И вот теперь, в горький свой час, Чумаков убедился, что он сам мыслил упрощенно, потому что такого поступка от Пети не ожидал никогда. Он не думал, что уйдет из дома Ольга, хотя и чувствовал, что она близка к этому, но что Петя, долго не раздумывая, решится на поступок, коренным образом меняющий его жизнь, даже не успеет уволиться с работы, и увезет к себе женщину, совершенно чужую, на родину, в родительский дом… Да ладно бы просто чужую - смертельно больную, обреченную.
"А вдруг она и в самом деле выздоровеет после родов? - подумал Чумаков, страдая. - Мог же я ошибиться? И гистологи могли ошибиться. Вбил себе и ей в голову, что она умрет, а вдруг… И какая же я скотина…"
"Еще бы! - воскликнула совесть, дождавшись часа мщения. - Мягко сказано, Вася! Я и слова подходящего не смогла придумать. Отец семейства! Благодетель! Преобразователь семьи! Человек будущего! Тьфу на тебя!"
Чумаков вздохнул и покорно вытер плевок.
Он так и проделал вечерний обход под неумолчный, непрерываемый монолог совести, сопровождаемый щипками, пинками и плевками.
"Ну и наплевала ты мне в душу, - устало сказал он, закончив обход и валясь в кресло. - Вот злая баба! Дождешься ты у меня - вытащу, выпорю и вымою добела". - "Это ты меня замарал! - кричала совесть. - Я была такая чистая, розовая, прозрачная, невинная, наивная, непорочная…"
Перечень эпитетов прервал телефонный звонок, резкий и пронзительный в тишине пустой комнаты. Чумаков уронил пепел на стол и поднял трубку.
- Да, - сказал он, - я слушаю.
- Это ты, да? - спросил знакомый голос.
- Я, Сеня, я. Что там у тебя?
- Они уехали, - сказал Сеня. Язык заплетался и слова звучали невнятно. - Они все уехали.
- Я знаю. Это ты с горя напился или с радости?
- Ничего я не напился, - храбро отперся Сеня. - Это акустика такая. Слушай, они все уехали.
- Да знаю я, знаю. Что заладил? Ложись и спи. Утром я тебе всыплю.
- Ничё ты не знаешь. Я же говорю, они все уехали. Слышишь, все.
- Но вы-то с дедушкой остались?
- Да нет же, Вася, я один остался. Дедушка тоже уехал. Его увезли.
- Куда увезли? - крикнул Чумаков. - Кто увез? Да говори ты толком, пьяница проклятый!
- Ну, эти, люди в белых халатах, взяли и увезли.
- Он что, заболел?
- Похоже, - сказал Сеня, зевая. Он засыпал с трубкой в руке. - Сказал, что пришла пора превращаться в таракана, - Сеня хихикнул. - Сказал, чтобы я позвонил куда следует, они приехали и увезли.
- Куда увезли? Что у него болело? Ты можешь внятно говорить?
- Ниче я не знаю, он сказал, я вызвал, они увезли. Я здесь один, ну и звери, конечно. Они не пьют, с ними скучно и муторно.
- Черт! И как назло я дежурю, не вырвешься до утра. Что с тобой разговаривать, утром разберемся.
- Не-а, - снова хихикнул Сеня. - Утром и я уезжаю. Надоело. К матери, на легком катере, куда подальше. К своей, своей матери, ты не думай.
- Ты что, спятил? Зима на дворе!
- Надоело, - повторил Сеня, - все надоело, - и опустил трубку.
Чумаков быстро набрал номер домашнего телефона, но сколько ни ждал, только длинные гудки были ему ответом. Сеня трубку не поднимал.
"Ну вот и все, - подумал Чумаков. - Теперь я один. Я же хотел, чтобы все жили дружно и свободно. И этот покидает. И Сеня тоже… Дедушка, да, дедушка, даже не знаю его фамилии, где искать, как искать? Господи, дожить бы до завтра".
Он позвонил Оленеву и попросил его прийти, если, конечно, тот не слишком занят. А если занят, то все равно пусть придет. Он боялся оставаться один, вернее - наедине со своей совестью. "Когда-нибудь ты заставишь меня наложить на себя руки", - горестно упрекнул он ее. "Хоть ноги", - злорадно сказала она.
