"Ну вот, - говорила Оксана не без счастливой улыбки, - словно второй раз замуж вышла". Она была права. И в одну реку нельзя войти дважды, и с одним и тем же человеком нельзя прожить два одинаковых дня. Тем более с Веселовым.
Она была хорошей женой, изначально, что ли, была, а Веселов легко мог стать любым, в том числе и хорошим мужем, конечно. Как уже было сказано, он не умел проникать в душу и тело людей, но некий механизм автоматической настройки на любую волну, излучаемую условной душой человека, позволял ему становиться таким, а не каким-либо иным.
Конечно же, Оксана была в курсе всей этой странной истории, связанной с поисками отца" Она не отговаривала Веселова от поездки в далекий город, но и не верила нисколько в благополучный исход. Мать и отец ее были живы, и, наверное, подобно многим, она не могла представить себе, как можно прожить всю жизнь без отца и что он значит. Ибо давно сказано: что имеем - не храним…
Короче, советоваться с женой вряд ли было разумно. И Веселов, перебрав в памяти своих немногочисленных приятелей, остановился на Юре Оленеве. Нет, они не ходили в гости друг к другу, виделись только на работе, и разговоры их никогда не переходили за порог излишней откровенности, исповедальности, что ли. Но отношения были добрыми.
Значит, так. Как уже сказано, было воскресенье, Оксана затеяла стирку, сын еще спал, пользуясь вольностью выходного дня, а Веселов позвонил в отделение реанимации и с дурным кавказским акцентом спросил: "Дэвушка, скажи, дорогая, доктор Оленев работает, а?"
- Работает, Володя, работает, - спокойно ответил сам Оленев. - Ты ведь на Дальнем Востоке был, откуда акцент?
- Раз ты чай дуешь в ординаторской, значит, никто не помирает. Дело у меня к тебе есть.
На двух автобусах, через осеннюю потемневшую реку, через больничный парк, через приемный покой ("Давно же я вас не видел, сестренки! Подходи по одной целоваться!"), мимо палат реанимации, стуча в дверь ординаторской ("Именем закона! Полиция нравственности! У вас в номере женщина!"), хлопая Оленева по плечу ("Здорово, шхуна! Все книжки читаешь на работе?"), быстрое, безболезненное перевоплощение в принятую для больницы маску: дурачка, шута, растрепанного разгильдяя, с нагловатой усмешкой, озорными глазами, с нарочито выбившейся из-под брюк рубахой…
Посидели друг против друга, поболтали о том, о сем, Оленев терпеливо пережидал ритуал встречи, выслушивая россказни о шикарном пляже с вот такими вот девочками, о ящике коньяка, который Веселов якобы выдул на спор, об огромных камбалах ("Что твой пузень, старик!"), которых Веселов брал голыми руками за жабры, о японской пловчихе, заблудившейся в океане и приплывшей прямо в дружественные объятия Веселова, и прочее, прочее… Короче, обычный веселовский треп, в который никто всерьез не вслушивался.
- Забавная штукенция, - сказал Веселов между второй и третьей чашками чая. - Попробуй на зуб, вдруг золото.
И хлопнул на стол бронзовую пластину.
- А, - сказал Оленев равнодушно, - бамул. Шамана, что ли, ограбил?
- Ну ты даешь! Ты хоть погляди, пощупай, а потом изрекай.
- Шаманский амулет, - так же спокойно сказал Оленев, подержав пластину на ладони. - Описан у эвенков. Крепится под мышкой, слева. Называется бамул. Считается, что он изображает двуглавую птицу - духа, побеждающего царского орла. А быть может, наоборот - самого двуглавого орла. А может, и более древнего духа, автохтонного…
- Чего?
- Своего, родного. Ну, и где раздобыл?
- Подарили. А что, имеет ценность?
- Описано несколько подобных. Описания этого не встречал. А если пооткровеннее?
- Могилы не осквернял, - честно сознался Веселов. - Курганы не раскапывал, шаманов не грабил, на водку не обменивал. Вроде бы отец завещал.
- Он что, умер?
- Кажется, нет.
- Слушай, Володя, говори, а не заговаривайся. Давай-ка, пока тяжелых больных нет, выкладывай по порядку.
И уж как умел, то и дело по-привычке привирая, каламбуря где надо и не надо, пошучивая, посмеиваясь, Веселов вкратце изложил историю.
