А тогда было так: он очнулся в темном подвале, с недоверием убедился, что жив и даже более того - не ранен, сел, ощупал сырой пол вокруг себя и наткнулся на лежащего человека. Это был Веселов. Без сознания, но дышал он ровно, сердце билось, серьезных ран, кажется, не было. Васильев оставил его и стал искать выход из подвала, чиркая зажигалкой. Выход был, хотя и заваленный обломками. Он расчистил его, был день, светило неяркое солнце, по незнакомой улице шли моряки, наши, советские. Он устал, кружилась голова, его заметили. "Не ранен, браток?" - спросил кто-то. "Нет, - покачал он головой, - там дружок лежит, помогите". Веселов не приходил в себя, на попутной машине его отвезли в медпункт. "Контузия, - сказал усталый доктор. - Может, вытянет. Где это вас зацепило?" - "Снаряд рядом взорвался, - ответил Васильев. Взяли все-таки Никель?" - "Три дня назад взяли, - не понял доктор. - По Норвегии топаем". - "Так это не Никель?" - удивился Васильев. "Киркенес это, Норвегия. Тебя что, тоже контузило?" - "Какое сегодня число?" - Двадцать пятое октября… Ну-ка, дай тебя осмотрю…" - "Я ничего не помню, - честно сказал тогда Васильев. - Где же мы были три дня? И как оказались здесь?" - "Сорок километров. Да еще каких!.." - вздохнул доктор и тихим голосом посоветовал помалкивать. Или придумать что-нибудь на худой конец. "Не поймут в особом отделе… Ты же совершенно здоров. И дружок тебе не советчик".
Васильеву нечего было скрывать, он был молод, честен, свято верил в справедливость, считал, что и биография, и репутация у него безупречные и, кроме того, решил, что их подобрали свои ребята, привезли сюда и оставили в подвале на окраине города… Он долго искал своих, казалось, что сейчас ему все расскажут, обнимут, недоразумение разъяснится, и лишь бы друг остался в живых, а нее остальное - ерунда.
Да, он нашел своих. Но никто не смог объяснить, что же случилось с ним. Потому что Геннадий Веселов все эти дни был с ними. Он тоже не знал, куда делся друг и рассказывал лишь, что потерял его из виду в бою на окраине Никеля. Его, Васильева, уже считали без вести пропавшим, сияли с довольствия и только непрерывные бои помешали послать матери скорбное извещение.
"Нас же контузило вместе! - возмущался Васильев. - И очнулся я рядом с ним. Он-то как попал в подвал?" - "Этого мы не знаем, Миша, - говорили ему и отводили взгляд. - Генка был с нами при наступлении. Потом, да, потерялся. А как попал с тобой в одну компанию - не знаем. Уж не обижайся…"
Да, было бы лучше, если б он успел придумать хоть относительно достоверную историю, но он стоял на своем, и рано или поздно ему пришлось давать показания в особом отделе. Он быстро запутался в каверзных вопросах, вспылил в ответ на язвительные намеки особиста и дождался уже не намеков, а прямых обвинений в предательстве и дезертирстве.
Выходило так, что он, специально вырвавшись вперед, перешел на сторону врага и ушел с ним за границу. Нет, это не было сдачей в плен, это был побег к своим агента, шпиона Михаила Васильева. ("Как, кстати, вас зовут на самом деле?").
Стремительное наступление наших частей сорвало планы агента. Он был или брошен за ненадобностью немцами, или просто не успел уйти. Вполне возможно, что первым его обнаружил Веселов, был обманом завлечен в подвал, где Васильев решил убить нежелательного свидетеля, но ему помешал артиллерийский снаряд, угодивший в дом. Придя в себя, Васильев понял, что бежать поздно, и решил разыграть бездарную комедию о полном провале памяти…
Чудовищная нелепость обвинения совершенно выбила Васильева из колеи. Кажется, он и ляпнул что-то неподходящее сгоряча и лишь усугубил свою вину.
Он ждал, когда Веселов выздоровеет и подтвердит его невиновность, он не верил, что испытанный друг не сумеет его защитить. Скорее всего так и получилось бы, носуд был короткий, ему сохранили жизнь, но лишили старшинских нашивок, честно заработанных наград, и под конвоем увезли в глубь страны, на большую заполярную стройку. Он много узнал и понял там, и уже оттуда написал невесте письмо, в котором просил простить его и отпускал ее с миром, пусть, мол, не ждет, выходит замуж за хорошего человека, так уж сложилось, никто не виноват…
История, быть может, и сентиментальная, но, увы, банальной назвать ее было бы кощунством - хоть через несколько лет, но его невеста после невероятных усилий добралась до него, добилась свидания, узнала все подробности и, поселившись неподалеку (по сибирским масштабам) от жениха, разыскала адрес Геннадия Веселова. Она написала ему и просила лишь об одном: чтобы он рассказал всю правду. Веселов не ответил. И на следующее письмо - тоже.