- Ребенок у меня тяжелый, - сказал Оленев, наливая остывший чай, - и еще двое не легче. Эх, реанимация, это вам не мед, кто о ней не знает, дольше проживет, как сказал малоизвестный пока поэт. Ну, что у тебя? Что-нибудь личное или я нужен больным?
- Больному. Мне ты нужен.
- Разве тебе больно, если зовешь анестезиолога? На что жалуешься?
- На жизнь, - сказал Чумаков и рассказал о последних событиях.
- Так, - сказал Оленев, постукивая пальцами по столу. - Значит, сбежали.
- О чем ты говоришь? Ольга уехала, чтобы не подставлять меня под удар, Петя - потому, что не может отпустить ее одну, дедушка заболел, а Сеня просто затосковал в пустом доме.
- Так ли все? Ну ладно, с Ольгой и Петей все ясно, но почему в этот же день исчезают еще два человека? Разве дедушка был болен?
- Абсолютно здоров, но все-таки возраст, и немалый. Мало ли что.
- Кстати, сколько ему лет?
- Он не говорил, но явно за семьдесят, а может, и все восемьдесят.
- А как его фамилия?
- Откуда я знаю? Он не называл, документов его я не видел, да и какое это имеет значение?
- Как же ты будешь искать его по больницам?
- Черт возьми, я и не подумал! Звонить во все подряд и описывать внешность? Или сразу на "скорую"?
- Ладно, давай я сам, - предложил Оленев и стал обзванивать подстанции "скорой помощи".
Диалоги были почти одинаковы, сначала он здоровался, называл себя, потом описывал внешность старика и говорил адрес. Ответы, похоже, тоже были одинаковые - отрицательные. Ни одна из бригад "скорой помощи" не отвозила такого старика ни в одну из больниц города.
- Вот тебе и ответ, - сказал Оленев. - Я так и думал.
- Что, что ты думал? - нетерпеливо спросил Чумаков. - Какой, к черту, ответ, если эти балбесы ничего не знают!
- Не обижай коллег, - усмехнулся Оленев. - Это означает, что никто его не увозил.
- Так он дома, а Сенька просто наврал спьяну? - обрадовался Чумаков.
- Сенька наврал, конечно, но дома дедушки нет. Он собрался и уехал. Куда - не скажу, из-за чего - тоже не знаю. Короче говоря, сбежал. Что-то здесь нечисто. Слушай, может, они тебя ограбили и сбежали?
- Совсем спятил! - возмутился Чумаков. - У меня и грабить-то нечего… Идиотизм какой-то.
- Я же тебе говорил, что он тип подозрительный. Значит, напали на след, он почуял и."
- Дурак ты, - искренне сказал Чумаков. - И что ты постоянно иронизируешь? И без того день сумасшедший, с самого утра сюрприз за сюрпризом.
- Костяновский, - сказал Оленев. - Не он ли приложил руку?
- Зачем? Ему же выгодно, чтобы они оставались в моем доме. Иначе вся его затея лопнет.
- А могли твои родственники догадаться сами, что сейчас они тебе навредят?
- Откуда же? Я бы им никогда не сказал. Никто ничего не знает, да и каша заварилась только сегодня.
- Действительно, - сказал Оленев и больше ни о чем не спрашивал.
- Что же мне делать? - взмолился Чумаков.
- Ничего, - сказал Оленев. - Выполняй обязанности дежурного врача, а утром разберемся. Поедем вместе. Я отпрошусь, а ты сам себе начальник, сам себя и отпустишь… Ладно, я пошел к своим детям. Привет!
- Привет, - рассеянно ответил Чумаков, думая о том, что хорошо бы сейчас заснуть, желательно - крепко, предпочтительно - до утра и лучше всего без сновидений. Или хотя бы совесть заснула на несколько часов, чтобы можно было собраться с мыслями и придумать что-нибудь.
И опять телефонный звонок, резкий, как удар бича. "Может, Сеня?" - подумал Чумаков, срывая трубку.
- Да. Я слушаю.
- Это я, - сказал женский голос. - Здравствуй, Вася.
