Конечно же, он никогда не думал так о Солнце. Он умел ценить красоту, которую космос щедро демонстрирует всем бороздящим его пределы. И уж подавно сумел бы оценить восторг молодой жены перед вечным светилом, если бы не эта внезапная вспышка неодолимого космического зуда.
Не тогда ли начал он терять Нору?
Он уже избрал свой жребий и не хотел, не считал нужным порывать с космосом. А космос пожирал все силы, все время без остатка, и Руно снова и снова терял Нору, рискуя вовсе потерять ее. Он мечтал о спутнице жизни - и сам постепенно становился ее спутником. Нет, она не хотела этого, у нее и мысли не было навеки привязать Руно к себе, - но она не хотела терять и себя, свою независимость. Одержимость Руно космосом пугала ее. Она была мягка, и нежна, и податлива, но это был характер! Сколько лет прошло, сколько усилий пропало даром, прежде чем Руно понял: она не изменится. Не потому что не хочет - не может. По ее любимому выражению, не будь она тогда Нора Гай. Пришлось подавить зов космоса, искать себе применение на Земле. Да и специалисты-психологи настоятельно рекомендовали время от времени менять работу и образ жизни. И Руно уже почти добился оптимального варианта. Годы, проведенные в Якутии, стали их семейным раем. Нора была счастлива. И Руно был счастлив, если бы только по ночам не хватало за душу неведомое…
А потом этот случай с Анитой - и все пошло прахом. Нора так и не простила ему… чего? Черствости? Безрассудства? Ошибки? Минутной вспышки прежнего азарта? Риска, которому он подверг и ее, ее счастье? И ведь она еще не знала всего, наверняка не знала, что девочка была влюблена в Руно. Впрочем, Норе и не следовало знать об этих девочках, которым он всегда говорил одно и то же: "У вас еще все впереди, милая, вы еще найдете свою судьбу. А я свою уже нашел".
Примерно так же ответил он и Аните на ее отчаянно-смелый вопрос.
- Счастливая Нора! - позавидовала тогда Анита.
А через полгода ее не стало. И Руно потерял Нору. И Нора отвергла свое семейное счастье.
С тех пор… да, именно с тех пор он снова подружился с риском. Но это не был уже прежний бескорыстный порыв - он пытался заново найти, обрести себя в этих головокружительных трюках. Полет на мешках со взрывчаткой… Бездонные Пещеры в Море Ясности… Клокочущий ствол Жерла… И все больше терял себя, себя прежнего. Словно мир для него держался на одной Норе. Потом, чтобы отрезать пути к этой уже никчемной "легкости на подъем", он пошел на бакен - и бакен начал уходить у него из-под ног. Вот что значит потерять точку опоры.
С тех пор минуло пять лет. Пять лет без Норы. Значит ли это, что все потеряно? Нет! Он снова завоюет ее. Как завоевал тогда, сам того не ведая. Он еще поймает свое упорхнувшее счастье!
За окном медленно проплыл "Толчинский", оставляя голубоватый след на черном. Возможно, этот след и есть последняя черта. Что ж, он подойдет вплотную к последней своей черте и, если надо, переступит ее. Но знали бы они там, на борту, как не хочется ему расставаться даже с "Золотым петушком", не говоря уже о Норе…
11
За этот год Игорешка не только вытянулся, но и повзрослел. На чистый детский лоб легла печать озабоченности и раздумий, сосредоточенно, требовательно взирали на мир честные мальчишечьи глаза. Сердце Норы дрогнуло: уж не из-за нас ли переживает?
Он встретил ее вполне по-деловому:
- Мамочка, в нашем распоряжении четыре часа - целая вечность. Сначала мы погуляем по парку, и я расскажу о своей жизни здесь, потом, за коктейлем, ты расскажешь о себе, а вечером, если не возражаешь, я сыграю для тебя.
Она прижала к груди его вихрастую голову.
За коктейлем, помешивая соломинкой мороженое, он спросил, в упор глядя на нее горячими глазами Руно:
- Что с отцом?
- Все по-прежнему, мой мальчик. Пока его не отпускает космос.
Игорешка мучительно покраснел.
