Лежа на песке под пустынным солнцем, прислушиваясь к ее дыханию, он вычислял траекторию их возможного будущего, и она неизменно заводила в тупик, к распаду и охлаждению, к нарастающему раздражению и недовольству, к утренней молчаливости и вечерним ссорам - ко всему тому, что приведет к разрыву. Тягостному и болезненному.
"Ты трусишь, - сказала ему совесть, - ты опять пасуешь перед трудностями. Больной мальчик, одинокая несчастная женщина, чужой город. Ты боишься начать жить сначала, ты - тряпка, а не мужчина".
"Я заболел ностальгией, - сказал он совести, - но я обязательно вернусь. Только съезжу домой, устрою дела и приеду".
"Врешь, - вздохнула совесть, - ты опять врешь".
Расставание было нелегким.
- Не получилось, - сказала Валентина и виновато улыбнулась. - Ты не сердишься на меня?
- На тебя? Господи, о чем ты говоришь? Я просто должен уехать в свой город. Я вернусь.
- Я буду ждать, - сказала она. - Если не приедешь, я не упрекну тебя даже в мыслях. Но возвращайся. Я все пойму и прощу. Айдар очень привязался к тебе.
- Да, - сказал Чумаков. - Мальчику нужен отец… Я напишу.
Он не написал ни одного письма. Валентина тоже молчала. Чумаков снова окунулся в свою прежнюю жизнь. Вернулась Галя, красивая и посвежевшая, он снова любил, был любим и все реже вспоминал о далеком южном городке на краю пустыни, о мохноногих голубях, воркующих на чердаке маленького дома, о Валентине и ее сынишке…
РАССВЕТ
- Ну и жизнь, - сказал Чумаков, придавленный к окну утреннего автобуса, - и вот так каждый день. Пора менять работу, чертовски устаю от дороги.
- Обменяй квартиру, - посоветовал Оленев. - Желающие найдутся.
- Ну уж нет. Лучше работу. Если менять, то все сразу, от прически до друзей и дома. Вот возьму и уеду.
- Куда-а? - насмешливо протянул Оленев.
- А хоть куда. Страна велика, хирурги везде нужны. Махну куда-нибудь на юг, на берег озера, буду жить в домике с садом, жрать виноград, ловить рыбку и каждый день протягивать фигушку на северо-восток.
- Это нам, что ли?
- Разумеется, кому же еще. Да еще и плюну разок. Ох, как все надоело! Скорей бы лето…
"Да, лето, - подумал он, - только летом живешь, а зиму переживаешь".
На столе лежали четыре ключа от квартиры, царил умеренный беспорядок, на полу перекатывались пустые бутылки из-под яблочного вина, портреты Чумакова были извлечены из закоулков и аккуратно расставлены вдоль стен.
- Хорош! - похвалил Оленев. - Как живой. Особенно к лицу тебе юбка.
- Да, конечно, - рассеянно согласился Чумаков, лаская визжащего от радости щенка.
Он бродил по комнатам, поднимал с пола бутылки, открывал шкафы, отодвигал ящики серванта.
- Смотришь, что у тебя сперли?
- Дурак, - беззлобно сказал Чумаков. - Я не верю, чтобы он ушел, не оставив записки.
- Это ты о дедушке, что ли? А он писать-то хоть умеет?
- Ни разу не видел, но должен уметь… Ага, вот записка от Сени.
Он отставил от стены свой портрет, где был изображен с крылышками амура и с длинным скальпелем в руке. Другая рука была наспех замазана свежей краской, а новая, криво выписанная, была поднесена ко рту. Указательный палец прикасался к губам, а ото рта отлетало белое облачко со словами: "Т-с, никому ни слова".
- Разве? - спросил Оленев. - А я думал, что это название.
- Теперь одно название… Слушай, налей щенку молока и накорми свинок. Капуста в холодильнике.
- Для чего они тебе? Экие несуразные грызуны.
- А, купил случайно. Заходил в зоомагазин за птичьим кормом, а там девочка стоит и предлагает вот этих зверей. В магазин не берут и люди тоже нос воротят. Я спросил, откуда, мол. А это учительница биологии выбраковала из зооуголка, у них детей почему-то нет, ну вот, учителке и не понравились.