- Ты? Не ожидал. Ну, здравствуй, Галя.
- У меня к тебе важный разговор.
- Ты звонишь из дома?
- Нет. Я у мамы. Все спят, я потихоньку. Мне трудно говорить, но надо решать. Я больше не могу так.
- Ты что-то предлагаешь?
- Да. Давай забудем.
- Это невозможно, - сказал Чумаков. - Может, вспомним?
- К чему? Если бы ты позвал меня тогда, я ушла бы с радостью. А сейчас поздно.
- Нет! - почти крикнул Чумаков. - Еще можно вернуть, начать сначала.
- О каком начале ты говоришь? - горько усмехнулась Галя. - У меня сын институт заканчивает, а ты…
- Ты жалеешь мужа, а он тебя не щадит. Почему ты должна мучиться?
- Не надо, - повторила Галя, - он отец моих детей, и пусть я не была счастлива с ним, но теперь поздно Искать виновных. Никто ни в чем не виноват. Я постараюсь забыть. Забудь и ты.
- Слушай, а это не он велел тебе позвонить?
- Нет, - сказала она, но ему показалось, что голос ее дрогнул.
- Это он, - сказал Чумаков. - Он обещал уничтожить меня, и он это сделает.
- Уезжай, - сказала Галя, - куда-нибудь уезжай. Ради меня, пожалуйста. Я тебя не забуду, только уезжай.
- Хорошо, - сказал Чумаков. - Я уеду.
- Я люблю тебя, - сказала Галя. - Я всегда тебя любила.
- Да, - сказал Чумаков.
- Ну, все, - сказала она. - Спасибо тебе. Прощай.
- Прощай, - сказал Чумаков и первым опустил трубку.
Боли не было. Ни сожаления, ни чувства утраты, ни раскаяния. Совесть затаилась в своей темной каморке и хоть посапывала обиженно, но молчала. Он давно ждал этого разговора, этих простых и коротких слов, после которых неминуемо должна была разверзнуться земля, и он, теряя опору под ногами, упал бы и долго падал в пустоте, уже ничем не связанный с прошлым и равнодушный к будущему.
"Ну вот и все, - подумал он. - Распад, разлад, разрушение. Что-то еще было, а теперь ничего. Так мне и надо. Вот и еще одна жизнь прошла. Это неправда, что у человека лишь единственная жизнь, у него их много, кончается одна, а сквозь нее уже проступает другая, непохожая, надо вовремя увидеть, понять ее и начать жить сначала… И все-таки эта, только что закончившаяся жизнь, была прекрасна. В ней были страсти, ревность, в ней было ожидание, еще несбывшегося, но возможного счастья, и что делать, если я всегда был убежден, что ожидание счастья - это и есть само счастье и лишь несбывшееся может быть по-настоящему прекрасным. Да, несбывшееся, ты прекрасно…"
Была ночь, в больнице тихо и Сумрачно, дежурного врача никто не звал, значит, больные спят, и постовые сестры прикорнули в креслах, и можно самому с чистой совестью вздремнуть до утра, если получится.
"С чистой, - усмехнулся Чумаков своим мыслям, - с каких это пор?"
Он поворочался на скрипучей раскладушке, покурил в темноте и, постепенно вступая в сон, не удивился, когда увидел, что опять сидит в кресле, туго спеленутый бинтами, и смотрит на подрагивающую от напряжения литую рукоятку вилки с четырьмя буквами "нерж".
"О чем ты думал раньше?" - печально спросила совесть.
Он никому не сказал, куда и для чего едет. Просто в отпуск, развеяться, насытиться фруктами, загореть дочерна и отдохнуть от этой чертовой хирургии.
Валентина встретила его в аэропорту, они узнали друг друга издали. Фотография, какой бы она ни была, никогда не передает живого человека - лишь застывшее мгновение, пусть самое распрекрасное, но одно-единственное, не передающее ни жеста, ни голоса, ни характера человека. Чумаков не разочаровался, он всегда был готов к худшему. Валентина понравилась ему сразу - молчаливая сдержанная женщина, она лишь улыбнулась и протянула руку. Чумаков пожал и ощутил скрытую силу, не физическую, а духовную, что ли, и это тоже понравилось ему.