То ли невеста была настойчивой, то ли начальство не слишком строгим, то ли сам Васильев на хорошем счету, но им разрешали свидания, не часто, но разрешали. В сорок девятом году родился Алеша Васильев. А в пятьдесят третьем, ближе к осени, Михаил Васильевич был амнистирован. К тому времени умерла его мать, и он понял, что возвращаться в общем-то некуда, надо ехать к жене, к сыну, уже подросшему, и начинать жизнь сначала. Но все же он сам написал письмо Геннадию Веселову, быть может, резковатое, в котором обещал приехать будущим летом, чтобы лично, как мужчина с мужчиной, разобраться но всем.
Он выбрался только в начале сентября, ему сообщили, что Веселов недавно получил новую квартиру, и даже адрес сказали, но в том доме Васильев так и не застал хозяина… "Он уехал, - сухо сказала жена Веселова. - Куда - не знаю. Писем от вас я не видела. Мой муж о вас ничего не говорил. Откуда я знаю, кто вы?.." Васильев целых десять лет ждал встречи, разговора, придумывал бесчисленные варианты, но ни один из них не предусматривал трусливого бегства бывшего друга. Малодушие - да, но не прямую подлость. Он истратил последние деньги, чуть ли не последние силы, пока добирался с Севера, еще не оправившись от болезней и отчаянной худобы, вид у него, наверное, был подозрительный, короче, разговор не получился… Он был изгнан, и в сердцах проклял бывшего друга, и поклялся забыть его навсегда, и никогда не унижаться поисками несуществующей истины. Навигация кончилась, он едва успел добраться домой, долго болел, и если бы не жена, то что бы с ним стало, кто знает…
"Забудь и ты, - сказал он ей. - Время такое было. От своих родителей отрекались, не то что от друзей. Струсил он, вот и все…"
Конечно, все это не забывалось до конца, но уговор в семье был соблюден - о Веселове, и вообще о тех нелегких годах, не говорили. Они прижились на Севере, давно стали старожилами, своими, уважаемыми людьми, рос сын Алеша, знающий о прошлом отца лишь то, что знать было положено.
И вот после второго инфаркта на койке районной больницы, в полузабытье тяжелого наркотического сна, Васильев вдруг вспомнил то недостающее звено своей жизни, что круто изменило его судьбу. Оттуда, из глубины времени, из тайников спящей памяти, разбуженные болью и страхом смерти, всплыли картинки давно ушедшей жизни (его ли собственной?), немые кадры давным-давно прокрученного кино (кем? для кого?).
На земле, лицом вниз; сверху его придавил Веселов, словно закрывший своим телом; нарастающий вой снаряда, и вот - бесшумная вспышка, яркий свет в плотно закрытых глазах, ощущение невесомости и бестелесности, полет, головокружение, тошнота, мысль о смерти и тут же, почти без перехода - тишина, темнота…
Васильев вспомнил чувство беззащитности, неприютности, бесконечного сиротства, когда ослепила его простая и жестокая мысль: ты - один, никто не поможет, все живущее - мимо, а ты - умираешь. Все переступают через тебя, идут вперед, а ты остаешься, уже безымянный, уже ничей, погребенный и забытый. Я умер, подумал он, кратко отразив в слове этом все…
Но какое-то движение происходило рядом, что-то шуршало, поскрипывало, пришептывало, пощелкивало и посвистывало. Кажущаяся отделенность мыслей и чувств (души?) от тела отступала, разрозненное соединялось, просыпалось и оживало. Васильев открыл глаза. Он лежал в подвале, это ясно было видно при свете, входившем через открытую дверь, а в ее проеме виднелись трое, вернее, силуэты, зыбкие, слабо шевелящиеся, наслаивающиеся друг на друга.
Люди разговаривали, слов он не понимал, но язык, узнал сразу: немецкий. Автомата под рукой не было, он осторожно пошарил по сторонам, попадались куски щебня и щепки. Пропал и трофейный кортик, висевший на поясе. Оставалось одно - притвориться мертвым или надеяться, что остался незамеченным. Люди разговаривали тихо, спокойно, не было слышно ни выстрелов, ни криков, лишь дальние разрывы снарядов нарушали тишину, и тогда голоса растворялись в гуле.
"Что ж, это ваше право, - расслышал он вдруг русскую фразу. - Значит, будем играть в догоняшки…" Силуэты разделились, два из них ушли из проема, один остался, стало светлее, но вот человек шагнул внутрь подвала и, скрипя щебнем, стал приближаться к нему. Васильев расслабился, чтобы в нужный момент напрячь мышцы в спасительном броске. Сердце стучало слишком громко.
