- Руно! Руно! Гай! Что вы делаете?! Там же радиация! Безобразие, он выключился. Черт знает что! Действительно сумасшедший! Мы и с трубкой могли бы…
- Другоевич! Переносной микрофон! Бегом! - глаза Ларри Ларка обрели прежний стальной блеск. - Ни черта он не выключился, все слышит. Руно, это я, Ларри Ларк. Повторяю, говорит Ларри Ларк. Я вам категорически запрещаю приближаться к плазмопроводу. Я вам приказываю! Не послушает же…
Микрофон упал на простыню. Кажется, сил капитана хватило только на эту тираду - он снова потерял сознание.
- Ничего не слышал, - упавшим голосом подвел итог Другоевич.
На экране было отчетливо видно, как помятая, покореженная лодка подплыла к изрыгающей пламя трубе, медленно, страшно медленно выпустила манипуляторы и, дав полную боковую тягу, закрутила обрубок плазмо-провода. Голубой хвост плазмы истончился, померк, наконец, вовсе иссяк. Другоевич ничком упал на диван и затрясся в бессильном рыдании.
Церр всех по очереди обвел виноватыми собачьими глазами - на него никто не смотрел. И сказал, обращаясь в пустоту:
- Я умолчал на суде. Я сам виноват в ее гибели. Полагается держать племенные экземпляры и часть мальков в изолированном бассейне, а я спешил вырастить их к выставке. Я сам виноват. Как только вернемся на Землю, потребую повторного суда и открою всю правду. А еще… попробую повлиять на Нору…
- Поздно! - в лицо ему выпалил Мелин. - Там, по крайней мере, пятикратное…
- Другоевич! - опять появился в динамике веселый голос Руно. - Порядочек, починил вам трубку. Можете запускать, а на ходу займетесь ремонтом. Сейчас я открою люк. У вас не найдется лишней койки?
Другоевич остался лежать лицом вниз. К переговорному подошел Бентхауз.
- Слушайте, Руно! Какого дьявола вы полезли туда, мы бы и так обошлись. Там же пятикратное превы…
- Это не вы, Другоевич? Ну да все равно, сейчас я вас открою. Придется потесниться, братцы. Мне и вправду предстоит профилактика. Даже две. Одна в госпитале, другая на Совете Космофлота. Вот уж будет чистка - с песочком!
Другоевич резко встал. Боль, злость, отчаяние до неузнаваемости изменили его обычно невозмутимое лицо.
- И вы еще шутите! Вас бы крапивой выпороть по соответствующему месту! Знаете, что такое крапива?
- Что-то вроде салата?
- Вроде салата! Белый свет не видывал таких… таких…
- Идиотов? - смеясь, подсказал Руно. - Не умеете ругаться, Другоевич. Не такой уж я идиот. К тому же я и жить хочу. У меня еще есть кой-какие шансы в этом мире. Ну и заклинило!
- В вашем распоряжении остались считанные часы…
- Ну, это явное преувеличение. Считанные десятилетия - согласен. Конечно, меня малость облучило, но превышение было вовсе не пятикратное. По моим расчетам - только полуторное.
- Каким образом?!
- Маленькая хитрость. Под стационарный скафандр я надел еще и обычный. Представляете, как все просто? Внимание, открываю!
- Но, Руно! Почему же не сработал ограничитель стационара? Руно! Опять молчит.
Жалобно скрипнула, поддаваясь железным мускулам лодки, дверь наружного люка. Через несколько минут Руно Гай ввалился в шлюз. Когда его освободили от шлема и гермомаски, перед экипажем и пассажирами "Профессора Толчинского" предстала счастливая, расплывшаяся в улыбке физиономия с черным от запекшейся крови подбородком.
- Вы еще не учли радиационную защиту лодки, - сказал, шепелявя, Руно Гай. - А ограничитель… ограничитель сработал. Да только он был бессилен внутри лодки. Не по мне все эти ограничители, а отключать нельзя - вздуют… крапивой. Так что приходится использовать скрытые возможности техники. Дайте мне умыться, Другоевич. Не могу же я в таком виде предстать пред светлые очи неистового Ларри.
14
Двенадцать дней Нора дежурила у его постели. И двенадцать дней врачи не могли сказать ничего определенного. На тринадцатый Руно пришел в себя.