У Валентины была своя машина "Жигули", приглашая, она открыла переднюю дверку, Чумаков бросил чемодан на заднее сиденье. Путь был долгий, прямое шоссе, проложенное в степи, поблескивало размягченным от жары асфальтом, надо было о чем-то говорить, и первый диалог давался нелегко. Она спросила, не устал ли он с дороги, он вежливо поблагодарил и вытащил из портфеля кедровую ветку с шишками -: сибирский сувенир.
Простые вопросы, ответы на которые ровно ничего не значат - о погоде, о поселках, мимо которых проезжали, об урожае яблок в этом году - ритуал общения, первоначальная скованность. Они были не просто попутчиками, они искали дорогу друг к другу и кое-что выяснили в эти первые часы, когда жаркий пустынный ветер врывался в открытые окна, ровно гудел мотор и машина мягко катила вдоль редких пыльных тополей.
Недаром в своем объявлении Валентина поставила условие - трезвенник. Ее бывший муж не был подзаборным забулдыгой, но это, пожалуй, лишь осложняло их прежние отношения. Он возглавлял крупный завод, да и сама она занимала далеко не последнее место в социальной лесенке - руководитель рыбоводческой станции, ихтиолог. Как-то на заводе произошла авария, а директор в это время не выходил из запоя… Был суд, сейчас муж Далеко и вернется не скоро. Впрочем, теперь они разведены, она свободна, но от такой свободы хоть в петлю лезь… Нет, она не произнесла этих слов, Чумаков лишь уловил по интонации, что так оно и есть.
И он подумал, что его собственная хваленая свобода тоже в тягость ему.
Он вдыхал густой полынный воздух, вглядывался в мутный горизонт - где-то там, на неразличимой грани степи и неба, угадывались горы, вскоре они обозначались более четко, и вот, синие, размытые дымкой жары, с белыми шапками нетающих снегов, они встали над озером, и пыльный, накаленный солнцем городок замелькал одноэтажными домами Чумаков ни разу не был в этих краях, и на него, сибиряка весь этот унылый пейзаж подействовал угнетающе.
Уже потом, обжившись и притерпевшись, он понял нехитрую истину: земля всюду прекрасна. По-своему, по-разному - тундра, тайга, пустыня, равнины и горы - все это неповторимо.
Ее дом был окружен садом. Виноградные лозы, обремененные сизыми гроздьями, яблоки, большие, как дыни, и персики, крупные, как яблоки; ухоженные грядки, где кабачки и сладкий перец уживались с привычными помидорами.
- Простите, - сказала Валентина, - я не призналась сразу. У меня есть сын. Правда…
Чумаков ободряюще улыбнулся и она закончила:
- Он болен, это что-то наследственное. У него не свертывается кровь. Нет-нет, он очень милый мальчик, умный и добрый.
"Гемофилия, - тут же подумал Чумаков. - Это неизлечимо".
- Я рад, что у вас есть сын. Я люблю пацанов. Нет неизлечимых болезней, есть нерадивые доктора.
Мальчик лет десяти лежал на животе посреди комнаты, смотрел телевизор, читал книгу, пил лимонад из запотевшей бутылки - все это одновременно. К тому же он не забывал болтать ногами, дразнить котенка и почесывать черноволосую голову.
"Совсем как мой сынишка, - нежно подумал Чумаков. - Такой же юный оболтус".
- Айдар, - сказала Валентина, - у нас гость. Познакомься, это - Василий Никитич. Он поживет у нас. Ты не против?
- А он волокет в голубях? - спросил Айдар, хитро щурясь на Чумакова.
- Еще бы! - уверенно соврал Чумаков. - С детства гонял по крышам.
- Тогда мы поладим, - сказал мальчик и отвернулся.
- Не сердитесь на него, - шепнула Валентина, - он души не чает в зверях и птицах.
Она провела Чумакова в маленькую комнату, где стояла узкая койка, у окна - письменный стол и мягкое кресло, книжный шкаф, на стене висела карта республики.
- Это здесь, - сказал Чумаков, ткнув пальцем в маленькую точку у голубого пятна озера.