- Мамочка, ты забываешь - мне уже двенадцать. Я хотел выяснить… узнать… какие у вас планы… на дальнейшее… - И вдруг выпалил главное, наболевшее: - Ты больше не любишь его?
Да, Игорю Гаю двенадцать лет. И тут не отделаешься ни к чему не обязывающими словами. Не покривишь душой. Но и правду не скажешь. Хотя, наверное, он имеет право знать всю правду. Да только… выдержит ли его лобик такой груз?
- В жизни все сложнее, чем ты думаешь, сынок. Я по-прежнему люблю его. Но…
А в самом деле, что "но"? Разве это мыслимое сочетание: "люблю - но"? Почему какое-то "но" может помешать любви? И в чем оно, в конце концов, состоит? Попробуй-ка объяснить это ребенку. Или хотя бы себе - под его честным взглядом.
…Когда-то, давным-давно, они немножко повздорили, ко уже через пять минут Руно обнял ее:
- Золотая ты моя! С тобой не соскучишься!
Помнится, она обиделась тогда на эти слова. А ведь была в них своя правда. Она ссорилась с Руно, терзалась, осуждала, плакала, сердилась, теряла его и вновь обретала, но соскучиться с ним было невозможно. Ни в печали, ни в радости.
С того самого дня, когда он признался там, в институтском парке, что тоже любил ее все эти четыре года… когда она поверила в свое невероятное, немыслимое, прямо-таки сказочное счастье… когда Руно на глазах ошарашенных студентов на руках унес ее из института - невесомую, потерявшую голову от восторга… с того самого дня жизнь ее была праздником. Это и понятно, если два человека созданы друг для друга. Конечно, были трещинки, были раздоры, на то она и жизнь. Он ревновал ее к земле, она его - к небу. Он не мог жить без космоса, она - без него. Ради нее он оторвал от себя космос, а вместе с космосом и частицу души - и она бросила научную работу, вспорхнула и полетела за ним в Якутию. Да, разное бывало. Разное, из чего и состоит счастье. Но жизнь ее с Руно всегда оставалась прямой. Без него все запуталось.
Защита диссертации, не доставившая радости, оказалась только средством - не целью. Чего-то ждет Жюль, которого она, сама того не желая, обнадежила. Где-то носится со своей непримиримостью Церр - и всюду ссылается на нее, как на высшего судью в деле Руно. А главное - она запуталась в себе.
Начать с того, что человек, виновный в смерти другого человека, недостоин любви. Да так ли это? Да и виновен ли? Суд сказал: невиновен. Почему же она вправе иметь особое мнение?
Церр говорит: цель общества - благополучие.
Руно говорит: расцвет личности.
Но ведь и Жюль, которому она еще вчера готова была сказать "да", - тоже за расцвет личности. И если Руно все-таки в чем-то сдерживал себя, то Жюль - пример полной, стопроцентной реализации всех заложенных в человеке возможностей. И Жюль рисковал, еще как… правда, только собою, не другими. Но если бы у него была жена, получилось бы, что и другими тоже. Так в чем же разница? Почему Жюль стал в ее глазах чуть ли не эталоном, а Руно?.. Нет! Она ничего не скажет Жюлю. Он любит ее преданно и безответно, он всем хорош, не хватает в его характере лишь одного - "перца", как говорили в старину. С ним соскучишься. А женщина ищет в любви страстей. Тихой гавани, но и страстей одновременно, такое уж она нелогичное существо, женщина. Да и того проще: она не любит Жюля. И едва ли полюбит. Кто выдержит сравнение с Руно?
Как они жили в Якутии! Какой полной, яркой, праздничной жизнью! Ради недели такой жизни она и сейчас не моргнувши готова отдать все пять лет последующего прозябания. Но в этом благоденствии уже созревала драма: Церр, Анита, рыбки, яхты, шашлыки - и Руно с его космическим размахом.
Да, она не может забыть этот маленький красный гроб, эти черные головни на песке. Но при чем тут она? И почему, если даже Руно виноват… если на минуту допустить, что он виноват… почему расплачиваться своим счастьем должна она?..
Мороженое давно растаяло. Игорешка смотрел на нее во все глаза и ждал. Да Нора и сама ждала от себя какого-то решения. Какого?