Это были кошмарные дни. Что пережила, что передумала она, сидя у постели - или у саркофага? - больного, лучше не вспоминать. Ее жаркие волосы, которые так любил Руно, побелели за эти дни. Игорешка, сам измученный и осунувшийся, почти насильно уводил ее из госпиталя отдохнуть хоть пару часов. Но, едва задремав, она вскакивала, ломала руки и снова летела к нему; "Руно мой, Руно, ну как ты? Как?!" Будто за два часа что-то могло измениться. Будто вообще что-то могло измениться от того, что она сидит у постели. Но иначе она не умела.
Только теперь Нора поняла со всей очевидностью, что любит его. Больше того, поняла, как любит. И впервые любовь открылась ей другой своей стороной - не радостью, а тяжестью чувства. Впервые открылось ей, что она теряла вместе с Руно, - теряла по воле судьбы, а ведь готова была отдать добровольно! Но и в эти дни она не позволила себе ни на шаг отступить от своих принципиальных позиций.
Дважды приходил Церр, ворошил прошлое, заступался за Руно, убеждал ее в невиновности Руно, рассказывал ей - ей! - какой Руно замечательный человек. Словно Руно Гай когда-то нуждался в заступниках. Церр говорил страстно, убедительно, подавлял ее аргументами, а она смотрела на него и думала, что он милый старикан и умница, что он, безусловно, прав и делает доброе дело, наставляя ее на путь истинный, - но она не любит Церра, не переносит, не желает видеть. Он был просто неприятен ей, как был неприятен Руно Гаю, и все его аргументы разбивались об эту неприязнь.
Зато она отходила душой у постели Ларри Ларка.
Седой, смуглолицый, продубленный всеми космическими ветрами человек, о котором она прежде и не слыхала, стал ей опорой. Впрочем, привезенный в госпиталь в тяжелом состоянии, а сейчас быстро идущий на поправку, одинокий и замкнутый, он, вероятно, тоже, как и она, находил отраду в неожиданной и поначалу молчаливой дружбе. Этот белоголовый ребенок был ей симпатичен, его доверчивость и непосредственность восхищали, его мальчишеская улыбка и стальной взгляд успокаивали, а кроме того, он был в чем-то неуловимо похож на Руно, - поэтому доводы Ларри Ларка, отнюдь не столь логически безупречные, как у Церра, действовали куда сильнее. Ему даже удалось в чем-то пошатнуть ее убеждения.
В разговорах с ним Норе открылось прежде неведомое: необоримая притягательность космоса, космическая честь, неписаный кодекс этики космонавта - вес то, чем жил Руно и о чем она, оказывается, даже не подозревала, хотя они всегда делились друг с другом самым сокровенным. Выходит, для Руно это было очевидным, элементарным.
Когда выяснилось, что Церр много рассказывал о ней на борту "Толчинского" и что Ларри Ларк в курсе событий, - Нора, гордая Нора, никому прежде, кроме мужа, не открывавшая души, вдруг расплакалась у постели старого капитана и попросила его совета.
- Что тут посоветуешь, дочка? - усмехнулся Ларри Ларк. - Ты все знаешь сама. Любишь - возвращайся. А коли не любишь - что ж… Вас ведь ничто не связывает, кроме любви.
Она долго, горячо, путано поверяла ему свои сомнения. Говорила, что все героические сальто Руно только для непосвященного - подвиги, а на самом деле - чистейший эгоизм, что они никому не нужны, что таким образом он лишь пытался бежать от себя после гибели Аниты, что если прежде он был просто смелый человек, то после случая на речке Муоннях превратился в искателя приключений, чуть ли не авантюриста. Ракета со взрывчаткой, Бездонные Пещеры, вулкан Жерло и еще с десяток подобных случаев - это не подвиги, это озорство, а еще точнее - игра с огнем, щекочущая нервы. Недаром завод, ради которого он едва не поплатился жизнью и погубил Аниту, снесли после той аварии, даже не стали ремонтировать - настолько он устарел, и ракета со взрывчаткой успела бы к сроку без его присутствия на борту, и научные данные, полученные внутри вулкана, мог добыть простой автомат. Нет, увлеченность, одержимость, самопожертвование - отнюдь не положительные качества сами по себе. Важно, для чего совершается поступок, вернее, для кого: для себя или для людей…
Ларри Ларк слушал ее, как взрослый, умудренный опытом человек слушает ребенка.
- Погоди, дочка. Ведь та ракета со взрывчаткой могла и забарахлить, а там люди сидели на пути лавины. Люди! Разве не ему они обязаны спасением?