- А ты купил?
- Купил. Жалко ведь. Бездетные несчастные звери.
- Чумаковщина, - вздохнул Оленев, наклоняясь к зверькам. - Инки их ели запеченными в глине. Утверждали, что вкусно. Может, попробуем?
- Пошел ты, - сказал Чумаков. - А ты что сидишь и помалкиваешь? - обратился он к скворцу.
- Не пора ли завтракать? - очень вежливо спросила птица и склонила голову набок.
- Пора, конечно, пора, - согласился Чумаков. - И как вы теперь жить будете? Я сутками на работе, кто же вас накормит?
- Свято место пусто не бывает, - сказал Оленев. - Я думаю, что твой дом быстро наполнится униженными и оскорбленными. Подходи утром к вытрезвиловке и хватай без разбора, все твои.
- Ох, Юрка, Юрка, завидую я твоему отношению к жизни. Как-то все у тебя легко и просто, будто и жизнь ни разу не лупила по голове… Ага! - перебил он себя. - Вот она!
Школьная тетрадка, свернутая в тугую трубку, была подвешена к птичьей клетке. Чумаков просунул руку, развернул листки, но читать не стал.
- Слушай, Юра, прочитай, а? Ей-богу, мороз по коже. Вот жил у меня человек, а я о нем ничего не знал. А сейчас как вдруг узнаю, нет, страшно… Ты мне потом перескажешь своими словами, хорошо? Если что-нибудь плохое, лучше совсем не говори.
Оленев пожал Плечами, полистал ее и, развалившись в кресле, начал читать вслух.
- Имени моего не существует, душа моя растворена во вселенском свете, путь мой в мире страданий и суетных форм подходит к концу. Пришел неизвестным, уйду непознанным, и лишь тебе открою сокровенную истину. Ты - архат, Вася, Васенька, единственный родной мне человек, воскресивший во мне веру в людей, в их силу и доброту… Я нашел пилюлю бессмертия, и охотно дарю тебе великую тайну. Ты на пороге бессмертия, только лишь майя - иллюзорный мир желаний - застит от тебя великую истину. Отринь все искушения мира, слейся с душами трав и животных, с душами страдающих слепых людей, и ты преодолеешь барьер и встретишь свой последний час с ласковой улыбкой ожидания на устах… Не ищи меня, меня уже нет в мире иллюзорных форм и творений, я ушел туда, где нет желаний, нет гордыни и только великое желтое небо растворит меня в своих вечных объятиях, где я, не знающий ни о чем, буду поджидать тебя, чтобы потом вместе с тобой вернуться в мир желаний и посвятить свою новую жизнь спасению и милосердию…
- М-да, - прервал чтение Оленев, - наконец-то я ясно представляю себе твое будущее. А я-то думал, что ты будешь старым кашлюном, а тут, значит, вот как… Поздравляю, Вася, не каждый сподобился стать архатом.
- Ты думаешь, я что-нибудь понял? - спросил Чумаков. - Мне нет никакого дела до этого словоблудия. Я знаю одно: мой дедушка прожил трудную жизнь, и дай нам бог, Юрка, найти в себе силы на старости лет, чтобы не озлобиться и сохранить любовь к людям.
- А в качестве приложения получи рецептик пилюли, - сказал Оленев. - Немножко сложновато, правда, но ничего, выйдешь на пенсию, водрузишь на нос очки и потихоньку расшифруешь.
Чумаков взял тетрадку, сосредоточенно уставился на непонятные значки, перемежаемые иероглифами и длинными фразами, написанными хоть и по-русски, но совершенно бессмысленными.
- Ты же умный, - сказал Чумаков жалобно. - Растолкуй, а?
- Что, смерти боишься? - засмеялся Оленев.
- Дурак ты! - в сердцах сказал Чумаков. - Может, это великое открытие?
- А! - пренебрежительно махнул рукой Оленев. - Обычный мистико-алхимический бред…
Чумаков хотел возмутиться, но тут скворец, наевшись и почистив перышки, громко заорал:
- Бред какой-то! Никуда я не пойду! Что я там забыл? - и тут же, сбавив громкость, заворковал: - Я вас очень прошу, ради него, это необходимо, вы должны уехать из дома. Ему грозят крупные неприятности, в том числе из-за вас… А кто ты такая? - снова вскрикнула птица. - Откуда взялась?