О чем думал Оленев во время рассказа, понять было невозможно. И думал ли он вообще - тоже вопрос. Он прихлебывал чай, поглядывал в окно, позевывал, замедленно поглаживал залысины, не переспрашивал, не перебивал и даже умудрялся перелистывать между делом книгу, лежавшую на коленях, искоса и мельком опуская на нее взгляд. Веселов давно привык к этой манере, она не раздражала его, не тяготила и уж во всяком, случае не мешала рассказывать.
- Как ты думаешь, что это значит? - спросил Оленев, перевернув бронзовую птичку на спину и постучав ногтем по еле заметным царапинам.
Вопрос был неожиданный, не вытекающий из многословной исповеди Веселова, и тот легко отмахнулся от него:
- Нашел у кого спрашивать. Это ты у нас книгочей. По по-моему, просто царапины.
Оленев молча нарисовал на листке бумаги неряшливый крест, потом пересек его наискось еще одним крестом. Помучилось восемь линий, исходящих из одного центра. Или - четыре пересекающихся в одной точке. Это как посмотреть. Потом немного выше нарисовал трапецию, сцепленную одной из вершин с вершиной правильного треугольника. От другого края трапеции шла ломаная короткая линия, упирающаяся в ромб.
- Можешь сравнить, - сказал он, протягивая птицу.
Веселов внимательно осмотрел брюшко бамула. Да, гички и царапины, казавшиеся случайными, действительно походили на рисунок Оленева.
- Это не случайно, - сказал Юра. - Подумай сам, на что похоже?
- Это имеет какое-то значение? - посомневался Веселов. - Тогда эти черточки похожи на английский флаг.
- Да, на пересечение двух крестов - греческого и андреевского. А еще на что?
- Слушай, не умею я думать. Ломай-ка сам голову. Она у тебя лысая и просторная. Мыследром, а не башка.
Тогда Оленев протер очки, плеснул чая в стакан и занудливым голосом лектора перечислил все то, что, на его взгляд, могло напоминать восьмиконечную звездочку. Она была универсальным космическим знаком у многих народов мира, начиная с каменного века, означала Солнце, яркую звезду, чаще всего Венеру, встречается в неразгаданных письменах Хараппа и в давно прочитанных клинописных табличках Вавилона. Проходит в этом качестве по народным орнаментам в самых разных концах земли, в узорах ковров, вышивок, в резьбе по камню и дереву, в керамике. Далее, это может быть схемой цветка с восемью лепестками. Именно так выглядело языческое капище древних славян: в центре статуя бога, в окружности - восемь овальных эллипсов с горящими кострами. Далее, уже более поздние графические символы - роза ветров, или восемь сторон света на компасе. Или циферблат в восьмеричной системе исчислений. Или колесо со спицами. Или схема паука. Или условное изображение взрыва, света; движения из одной точки. Или маршрут, план, схема, карта… И так далее.
- Ну, это ясно, - не выдержал Веселов. - А остальные линии?
- Остальные? Это схематическое изображение созвездия Кита…
- Кита? - удивился Веселов. - Почему?..
Неприятный холодок скользнул по спине. Наивная сказка, придуманная им в детстве, случайная звездочка, выбранная им на огромном небе, о которой никто не мог знать, и - этот рисунок на подарке отца. Он всмотрелся. Да, восьмиконечная звезда была нацарапана ниже схемы созвездия Кита, около Тау…
- Амулет - символическое изображение духа-помощника, - невозмутимо продолжал Оленев. - Летящая птица переносит душу шамана в мир предков, где он испрашивает милости или просит наказать врагов. Значит, восьмиконечная звездочка - это или знак конечного пункта путешествия души, то есть та или иная звезда, или план маршрута, на котором, ориентируясь по восьми сторонам света, избирают один предопределенный путь. Короче, отец назначил тебе место встречи…
И тут зазвонил телефон, дежурного реаниматолога вызывали в приемный покой, привезли ребенка. Веселов надел халат с чужого плеча, нахлобучил измятый колпачок и молча включился в работу.
