ним не спорили, но врагов наживать он умел не хуже Пети. Только его не били в подъездах, вот и вся разница.
Быть может, поэтому, при всем своем несходстве с Петей, он ощущал родство душ, тянулся к нему, и тот наконец признал его мужскую дружбу, а после согласился жить у Чумакова.
Он не умел хитрить, с ним было и легко и трудно одновременно. Легко оттого, что никаких задних мыслей у Пети не было, он весь был чист, прям и прост, говорил, что думал, и думал, что говорил, ну, а трудности возникали из-за этих же самых качеств.
Родина его была за тысячи километров отсюда, после службы в армии он остался в полюбившихся местах, легко нашел работу, легко освоил мудрое ремесло и, в общем-то, на жизнь не жаловался. Тот факт, что Петя не женат, дал повод Чумакову считать его своим единомышленником. Он обстоятельно изложил свою теорию, но Петя просто рассмеялся в ответ и в доходчивых выражениях объяснил, что ничего против женитьбы не имеет, но пока еще не встал на ноги по-настоящему и подходящая девушка не встретилась. Чумаков не огорчился, Петя был молод, и у него все было впереди: ослепление любовью, короткое счастье, охлаждение и разочарование, развод, неприкаянность, снова женитьба, а мудрость придет с годами…
Так думал Чумаков, будучи уверен, что по-другому не бывает.
Итак, Петя был выписан, переехал к Чумакову, в спортивной сумке умещался весь его багаж, и вскоре вышел на работу. Чумаков с беспокойством ожидал, когда Петя выполнит свою угрозу, и, ничего не поделаешь, дождался. Петя пришел под вечер, вернее, подкатил на такси к самому подъезду, сердобольный таксист поднялся на третий этаж и сказал Чумакову: "Забирайте вашего брата".
Чумаков выскочил, не одеваясь. В такси сидел Петя с распухшими губами и весело подмигивал.
- Помоги, Вася, домой подняться, до утра отлежусь.
- Какое там до утра! Ты же весь в крови!
- Это не моя кровь, - гордо сказал Петя. - Это из их носов юшка текла.
Чумаков щедро заплатил таксисту и с его помощью затащил Петю. Уложил на диван, помог раздеться, сразу же осмотрел и ощупал и, к великому своему облегчению, ничего страшного не нашел. Правда, одним зубом стало меньше, да кое-где синяки украшали лицо и грудь, а так - вполне сносно.
- Теперь все, - сказал Петя, засыпая. - Они сдались.
- Много ты знаешь! Они потом из-за угла нападут!
- Нет, - пробормотал Петя, - теперь все. Это мы на прощание отношения выяснили, а потом помирились…
Так и прижился он у Чумакова, а что касается неуживчивости, то были, разумеется, стычки, доходило до рукоприкладства, когда Петя чересчур возмущался поведением Сени и опускался до затрещины, но Чумакова он слушался из уважения, прямого и нелицемерного.
Он таким и представлялся Чумакову - открытым, бескорыстным, несколько недалеким и, что уж греха таить, хоть немного, но дуболомом. Фактически он и Чумаков держали на себе всю "семью" - деньги были общие, только Сеню ограничивали, чтобы совсем не спился.