- Будете жить в этой комнате. Второй месяц нет дождей. По ночам душно. Вы не отчаивайтесь. Поначалу мне тоже было тяжело. Ведь я не местная, а сейчас привыкла. Мне здесь нравится.
Потом был старательно и любовно приготовленный ужин. Чумаков давно отвык от вкусной домашней еды, от красивой посуды, накрахмаленных салфеток в вазочке - ни первая, ни вторая жена не баловали его домашним уютом. Из своей спартанской жизни он вдруг окунулся в спокойный, размеренный домашний быт, его разморило от сытой пищи, хорошего вина, духоты, он вышел в сад, - закурил, вглядываясь в быстро надвигающуюся темень южной ночи, где-то рядом плескалось озеро, сдержанно гудел завод, незнакомая птица мягко прошелестела крыльями.
"Ну и занесло меня, - улыбнулся про себя Чумаков. - Совсем другая жизнь… А что, может быть, и останусь здесь навсегда. Привыкну, освоюсь, забуду Галю. Свежие персики по утрам, теплое озеро, добрая умная женщина, славный сынишка. Буду гонять голубей, ловить рыбу, а работу найду всегда…"
Валентина пожелала ему спокойной ночи и ушла в другую комнату. Он лежал на белейшей простыне, смотрел в потолок и раздумывал вот над чем: ждет она его или нет? Встать, пройти крадучись в ее комнату, осторожно присесть на краешек кровати и дотронуться до плеча… А если она обидится и прогонит его? А если наоборот - не спит и ждет от него первого шага? Он прикидывал про себя так и эдак, пока не разозлился.
"Мужик я или не мужик? Ведь не ей же первой приходить?"
Тогда он встал и, морщась от звука скрипучих половиц, открыл дверь в ее спальню.
Было темно и тихо. Он не знал, где находится ее кровать, и поэтому сказал шепотом:
- Валя, это я.
Щелкнул выключатель, загорелся ночник, Валентина приподняла голову и спокойно смотрела, как Чумаков подходит к ней и садится у изголовья.
- Пока не надо, - сказала она, - хорошо? Мы должны привыкнуть друг к другу.
- Хорошо, - облегченно улыбнулся Чумаков. - Не спится на новом месте. Давайте на "ты". Так легче.
- Ага, - сказала она, - легче.
Наутро они пошли к озеру. Пустыня подступала к берегам, среди песка росли кустики дурнишника с крупными колючками, на которые не стоило ступать ногой. Дорогу перебегали ящерицы, их маленькие змеиные тела приподнимались над землей, и казалось, что они бежали на цыпочках, чуть ли не на пуантах. Озеро походило на море; пляж изрыт стадами; песчаное дно; можно идти и идти от берега, а теплая вода лишь по грудь. Айдар плескался в озере, а они лежали рядом на горячем песке и перебрасывались короткими фразами. Чувство скованности не покидало Чумакова, он пытался шутить, но получалось натянуто и не смешно. Валентина тоже отмалчивалась, и Чумаков с грустью думал, что предыдущий опыт не научил его ничему, и что ни говори - каждый раз приходится начинать заново, искать свой путь к чужому человеку.
Персики смялись с боков, их желто-розовые тела покрылись коричневыми сладкими пятнами, песчинки утопали в зернистой мякоти арбуза.
Необязательные слова, иллюзия общения, тоска одиночества вдвоем.
Айдар выслеживал лягушек, пытался ловить их руками, но каждый раз они успевали вовремя нырнуть и затаиться в подводной чаще. Чумаков вызвался помочь ему. Через полчаса шумной возни ему удалось схватить скользкую, большую лягушку. Она глухо верещала в руках, выпячивала пустые рыбьи глаза. Айдар радостно приплясывал рядом и смотрел на Чумакова с восхищением.
Казалось, что барьер, разделявший Чумакова и Валентину, дрогнул, когда она всего на секунду взглянула на него с такой нежностью, что легкий озноб пробежал по коже. Озноб предчувствия возможного счастья…
Потом они были вместе до конца отпуска Чумакова. Вместе, но все же порознь. Даже если очень близко друг к другу - все равно на расстоянии. Быть может, оттого, что Чумаков, как ни пытался, не мог забыть Галю, а Валентину полюбить не сумел.