Последнее время она стала пугающе рационалистична. Рассуждает, анализирует, взвешивает. Это к добру не приведет. Она была счастлива только тогда, когда слушалась сердца. Если бы там, в аллее, та юная Нора принялась рассуждать, позволительно ли девушке первой признаться в любви почти незнакомому человеку, что осталось бы ей в жизни? А она ляпнула: "Я вас полюбила с первого взгляда". "Вот так, дорогая моя Нора. Сердце не ошибается. Не потому ли машины, неизмеримо более сложные, чем мозг, никак не могут угнаться за человеком в решении задач со многими неизвестными? И не потому ли так тревожно на сердце?
Потеряв друг друга, мы оба потерялись. И ради чего? Ради чего жертвовать лучшим, что подарила нам жизнь, - любовью? Ради идеалов? А если Церр неправ? Если идеалы ошибочны? Да и что такое идеалы? Слова… Звуки…
Разве это объяснишь мальчишке?"
- Да, я люблю его, Игорешка. Люблю… но… не так все просто. И давай договоримся вернуться к этому разговору через полгода. Хорошо?
- Хорошо, мамочка. Я только хочу, чтобы ты знала: я тоже люблю отца. А ты можешь дать мне одно обещание?
- Смотря какое, - улыбнулась Нора.
- Дождаться, пока папа вернется с бакена. И все решить вместе. Мне кажется, когда он будет рядом, ты решишь… правильнее.
"Да он и впрямь совсем взрослый!" - ужаснулась Нора, приглаживая его вихры.
- Я сыграю тебе два кусочка из моего фортепьянного концерта. Только не суди слишком строго - я сам чувствую пробелы. Вот слушай.
Он поднял крышку рояля. Нора закрыла глаза.
С первых же тактов музыка взбудоражила ее азартом, жаждой дерзания, порывом в неизвестное. Маленький гордый человек рвется ввысь, плечами раздвигает глубины мироздания, проникает в иные миры и, пораженный, останавливается на пороге новых далей, неприступных далей. Они манят, зазывают, но человеку известно, какова назначена цена…
И вот он стоит перед дилеммой: остаться жить или исполнить долг ценою жизни. Там, позади, - свет, радость, счастье, пышные облака, шум сосен над головой и любимая, раскинув руки бегущая навстречу. А впереди мрак, небытие - и лишь исполненный долг. Что такое долг? Слово… Звук…
Ей представился черный беспросветный овал неба, радужные полосы вокруг - и яркая голубая черта, отделяющая жизнь от смерти. Человека - от бездны…
Крышка рояля захлопнулась.
12
Время, отведенное на подготовку, истекло. Кажется, он предусмотрел все.
Руно Гай глянул на часы: три четырнадцать по московскому.
Если удастся задуманное, через сорок пять минут он пожмет руку Ларри Ларка, "неистового Ларри", которого никогда не видел, хотя и преклонялся перед ним всю жизнь. А если не удастся, что ж… это никому не принесет вреда. Ровно в четыре включится радио, вызовет Другоевича и объяснит ситуацию. В четыре ноль пять вторая ремонтная лодка, заранее запрограммированная, откроет снаружи заклинившийся люк и перевезет пленников "Профессора Толчинского" на бакен. В четыре двадцать они уже прочтут его записку: что и как делать им на бакене в ожидании спасательного судна.
Если же замысел удастся осуществить, но сам он пострадает, тогда… тогда они обойдутся и без него, и без лодки, и без бакена. В этом случае лодка не откроет люк, чтобы они, чего доброго, не вздумали оказывать ему помощь или хоронить останки, и Другоевичу, хочешь не хочешь, придется взять курс на сближение со спасателем. "Толчинский" разовьет приличную скорость и выиграет почти двое суток - для больного время весьма существенное, если учитывать, что каждый толчок отдается мучительной болью.
А других вариантов быть не может.