- Нет. Ракета не забарахлила. Риск оказался напрасным.
- Это случай, дочка. А он не мог положиться на случай, не мог рисковать жизнями людей. Он мог рисковать только собственной жизнью.
- А Жерло?
- Ну, про Жерло я ничего не знаю. Лучше возьмем самый свежий пример, "Профессор Толчинский". Руно Гай отвоевал для меня у смерти всего двое суток. Но врачи говорят - эти двое суток решили все. И вот я перед тобой, живой и почти здоровый. Разве не убедительно, дочка?
Нора молчала. Да, пожалуй, это было убедительно, однако… И она начинала все сначала.
- Ты не любишь его? - прямо спросил Ларри.
- Люблю.
- Тогда зачем же убеждаешь себя в обратном?
- Я не убеждаю. Я только ненавижу в нем эту черту - вечно лезть вперед других, спасать кого-то и подставлять свою голову под… под…
Ларри Ларк улыбнулся неотразимой младенческой улыбкой:
- Он родился космонавтом, дочка! Это у него в крови…
Когда Нора возвращалась в гостиницу, Игорешка смотрел на нее требовательно, испытующе. Он все еще ждал ответа на свой вопрос. А она все еще не могла ответить. Нора видела - он осуждает ее, страдает за нее, переживает за отца. Но и это не заставило ее отступиться от своего.
На тринадцатый день к Руно вернулось сознание. Главный врач сказал: вне опасности. И Нора решила исчезнуть, чтобы избежать объяснений с больным… с выздоравливающим Руно. Ларри Ларк одобрил это решение.
- Так и быть, я не скажу ему, что ты была здесь. Скажу: каждый день звонила из Жиганска. Но, дочка… прости, что так тебя называю, ты и в самом деле стала мне как дочка… об одном прошу: подумай хорошенько. Не погуби любовь… его и свою. И вот еще что. Он действительно чувствовал себя скверно после гибели Аниты. Это погнуло его, но не сломало. Теперь должен распрямиться. Учти: для него не столь важно, что решит суд, если Церр добьется нового суда. Для него, да и для любого, высший суд - суд любимого человека. Твой, Нора, суд. Учтешь?
Она молча кивнула.
15
Он уже достаточно окреп, и врач разрешил ему прогулку. Он сидел в шезлонге под цветущими яблонями в конце госпитальной аллеи, смотрел на бегущие по небу пышно взбитые облака, слушал гудение пчел над головой и старался ни о чем не думать. И никого не ждать.
Вдруг в дали аллеи показалась фигура женщины. Вся устремленная вперед, раскинув руки как крылья, оставляя позади себя огненный хвост, к нему летела Нора. Единственная в мире комета… Его комета…
Он поднял руки, чтобы поймать ее, - и проснулся. Совсем низко над головой нависла прозрачная крышка. Так Руно впервые пришел в сознание.
Потом, много раз вспоминая это видение, он не уставал удивляться: ведь его доставили в госпиталь без чувств, откуда же он мог знать и это старинное каменное здание, и яблоневую аллею, и даже врача, именно этого врача?! А может, Нора действительно приходила? Может, все это было на самом деле?
Полтора месяца колдовали над ним эскулапы, и почти половину срока он проболтался в невесомости между жизнью и смертью. Только одно ощущение осталось у него от этого времени: он в лодке, и его швыряет и раскручивает, швыряет и раскручивает, и лодка вместе с ним вот уже много часов, много дней, много лет проваливается, проваливается в вечность пространства, и нет этому конца.
Сначала к нему вообще никого не допускали, потом пришел Игорь, а после толпой повалили друзья: космонавты, старые знакомые из института, ребята из Якутии. Руно принимал их с улыбкой, благодарил за цветы, но ему было трудно, неловко с ними. Каждую минуту он думал о Норе, а они мешали ему. Зато его радовали посещения Ларри Ларка. "Неистовый Ларри", аккуратно пристроив костыли, осторожненько опускался в кресло. И потому, что Ларри никогда не видел Нору, Руно мог говорить с ним о Норе. И они говорили о Норе, о жизни, о будущем или просто молчали, без слов хорошо понимая друг друга.
Итак, думал Руно, она не пришла. Даже в те дни, когда он болтался между жизнью и смертью, только звонила из Жиганска. Хорошо, пусть она считает, что между ними все кончено - а вероятно, так оно и есть, - но приехать-то попрощаться с ним она могла! "А зачем? - спрашивал себя Руно. - Она не младенец, понимает: не следует бередить рану, может быть, уже поджившую, тем более, если человек в таком состоянии. Значит, надеяться больше не на что, она не придет никогда. Так нечего и думать о ней. Не думать о ней! Не думать!"