Он не мог сказать со всей определенностью, даже самому себе, любит ли он свое дело. Он его знал, хотя и недосконально, добросовестность мирно уживалась с внешним разгильдяйством, внутренняя собранность с легкостью слов и поступков, серьезная и трагическая работа - с кажущейся легкомысленностью высказываний о ней. Была в этом отношении бравада, что ли, потребность хоть как-то снизить высокий накал странного занятия - оживления умерших. Нелегко ходить на котурнах, с маской скорби на лице, воздев руки в укоре тому, кого нет на свете. Упреки бессмысленны и сетования нелепы, если ни кто иной, как ты, реаниматолог, должен тормошить засыпающую последним усталым сном жизнь, бить ее по щекам, ставить на ноги, подталкивать: иди, иди, не спи, замерзнешь… И даже если заранее знаешь, что нет, не дойдет путник до уютного дома с теплой печкой и кружкой горячего чая, ибо мотель впереди и дороги не видно, и все валится, валится на бок твой нечаянный попутчик, все норовит осесть манящий покоем сугроб, заснуть печальным сном без сновидений, ускользнуть от невзгоды, ветра и стужи; да все равно взваливаешь его на плечи и тащишь, и, как знать, донесешь ли его живым… Но вот странная штука: сам ты словно бы не подвержен непогоде и ничего не грозит тебе, ты словно в другом измерении, неуязвимый и чуть ли не всемогущий, ангел-хранитель, что ли, осеняешь своими белыми крыльями, забрызганными йодом и чужой кровью, подбадриваешь, шепчешь слова надежды, утираешь испарину со лба (своего, чужого?), и тащишь, тащишь… Но твой противник и спорщик тоже невидим тебе, он крепко ухватился руками за спутника твоего, оттуда, из иного пространства, и вот начинается молчаливый спор, перетягивание каната, что ли, с пыхтеньем, с напряженными лицами, со вздутыми венами на руках, с бранными словами, выдавленными с шипеньем сквозь побелевшие губы, и увы, не всегда приходит победа… (Главное не победа, а участие - какой циничный лозунг!..)
Переключение с отдыха и отпуска на работу произошло не безболезненно но привычно быстро. И когда они вдвоем сделали все, что нужно было сделать, и можно было сесть и передохнуть, Оленев сказал:
- Есть два равносильных варианта: жить как живешь, а ждать, когда он тебя разыщет. Или искать самому.
- Где же? В мире предков? Спасибо, я успею.
- Мне кажется, что в тайге. В Эвенкии.
- Ну!.. Твой образ мышления мне нравится! Почему?!
- Причинно-следственная связь. Вернее, пока пунктир. Возможно, я ошибаюсь, но ошибка не больше двух процентов…
- Ну и фантазер ты, Юрик… Эвенкия! Это же больше Украины!
- Ну да, на сто сорок четыре тысячи квадратных километров.
- Вот умный ты мужик, Юра, всякие ненужные цифры помнишь, но как скажешь…
- Тогда пей чай и жди, - усмехнулся Оленев и уткнулся в книгу. - Я же сказал: варианты пока равносильны. Вот-вот один из них перетянет. Будешь ждать? Или?..
И вдруг оторвал на секунду взгляд от страницы и посмотрел на Веселова насмешливо и всепонимающе, как совсем недавно глядел Поливанов!
- Ты это брось, - почему-то сказал Веселов. - Брось, говорю…
8
Зима подкатывала незаметно. Сначала лето переросло в осень, но из глубины ее уже проклевывались ростки зимы: умирали листья и травы, ломкий шорох под ногами приучал к грядущему скрипу снега, посеревшее небо - к долгим пасмурным дням, ну и Земля по застарелой привычке накреняла свою ось, отчего казалось, что Солнце каждый день все ниже и ниже поднималось над горизонтом, и то ли грозило совсем погаснуть, то ли уйти навсегда за смутную линию еле различимых сквозь смог далеких сопок.
И вот где-то посередине невидимой границы между осенью и зимой в дверь Веселова постучались. На границе между днем и вечером. Володя был дома, Оксана еще на работе, сын в садике. Веселов же, одолеваемый голодом и бездельем, слонялся по кухне, хлопая дверцей холодильника, гремел крышками кастрюль и напевал что-то.
- Можно и войти, - сказал он с набитым ртом и открыл дверь. - Если хочется.
Там стоял человек, почти ровесник Веселова, с портфелем в руке, в полушубке и в шапке, сбитой на затылок с потного лба.
- Здесь живут Веселовы? - спросил он высоким, дрогнувшим голосом.
- Здесь, - честно ответил Володя. - Целых три и все Веселовы.
- А Геннадий Павлович? - спросил человек и напрягся лицом, словно в ожидании удара.
- Отец?.. Да вы заходите.
Человек переложил портфель в левую руку, на бледном лице подрагивало веко, в карих глазах читалась отчаянная решимость.