Единственное, в чем он виноват перед Другоевичем, - маленькая комедия с радио. Вероятно, они грешат на антенну; это стало уже своего рода традицией - валить все на антенну. Зато руки развязаны. А иначе ему пришлось бы долго и нудно объясняться с Другоевичем, и все равно Другоевич не дал бы согласия. Да и кто согласится на такое? Однако Руно Гай надеялся, что Другоевич в конце концов простит ему это отступление от норм джентльменства, особенно если вспомнит, что в подобных ситуациях Церр тоже имеет право голоса, - не вступать же им в переговоры с Церром! А возможно, и Церр простит, когда поймет, какое он принял решение. Что же касается Ларри Ларка, то в нем Руно был уверен с самого начала. Более того, сильно подозревал, что "неистовый Ларри" наперед знает каждый его шаг. Если только пришел в себя…
Итак, три сорок пять. Пора.
Лодка мягко вынырнула из люка, описала длинную петлю и на пределе скорости устремилась к судну. Теперь все решают секунды. Эх, если бы судно… не брыкалось! Но если бы оно не брыкалось, тебе не пришлось бы принимать экстренных мер, друг мой Руно. Но в том-то и беда, что оно вращается, взбрыкивает, заваливается на бок и тем самым в тысячу раз усложняет твою задачу. И уж тут никакой компьютер не поможет - только твоя воля, твоя интуиция, твоя натренированность, точность глаза, твердость рук…
Судно приближалось стремительно и неотвратимо. Казалось, не он несется к нему, а "Толчинский" всей своей громадой падает на лодку. Руно знал: подобные иллюзии не редкость в космосе, - и все же это впечатляло.
Очень важно, чтобы все получилось. Он обязан любой ценой спасти Ларри Ларка. А кроме того, там Церр, и надо доказать ему, что люди не такие, какими он их считает. Впрочем, дело даже не в Церре. В конечном счете Церр - уже вчерашний день, прошлое человечества, и, как представителя прошлого, его можно понять и простить. Ведь он любил Аниту. И с нею потерял все. Но там еще стажер, мальчишка, впервые выпорхнувший в космос. Птенцу будет полезно узнать, что такое космическая этика. Да и нельзя допустить, чтобы птенец разуверился в человеке. Не в нем именно - в человеке вообще. Каждый из нас в силах чуточку приблизить будущее, стало быть, обязан приблизить.
Ну что ж, рискнем. Раз… два…
Три! Руно Гай резко принял штурвал на себя. Едва не коснувшись брюхом обшивки судна в месте повреждения, лодка взмыла вверх и прошла в полуметре над "Толчинским".
- Неплохо для первой примерки, - сказал себе Руно, пытаясь сдуть щекочущую струйку пота. - А теперь - к черту Церра, к черту стажера, к черту меня самого! Теперь я имею право думать о Норе. Только о Норе…
Но у него уже почти не оставалось времени думать о Норе. Описав петлю, лодка снова устремилась к судну.
"Так вот, Нора, - думал он азартно, весело и легко, как в лучшие свои годы, - вот что хочу я сказать тебе на прощанье, золотая моя, а ты поразмышляй на досуге. Все идет к тому, что рано или поздно люди станут практически бессмертны. Мы уже сейчас живем вдвое-втрое дольше, чем двести лет назад. И все, что мы делаем, мы делаем для человека, для его блага, для его счастья, для расцвета его талантов и способностей. Но поверь мне, Нора, поверь, голубка: как бы ни любили мы жизнь, мы никогда, слышишь, никогда не будем бегать от смерти и прятаться от нее. Пусть она от нас убегает. Как в той старинной песне: "смелого пуля боится, смелого штык не берет"."
Раз…
И тут он вспомнил, что такое штык. Это острый клинок на военном ружье. Еще в двадцатом веке люди кололи друг друга этим штыком. Насмерть. Трудно представить: государства посылали миллионы людей, чтобы они кололи друг друга штыками! Это называлось - война…
Два…
"Но и тогда, Нора, уже тогда штык не брал смелого. И пуля боялась! И так будет всегда, покуда человек останется человеком…"
Три!
Его ослепило, сплющило и, закрутив штопором, отшвырнуло прочь.
13
- Он сумасшедший! - закричал Мелин. - Он пошел на таран!
Бентхауз сел, спрятав лицо в ладони. Другоевич хрустнул пальцами и отвернулся. Только Церр, казалось, был удовлетворен: разве он не предсказывал?..