- Что это? - озадаченно спросил Оленев. - Кто это говорит?
- Скворец, конечно.
- Знаю, что скворец. Чьи слова он повторяет?
- Может, вчерашнее кино пересказывает? Он это любит.
- Я его друг, - нежным голосом проговорил скворец. - Я вас умоляю, покиньте дом, хотя бы на время. Оставаться здесь опасно и для вас, вам тоже угрожают. Ведь вы Сеня?
- Какое к черту кино! - сказал Оленев. - Слышишь?
- Тихо! - зашикал Чумаков. - Не перебивай.
- Ну, Сеня, - сказал скворец грубым голосом, - и что из того?.. На вас собран материал, очень неприятный, вы давно нигде не работаете, занимаетесь подделкой и продажей икон, нет-нет, пожалуйста, передо мной не надо оправдываться, я вас ни в чем не обвиняю, но есть факты, есть улики, очень серьезные… А на бутылку дашь?.. Дам, конечно, дам, только уезжайте сегодня же или завтра утром. И вы тоже, простите, не знаю вашего имени-отчества, о вас тоже много известно. Вы бродяжничаете без документов, вам тоже надо уехать. Я вам дам денег, только не говорите ничего Васе. О нашем разговоре он не должен знать. Вы мне можете обещать?.. Хочу обещаю, хочу не обещаю, какие тебе иконы, какие подделки?! А это? Взгляните сюда… Бездарный фотомонтаж! Это не я!.. Не надо кричать, вы все хорошо понимаете, таких доказательств много, ваш недруг тщательно собрал необходимые факты, он задался целью погубить Васю, неужели ш хотите отплатить ему неблагодарностью? Вот возьмите деньги, и еще раз - никому ни слова, - скворец помолчал, попрыгал на жердочке, словно разминаясь, потом закричал: - Ну, дедуля, собирай шмотки!..
- Попроси его продолжить разговор.
- Ты думаешь, это возможно - попросить испорченный магнитофон? - горько усмехнулся Чумаков. - Я и так понял, кто это был. Это Галка Морозова.
- Эх, Вася, Вася, - сказал Оленев. - Слепой ты, слепой. Тебя предают на каждом шагу.
- Кто меня предает?! - закричал Чумаков. - Ты думаешь, они свою шкуру спасать кинулись? Они из-за меня уехали. И ни в чем не упрекнули. А Галя? Это же такой человек…
Плач подступил к горлу. Все рушилось, изменялось на глазах, знакомые люди оборачивались чужими, привычное превращалось в новое и пугающее. Всего этого было слишком много для одного дня, он не хотел, чтобы Оленев увидел его боль, и ушел в ванную. Там Чумаков сел на белый закругленный край ванны, опустил голову и, стыдясь самого себя, заплакал.
"Ты не святой, а просто бабник, - сказала совесть. - Ты отбил у двух мужиков жен, а теперь расплачиваешься. Так тебе и надо!"
"Хоть ты меня пожалей, - взмолился Чумаков сквозь слезы. - Ты же моя, кровная, мы же родились в один день, мы росли вместе. Я исправлюсь, я начну новую жизнь, все что не сбылось - сбудется, только успокой меня, не надо, милая, мне и так тяжело".
"Никогда! - злорадно ответила совесть. - Никогда я не оставлю тебя в покое!"
"Ах, так! - разозлился Чумаков. - Тогда держись!"
Он открыл оба крана, щедро вылил шампунь, взбил душистую пену и засучил рукава.
"Сейчас тебя отмывать буду. Ну что, оставишь меня в покое?" - победно спросил Чумаков.
"Никогда!" - упрямо повторила совесть.
1983
К ВОСТОКУ ОТ ПОЛНОЧИ
Вечно разветвляясь, время ведет
к неисчислимым вариантам будущего.
Х.Л. Борхес
1
К старости отец стал забывать имена вещей.