Это решение придало ему силы, он стал тверже, собраннее, злее, глаза приобрели холодный блеск, и лицо заострилось, но дело явно пошло на поправку. Он взял себя в руки - и уже не думал о Норе, совсем не думал о Норе. Только по вечерам, засыпая, позволял себе вспомнить, но не ее, а еще одно видение, мелькнувшее перед ним то ли в лодке, то ли на борту "Толчинского".
Будто бы он очнулся и попросил пить. Кровать под ним продолжала раскручиваться и падать. Вокруг был зеленый свет, один зеленый свет, больше ничего. Из этого зеленого выплыла рука со стаканом, холодное стекло коснулось губ. Он напился - и увидел Нору, ее устремленный вперед профиль на фоне зеленого. Это была странная, непохожая на себя Нора - остриженная, без обычного хвоста волос. Он дотронулся до ее руки - и видение исчезло.
Руно знал, что это сон, бред, чертовщина, что это не Нора - лишь память о Норе, и потому позволял себе вспоминать это нечаянное видение. Но стакан! Губы отчетливо помнили прикосновение холодного стекла! Неужели бред может быть настолько явственным?
А вдруг и тот момент в лодке, когда он увидел Солнце, - тоже бред?..
Его ослепило, сплющило и, закрутив штопором, отшвырнуло прочь. Первое, что он увидел, когда вернулось сознание, было Солнце.
Солнце, которое он уже не чаял увидеть.
И он завопил на весь космос, себя не чуя от счастья:
- Солнце! Здравствуй, Солнце!
Значит, он жив. Он остался жив. И снова у него есть все: и жизнь, и Солнце, и Земля, и пышные облака, и шум сосен над головой, и белая чайка над волнами, и Нора… Нора - неважно, с ним она или не с ним, важно, что есть!
Как он был не прав, преступно не прав, когда на ее восторженное: "Смотри, Солнце!" - ответил скептически: "Подумаешь, Солнце! Обычная звезда!"
Нет, Руно, не обычная. Счастливая звезда. Если ты живешь под нею. Если под нею живет Нора. Это твоя счастливая звезда!
Глазам его стало жарко. Он взял управление на себя и вывел лодку из падения в пространство. А падал он долго - ни бакена, ни "Толчинского" уже не было в поле зрения…
И теперь, с разрешения врача выйдя впервые в госпитальный сад, он прежде всего посмотрел на небо и прошептал:
- Здравствуй, Солнце!
* * *
Через полгода, проведенные в санатории на Адриатике, в якутской тайге, в театрах Москвы и Парижа, в прогулках с сыном и встречах с друзьями, он отправился в Первую Комплексную экспедицию на Плутон.
На прощание Игорь сказал:
- Мама с тобой так и не поговорила. Она очень переживала, когда ты болел. Но, по-моему, между вами все кончено.
Игоря давно терзал предстоящий разговор, и все-таки он решился. Молодец! По-мальчишечьи жестоко, зато по-мужски прямо. И честно. Таким он и хотел видеть сына.
- Да, я это понял. Что ж, сынок… Пусть будет, как ей лучше. Я не осуждаю маму. Она свободный человек. И она… редкий человек. Береги ее.
Когда он шел по космодрому к лайнеру "Земля - Марс", из толпы провожающих долго еще махал ему вслед вытянувшийся, ростом почти догнавший отца и как две капли воды похожий на него Игорь, а рядом стоял седой, смуглолицый, смахивающий на старого нахохлившегося орла капитан в отставке Ларри Ларк. В последнее время они стали большими друзьями.
Руно Гай скупо улыбнулся.
Впереди его ждал Плутон, полный загадок, опасности, риска. Он опять будет жить насыщенной, счастливой жизнью. И не беда, что он, если уж совсем честно, просто бежал на Плутон - ему было все равно, бакен, Нептун, Плутон, только бы подальше от Норы. Хоть на край света! На край света, который с каждым годом отодвигался все дальше. Который ты сам, друг мой Руно, отодвигаешь все дальше и дальше. Но жизнь продолжается. И продолжается она под счастливой звездой.
Первый шаг
(повесть)
Per aspera ad astra.
Seneca
Через тернии к звездам.
Сенека