- У вас не бомба в портфеле? - невинно спросил Веселов. - Не смущайтесь, дело житейское… А отца нет. Сам бы хотел знать, где он.
- Так он здесь не живет? - сказал гость не то разочарованно, не то облегченно. И переступил порог, и молча снял шапку, и поставил портфель на пол. - Вам фамилия Васильев ничего не говорит?
Веселов добросовестно вспомнил всех знакомых ему Васильевых, начиная с соседа по парте в пятом классе.
- Нет-нет, не то. Михаил Васильев, мой отец. Ваш отец ничего не говорил о нем?
- Мне было четыре года, когда он ушел.
- А мне четыре года, когда отец пришел. После реабилитации… Вы читали "Тиля Уленшпигеля"?
- Возможно, - слегка задумался Веселов, помогая гостю раздеться. - Или фильм видел. Это вы написали?
Гость вспыхнул, наверное, он подумал, что над ним издеваются. Молча уселся в кресло, жестом слепого скользнул по лицу ладонью:
- "Пепел Клааса стучит в мое сердце", - сказал он. - Я помню о рыбнике.
- Давайте попьем чай, - невозмутимо предложил Веселов. - Пепел, так пепел, а нормально объяснить вы не можете?
- Я поклялся отомстить за отца, - мрачно сказал гость. - Возможно, вы ничего и не знаете. Но вашего отца и должен найти.
- Вендетта, что ли? Коли так, то придется мстить мне.
- Сын за отца не ответчик. Была в ходу такая формула… Но я-то все равно отвечал! И мама моя отвечала. Она поехала за отцом на Север. Там я родился. Там умерла мама. И отец…
- Мой не был там. Вы ничего не путаете?
- Ну нет! Год назад отец умер и завещал мне найти человека, сгубившего его лучшие годы. Ошибки быть не может. Все сходится: имя, отчество, фамилия, год рождения. Наш отец и был рыбником!
- Моряком он был. Радистом. Но рыбу-то ловил, точно.
- Да перестаньте вы ерничать! - не выдержал гость, поднимаясь. - Я вам о серьезных вещах, а вы!..
- Меня зовут Володя, - умиротворяюще сказал Веселов. - Мне очень тяжело не шутить. Я так задуман. Не обижайтесь.
- Алексей, - буркнул гость и присел в такой напряженной позе, что в любой момент можно было ожидать новой вспышки.
- Мы, кажется, ровесники, Алексей. Давай на "ты". И давай-ка спокойнее разберемся, что к чему. Без аллегорий.
Он принес чай и разлил по чашкам, и поставил варенье, и пообещал, что вот-вот придет жена и накормит их по-настоящему. Ну, и дождался, в конце концов, относительно связного рассказа.
Выходило так, что отец Алеши - Михаил Васильев, когда-то был дружен с отцом Володи Веселова. Даже более того - они воевали вместе, на одном и том же эсминце. Да, Северный флот, Мурманск, Архангельск, ночные бомбежки, немецкие подводные лодки…
Больших подробностей Алеша и сам не знал, его отец был не очень-то щедр на воспоминания. И эту историю рассказал сыну за несколько дней до смерти, между вторым и третьим инфарктами. И кто знает, что в ней реально, и что вымышлено, или просто истолковано превратно, кто знает…
Но получалось так, что в октябре сорок четвертого года в составе морской пехоты они высадились возле Петсамо и уже посуху с боями дошли до поселка Никель, на границе с Норвегией. Было это 22 октября, молодые, лихие, зажав зубами ленточки бескозырок и все же умудряясь кричать "Ура!", они бежали последние метры короткой улочки, круто уходящей в скалы. Васильев споткнулся, упал, увлекая за собой Веселова, и в то мгновение, когда они, помогая друг другу, готовились вскочить, он услышал вой летящего снаряда на той самой ноте, что предвещала прямое попадание. Он хорошо помнит растянутую, густую секунду, когда они замерли, вжавшись в землю, и кто знает, о чем думал Веселов, но сам Васильев не надеялся даже на чудо.
А потом - бесшумный, ослепительный, резанувший болью разрыв, краткое ощущение полета в никуда, провала, падения, распада, и - почти без перехода покой, темнота, звук падающих капель…
Васильев ничего не помнил об этом промежутке почти до самой смерти, и лишь в последние дни из глубины, из небытия всплыли не то свои, не то чужие воспоминания, отрывочные, яркие, раскрывшие ему суть той давней истории, решившей его судьбу.