"Это я, - услышал он за три шага. - Гена. Веселов. Не бойся". Он узнал голос, но не поверил. "Лежи, лежи, тебе нельзя делать резких движений. Скоро придут наши, придется ждать. Немцы сюда не сунутся". Тогда он поверил, постепенно, как бы по частям поверил в голос, в спокойную интонацию, в знакомый силуэт, в походку, вот только не мог поверить в простую вещь - почему Веселов только что говорил по-немецки? (Или это был иной язык?..) И с кем говорил, если не с немцами? И почему прощался на русском? То есть, он не рассуждал об этом, это не было облечено в слова и четкие мысли, но осадок недоверия не позволял откликнуться или вздохнуть облегченно, к примеру.
Возможно, это же чувствовал и сам Веселов. Он так и не подошел к Васильеву на расстояние броска, остановился шагах в пяти, присел на корточки, молча закурил. Так они и молчали, Васильев, притворившийся мертвым (спящим? контуженным?), и Веселов - два близких друга, разделенные недоверием.
"Я не могу тебе все объяснить, - нарушил молчание Веселов. - Все получилось случайно. И уж прости, тебя я тоже спас случайно. Ты все равно не поймешь, поэтому сейчас ты заснешь, все забудешь и дождешься меня. А мне пора возвращаться. Я приду, когда наши вернутся. Так будет лучше".
Васильев хотел встать, прекратить эту игру в жмурки и прямо высказать свои сомнения, но похоже, что удобное время миновало, он ощутил нарастающую слабость, земля под ним мягко всколыхнулась, заворачивая бесшумно его, как начинку в раскатанный лист теста.
А потом было то, что он помнил ясно все эти годы, слишком ясно, чтобы забыть, как бы этого не хотелось.
Вспомнив все это (или придумав в бреду?) Васильев сделал окончательный вывод, и без того мучивший его, но лишь туманно, без доказательств, а теперь получивший последний довод: его фронтовой друг Веселов - предатель, возможно - вражеский агент, и уж во всяком случае. - подлец, которого не должна носить земля. Он рассказал все это сыну и взял с него обещание найти Веселова, и если не отомстить, то хотя бы высказать ему все в лицо, ибо неназванное зло намного страшнее - оно бесформенно, непроявленно и готово к новым разрушениям. Так считал Васильев-старший и в этом был убежден его сын Алеша. Он был горяч, ратовал за полное торжество добра и справедливости, ненавидел зло и воспринял рассказ отца как призыв к кровной мести. Тиль, мстящий за отца, стал его знаменем, девизом, что ли. Со всем вытекающим отсюда.
Чай был допит, и свежий был заварен, и уже остывал, когда Алеша закончил свой рассказ. Пришли Оксана с сыном, тишина разрушилась, и печальные тени прошлого отступили за окно, в плотную темноту зимнего вечера.
- Оставайся у нас, - предложил Веселов. - Поживем, попробуем разобраться.
- Нет! - вскинулся Алеша. - Я не смогу жить в этом доме. Здесь жил предатель.
Веселов не умел обижаться, хотя рассказанная история и уязвила его гордость.
- Но ведь я ни в чем не виноват, - сказал он. - Я рос без отца и каким бы он ни был, это уже не важно.
- Нет, важно. Откуда ты знаешь, может, он и сейчас вредит нам?
- А если бы ты застал его здесь? Он же агент, шпион, не боишься?
- Нет! Правда на моей стороне!
Веселов не любил высоких слов, ему всегда становилось неловко за того, кто произносил их всуе, словно на его глазах человек выскочил на улицу голым, открыто возглашая свой отказ от лицемерия и ханжества… Спасение было в одном - в шутке, в иронии, в том, что называется снижением стиля. Он чуть не высказал что-нибудь такое едкое, ерническое, бьющее наотмашь, как пощечина, но вовремя сдержался. Алеша Васильев не понимал юмора, это было видно сразу - чистый и прямой борец со вселенским злом не принимал никаких оттенков между черным и белым, тьмой и светом. Мир для него был прост - или яркое солнце добра и правды, или мрачная ночь зла и лжи, без рассветного тумана и вечных сумерек.
- Безнаказанность развращает, - сказал Алексей в тот вечер, - и любое преступление должно быть оплачено, любое! Ни время, ни расстояние не должно укрывать предателя. Место Иуде - на осине!
- А не ищешь ли ты предательство там, где его нет?
- Но твой отец предатель!
- И твой был назван предателем и чуть не расстрелян. Его оправдали, но уже потом. А что если и ты несправедливо обвиняешь честного человека? Где же разница между судьями твоего отца и тобой?
- Судьи моего отца - сами предатели! - легко нашел довод Алеша.
- А ты не умеешь ошибаться? У тебя ведь нет прямых доказательств вины моего отца.