Их было слишком много, и его слабеющая память уже не могла удерживать бесчисленные сочетания звуков, и черных значков, напечатанных на белой бумаге. Вселенная, окружающая его, проваливалась в невидимые "черные дыры". Он смотрел на это безучастно, как посторонний зритель, и лишь иногда капризно искривлял лицо, когда пытался вспомнить имя человека, ведущего его под руку.
- Ты кто? - спрашивал он.
- Юра, - отвечал Оленев.
- Какой Юра?
- Твой сын, - терпеливо пояснял Оленев, ожидая, когда отец сделает следующий шаг. - Единственный. Мы с тобой гуляем, потом пойдем домой, ты поужинаешь и ляжешь спать.
- А ящик? - спрашивал отец после паузы. - Ящик?
- Телевизор, - напоминал Оленев. - Да, сегодня интересный фильм. Времен твоей молодости. Тебе понравится.
Юра невольно разговаривал с отцом как с ребенком, упрощал фразы, протягивал руку и говорил:
- Это небо, папа. Там солнце и облака с тучами. Солнце светит, из туч идет дождь или снег. А вот это земля, на ней растут деревья и травы.
- А собаки? - вдруг вспоминал отец.
- И собаки растут. И кошки, и мышки, и разные хорошие людишки. Все растут.
- Куда? - спрашивал отец.
- Вверх и в стороны, иногда вниз, под землю.
- Зачем? - не унимался отец.
- Не знаю, - честно признался Оленев. - Наверное, по-другому не умеют.
- И я расту? - спрашивал отец, когда Юра усаживал его на скамейку и заботливо поправлял шарф на худой стариковской шее.
- Похоже, что так. Только в обратную сторону.
- А ты? - не отставал отец, поднимая с земли кусочки гравия и бездумно перебирая их.
- Я уже вырос, - вздыхал Юра. - Дальше некуда.
- А вниз, под землю?
В таких случаях Оленеву казалось, что отец только притворяется, а на самом деле все знает, все помнит и лишь подсмеивается над ним, разыгрывает выжившего из ума старика, впавшего в детство. Быть может, так оно и было, просто Оленев разучился удивляться причудам перевернутого мира, в котором жил последние месяцы. Он принимал этот мир как данное и не противился бесконечным метаморфозам и странностям, окружавшим его в быту. Работа оставалась работой, там все было нормальным, логичным и правдоподобным до жестокости. А дома, в кругу семьи, все казалось зыбким, полуреальным, неопределенным, и хоть причина этого была известна, но цели все равно оставались непонятными, а средства достижения их - абсурдными.
То, что происходило с отцом, можно было объяснить простыми причинами, и, будучи врачом, Юра легко находил нужный диагноз, но все же это странное впадение в детство родного ему человека совпало по времени с началом действия Договора. Того самого Договора, который изменил жизнь Оленева, превратив ее в запутанный лабиринт с бесчисленными кривыми зеркалами.
Мать Оленева умерла, когда ему было двенадцать лет, и он смутно помнил ее лицо, голос, прикосновения рук. Юру воспитывал отец, один, без женской помощи, и лишь потом, спустя годы, Оленев понял, как это было нелегко, и поэтому благодарно и терпеливо ухаживал за отцом, выплачивая свой бесконечный долг.
Бесконечные долги росли в геометрической прогрессии, и погашать их Оленев просто не успевал. Долг перед женой, долг перед дочерью, служебный долг врача-реаниматолога, долги перед всеми теми, кто приносил добро Оленеву, но он сам особенно не мучился, если не все удавалось выплатить сполна, потому что знал: рано или поздно придет Большая расплата, оттого и жил, ничему не удивляясь, и только терпеливо ждал, когда же наступит тот самый Час и Миг, когда можно будет свободно вздохнуть и сказать: "Все, Договор исполнен, срок истек, отпусти меня на свободу".
Он приводил отца домой, раздевал, усаживал в мягкое кресло перед телевизором, заботливо расстилал полотенце на коленях и кормил ужином, пока тот, посапывая, пустыми глазами смотрел на кинескоп, на мельканье теней, на игру цвета, вслушиваясь, не слыша, в слова, звучащие с экрана, а в какие потемки уходила его душа в эти минуты, Оленев не знал.