- Ха, струсил! - возликовал Мелин. - В последний момент струсил и свернул. Ну и тип! А я-то перед ним преклонялся в детстве! По-моему, коллега Церр прав, лучше нам трогать отсюда, он явно не в своем уме.
- Зубами… - пробормотал Ларри, не открывая глаз. - Он хочет… зубами…
Бентхауз поднес ему воды.
- Выпейте, Ларри. Не пьет. Бредит.
- Я не брежу. Ты понимаешь, Другоевич, что он хочет? Понимаешь?
- Да, капитан. Сейчас он зайдет снова. Я обязан воспрепятствовать этому. Черт с ним, с риском - включаю все двигатели. Он же убьет себя!
Ларри помотал головой:
- Поздно.
- Это опасно, капитан? - схватил его за руку Мелин. Ларри Ларк не шевельнулся. - Скажите, Другоевич, это опасно?
- Очень, - усмехнулся бортинженер.
- Он хочет убить нас, да? Это он мстит вам, Церр. Не надо было называть ваше имя. Но, может, еще не поздно… если включить двигатели?
- Не мечитесь, юноша! - почти ласково обратился к нему Церр. - Стоит ли так дрожать за свою жизнь? Это опасно не для нас - для него.
"Толчинского" подбросило, потом послышался скрежет, будто по корпусу провели гигантской пилой.
Когда на экране появилось изображение, на несколько секунд сбитое ударом, от борта судна плавно отваливался изуродованный, с рваными краями обшивки двигатель. Из срезанной трубы плазмопровода хлестало пламя, но уже не вбок, а почти точно назад. Лодки нигде не было видно.
Они долго не могли прийти в себя. Вдруг Бентхауз испуганно вскрикнул: стена, на которой он сидел как на полу, постепенно снова превращалась в стену.
- Соломоново… решение, - уголком рта улыбнулся Ларри Ларк.
- Вот и все, вот и нет двигателя, - устало проговорил Другоевич. - А реактор гонит в него плазму, как ни в чем не бывало. Что ж, Руно Гай и это предусмотрел: люк остался закрытым, значит, нам остается одно - идти навстречу спасателю.
- А как же… бакенщик? Что с ним?
Церр не дождался ответа. Его тревожный вопрос повисел в воздухе и растаял.
- Включите радио, - хрипло приказал Ларри Ларк.
- Вы забыли, капитан, - повреждена антенна.
- Антенна в порядке. Включите.
- Да его и не выключал никто.
- Тогда плохо.
Голос Бентхауза дрогнул:
- Что вы имеете в виду, Ларри?
- А я категорически протестую! - фальцетом выкрикнул Церр. - И как врач, и как человек! Мы не имеем права уходить, пока не выясним…
- Браво, Церр!
Было похоже, капитан взбодрился. То ли потому, что изматывающие толчки прекратились, то ли так подействовал на него поступок Руно Гая. Зато Бентхауз чувствовал себя прескверно. Он по-прежнему сидел на полу, спрятав лицо в ладони, однако уши его пылали. А Мелин плакал, плакал в открытую, размазывая слезы по лицу.
- Ничего, Мелин, - повернулся к нему Ларри Ларк. - Тебе только двадцать три. Ничего. Урок полезный… и наглядный. И тебе, и нам всем. Может быть, ты еще проникнешься… духом космоса.
- Черт! Вот ч-черт! - раздался в салоне чей-то незнакомый голос. Все оборотились к двери, но там никого не было.
Ларри рванулся, сел и со стоном упал обратно на подушку:
- Ну, что я говорил!
Потом в динамике послышался свист. Задорный, задиристый. На мотив старинной песни "Смелого пуля боится".
- Он жив! - ударил в ладоши Церр.
- Другоевич, Другоевич, я Руно Гай. Вы меня слышите? Я Руно Гай.
Другоевич переключил переговорное на салон.
- Да, я вас слышу. Я Другоевич. Как вы там, Руно?
- В порядке. Почти в порядке. Как вы? Я вас не напугал?
- Было немножко. А вы не того… не ранены?
- Я выбил пару зубов, ребята. Или три, еще не сосчитал. Но дело не в этом. Сейчас я заделаю вам трубку, чтоб не барахлила. Пока.