- А почему он сбежал? Получил письмо от моего отца и сбежал, заметая следы? Он боялся встречи, боялся разоблачения, бросил жену, тебя бросил, спасая свою шкуру! Разве этого мало? Так поступают только подлецы, предатели и трусы!
- А если была другая причина? Может, все это - лишь совпадение?
- Что еще может быть? Все и так ясно.
- Сам бы хотел знать, - вздохнул Веселов.
- И где его искать - тоже не знаешь? - напрямую спросил Алеша.
- А зачем? Чтобы отомстить за твоего отца?
- Чтобы узнать правду, - сказал Алеша, понемногу остывая. - Тот случай в сорок четвертом году изменил судьбу и наших родителей, и нас самих. Мы должны узнать правду.
- Мы? - насмешливо спросил Веселов. - Разве ты - не одинокий мститель? Я буду твоим другом Ламме?
Они чуть не подрались, если бы Оксана не развела их. Она не вмешивалась в разговор, но Веселов, зная ее характер, уже мог предвидеть завтрашние ехидные реплики насчет того, что яблочко от яблони недалеко катится… Алеша быстро закипал, но и остывал быстро. Дело кончилось тем, что Веселов принес бронзовую шаманскую бляху и показал Алеше.
- Вот. Это передал мне отец.
- Это пароль, - сказал Алеша, побледнев. - По нему тебя найдут те, другие…
- Конечно, - вздохнул Веселов. - Куплю еще славянский шкаф впридачу… Один умный человек сказал, что по этой птичке надо искать отца в Эвенкии.
- Я готов искать где угодно, - твердо сказал Алеша. - Но где именно?
- Тот же человек сказал, что к лету это само собой определится.
- Он что, предсказывает будущее?
- Оленев-то? Компьютер, а не мужик…
Алеша ушел поздно ночью в гостиницу, и никакие уговоры не убедили его остаться у Веселовых. Оксана молча могла, она копила слова, выстраивала их, шлифовала в уме и даже, кажется, во сне подыскивала новые доказательства предательства своего мужа.
Веселов не мог заснуть. Крепкий чай, выпитый в неимоверных количествах, нелегкий разговор, неожиданна и тягостный поворот старой истории выбили его из привычного ритма. Он сидел на кухне, ничего доброго на ум не приходило и, как всегда в таких случаях, хотелось одного - уйти в спячку, лечь на дно, зарыться в густой ил, свернуться клубком в норе, в берлоге, в темной и теплой пещере, заснуть, чтобы переждать черную полосу, перешагнуть через время холодов и невзгод; проснуться весной, когда все само собой устроится, решится; ярким солнечным днем, под жужжанье первых оживших шмелей, под пенье птиц, близких и понятных ему, как любое живое существо на земле, любое, кроме человека…
Он сам был человеком, а познание других равнялось познанию самого себя. О себе он знал до обидного мало. И поиск утраченного отца был равносилен поиску самого себя…
Следующий день у него был выходным, и он терпеливо, без нервозности переживал бессонницу, зная, что рано или поздно придет сон, освобождающий от тяжкой повинности мыслей. Уже звенел будильник в спальне, приглушенный двумя дверями, уже Оксана будила сына негромким раздраженным голосом, уже утренний чайник закипал на плите, когда наконец-то мысли стали густеть, путаться, блуждать по тесному замкнутому кругу и осталось только желать малого: ухода жены и сына, чтобы без помех забраться в неостывшую еще постель, закутаться с головой, одеялом и уйти в кратковременный, но столь желанный анабиоз хотя бы на несколько часов.
Он знал, что жена затеет сейчас разговор, вызревавший в ней, как зернышко в почве, и заранее прибегнул к нехитрой уловке: пока она была в ванной, быстро оделся, крикнул через дверь - "Схожу за хлебом!" - и вышел на улицу. Было морозно, редкие прохожие со скрипом вминали свежевыпавший снег, и тишина разбивалась прерывистыми траекториями их невидимых трасс. Веселов зашел за угол, не спеша добрался до мусоросборника и затаился за его железной неуютной спиной. Выждать надо было не менее получаса. От нечего делать он курил, смотрел по сторонам, пытался заглянуть за изнанку черного неба, но звезды были надежно спрятаны до лучших времен.
"Как там моя звезда? - подумал он. - Наверное, мерцает, трепещет, вздрагивает?.."
И снова дразнящий холодок пробежал по спине, ибо слишком невероятным казалось совпадение его собственной детской сказки и чертежа на бронзовом теле птицы.
От звезды мысль перетекла к тополю - дереву его жизни, и он подумал, что давно не наведывался к нему и кто знает, быть может, этой зимой ему так же плохо, как и двойнику его - Веселову, и лишь одно он знал наверняка - не замерзнет тополь, не погибнет, дотянет до лучших времен, выйдет из спячки и начнет жить сначала.