Лишь когда отец засыпал у себя на кровати, мерно дыша и по-ребячьи шевеля губами во сне, Юра знал наверняка - отец возвращается назад, в свою молодость, в детство, ища там потерянное не им, выискивая не найденное еще никем.
Все были Искателями. Жена, дочь, сам Оленев, отец его и даже теща - все они искали то, не зная что, там, не зная где. Таков был Договор, и отступить от него не представлялось возможным.
Вот и в этот День, уложив отца и по привычке обойдя квартиру, Оленев без удивления обнаружил, что она опять изменилась. Вчера было три комнаты, сегодня появилась еще одна, и, открыв красную лакированную дверь в стене, выходящей на улицу, Оленев увидел, что там на чистой циновке-татами, обложенные разноцветными игрушками, играют дети. Их было двое, мальчику лет пять, а девочке не больше десяти. Оленев оглядел комнату, придвинул стул и, усевшись на него верхом, молча смотрел на детей. Наученный опытом, он никогда не начинал разговора первым с теми, кто появлялся в его доме вот так неожиданно.
Девочка приподняла голову и, хитро сощурившись, посмотрела на Оленева. Тот подмигнул ей и состроил смешную гримасу. Девочка прыснула и толкнула мальчика локтем. Тот оторвался от кубиков и, важно напыжив щеки, обращаясь к Оленеву, сказал:
- Комбанва, софу.
- Я, ке ва нани-о ситэ ита но, - отозвался Оленев. Он теперь знал, что мальчик разговаривает на японском.
- Нанииро годзэнтю дзутто яттэта мон дэ нэ. Кутабирэтэ симатта е, - с достоинством ответил мальчик и снова взялся за кубики.
- Ну и чьи вы будете? - спросил Оленев по-русски.
- Мы твои, дедушка, - ответила девочка тоже по-русски. - Мама велела посмотреть за нами. Вот ты и смотри. А то мы бедовые!
- А где же мама? - спросил Оленев, разглядывая игрушечный космический кораблик.
- Сказала, что скоро придет. А ты нам обещал купить амэкадзо.
- Кавайсони! - вздохнул Оленев. - Но ветер с дождем нельзя купить. Он сам приходит и сам уходит. Он никому не принадлежит.
- А у Витьки есть свой, - сказал внук на чистом русском. - Он его как включит, как задует, как польет! И я хочу такой же.
- Хорошо, - согласился Оленев. - А ты в каком году родилась, внучка?
- В шестом, - ответила девочка, - а он только в десятом.
- Тогда все ясно. Понимаешь ли, в наше время еще не выпускают таких игрушек.
- В наше время возможно все, - поучительно сказала девочка. - И ты не увиливай. Ты же наш дедушка.
- Ага, - сказал Оленев, - конечно, дедушка, одзи-сан. Но игрушку вам привезет бабушка. Или мама. Ей лучше знать, что вам нужно. Есть не хотите?
- Еще бы! - сказала девочка. - Мама говорила, что ты нам приготовишь тако с овощами.
- И где же я вам найду спрута? - вздохнул Оленев. - Овощи есть, а осьминоги у нас не водятся и в гастроном не завезли. Может, обойдетесь борщом? И как, кстати, зовут вашего папу?
- Ямада, - сказал мальчик, угрюмо посапывая.
- Все ясно. Значит, на этот раз она вышла замуж за японца. И где она его нашла?.. Ладно, внуки, играйте, я что-нибудь придумаю.
Дети были черноволосы и скуласты, только голубые глаза и завитки кудрей у девочки на висках говорили правду: они и есть внуки Оленева. Генетика штука серьезная, с ней не поспоришь.
На кухне он столкнулся с женой. Она сидел а в длинном розовом платье на табуретке, картинно откинув голову и покуривая сигарету с золотистым фильтром. Кухонный стол был завален свертками с разноязычными этикетками, а поверх всего громоздились огромные рога какого-то животного.
- Привет! - сказал Оленев. - Стол-то хоть освободи. Нам внуков кормить надо.
- Опять внуки, - поморщилась жена. - И когда это кончится? Мне всего двадцать пять лет, а у меня то и дело вдруг появляются внуки.
- Двадцать девять, - поправил Оленев. - Мне-то зачем заливать?