- Довольно давно. А что, Катя?
- Он всегда был такой?
- Какой - такой?
- Ну, чудной… беспокойный…
Ольга посмотрела на Катино миловидное лицо, умело подкрашенные глаза. Подумала: а ты вовсе не такая куколка, какой кажешься… бедненькая, и ты, как видно, запала на него…
- Скажу вам, Катя, по правде. Олег очень привлекательный, с ним не соскучишься. Но если вы хотите устойчивости… семейных отношений хотите…
- Катарина! - позвал из дверей офиса молодой человек с острой лысиной среди черных кудрей. - Скорее веди клиентов в зал. Начинаем!
Он это по-испански выкрикнул, но Ольге-то было понятно. Катя по-испански ответила, а Ольге быстро сказала:
- Спасибо. Я всё поняла.
В зале за несколькими круглыми столиками сидели "клиенты" - три пары спокойных пожилых людей и семья восточного типа с двумя лупоглазыми мальчиками. Катя усадила Ольгу и Джамиля за свободный столик, на котором стояли графин с оранжевым джусом и высокие стаканы. Менеджер с острой лысиной обратился к собранию с приветливой речью на английском. По его словам выходило, что никому еще не удавалось так осчастливить человечество, как это делает клуб RCI. Только одно и нужно клубу - чтобы приличные люди и жили прилично, "with pleasure", то есть с удовольствием.
Затем к каждому столику подсел служитель RCI, а к Джамилю и Ольге и сам остролысый менеджер, а Катя принесла поднос с кофе. И пошел разговор, исполненный соблазна, но также и сомнений. Джамиль всё прекрасно понял: одна спальня, красный сезон, то есть ежегодно две недели в любое время с мая по сентябрь, - это будет твоя собственность, она стоит всего двадцать пять тысяч долларов, причем полторы тысячи сейчас, а остальное - в три приема в течение трех месяцев.
Менеджер говорил убедительно, Катя переводила, а Джамиль кивал, исподлобья глядя на остролысого, и отвечал, что ему надо подумать, ведь дело серьезное, нельзя так вот, сразу. Уже служители во всеуслышание объявили, что все три пожилые пары согласились стать мемберами клуба (восточная семья тараторила внутри себя и не давала ответа), а Джамиль всё еще не соглашался. Менеджер даже пошел навстречу - снизил плату до двадцати двух тысяч пятисот, а он, упрямец недоверчивый, всё твердил, что надо подумать…
Ольга в разговоре не участвовала, но настроение у нее явно испортилось. Она отодвинула недопитый кофе и сказала, что хочет домой, то есть в отель.
Когда сели в такси и поехали, Джамиль обнял ее и сказал:
- Конечно, жаль, но ты же понимаешь… Вот раскрутим дело - появятся свободные деньги…
- Да-да, понимаю, - кивала Ольга.
- Мы кафе на Каширке непременно купим. И в Строгино наверное. У нас будет целая сеть, клянусь. Олечка, не огорчайся…
- Да-да, конечно.
Она, и верно, понимала, что не бывает, чтобы всё сразу приобрести. Да, понимала. Не на облаке же, а на твердой земле жила. Но - настроению не прикажешь. Белый домик под красной черепицей возле бассейна с аквамариновой водой - ну ничего же особенного, а вот - запал в душу.
А может, что-то еще - не только белый домик - встревожило Ольгу? Кто ж ее знает… Женщин разве можно понять?..
К вечеру похолодало. Пообедав в гостиничном ресторане, сидели у себя в номере, смотрели по ТВ бракосочетание инфанты Елены с молодым аристократом Хайме де Малцинаром (кажется, так). В Севилье, в соборе, где всюду золото, архиепископ в высокой митре благословил новобрачных. Невеста в белом платье, с диадемой в волосах - ну, принцесса из сказки. Рядом с ней - длиннющий жених, тоже сказочно красивый. По окончании церемонии сели в открытую пролетку, кучер в круглой черной шляпе вскрикнул, тронул лошадей и покатили по улицам Севильи в сопровождении конных гвардейцев в старинных мундирах, а улицы запружены толпами - орут, размахивают платками, флажками, приветствуют новобрачных.
Как будто оперу показывали из давнишней испанской жизни.
- Джаник, я хочу в Севилью, - сказала Ольга.
- У нас заказан на двадцать второе отель в этой, как её… в Марбелье.
- Хотя бы на один день. Севилья же недалеко. Успеем до двадцать второго.
- Ладно, - сказал Джамиль. - Позвони в рецепцию, спроси, как ходят автобусы в том направлении.
Ольга тут же позвонила и узнала: очень просто, надо в Travel agency купить экскурсию в Севилью, только и всего.
И утром, после завтрака, Джамиль отправился в Travel agency. А Ольга принялась мыть голову, потом просушила феном. Только вышла из ванной в цветастом японском халатике, с копной пышно распущенных после мытья волос, как в дверь постучали.
Вошел Олег, улыбаясь широко и, как показалось Ольге, несколько виновато. На нем сегодня не майка и не пестрые бермуды (в таком виде могли бы и не пустить в приличный отель), а джинсы и распахнутая на груди голубая рубашка.
- Holla, Оля, - сказал он, шагнув в комнату. - Вы вчера отказались от таймшера…
- Не отказались, а решили подумать.
- Да? Катя сказала, что отказались, и я подумал, что вы сегодня уедете, и вот зашел попрощаться. Портье дал номер вашей комнаты.
- Садись, Олег. - Ольга кивнула на кресло у низкого столика и сама села в кресло напротив. - Не кури, пожалуйста. Мы пока не уезжаем. Вот только в Севилью хотим. Джан пошел покупать билеты.
- Севилья - это чудо. Надо бы вам и в Гранаду съездить, посмотреть Альгамбру.
- Гранада - это чудо, - поддразнила его Ольга.
- Совершенно верно. Мир полон чудес.
Они помолчали, глядя друг на друга.
- Оля, - сказал Олег, понизив голос. - Милая Оля, я очень перед тобой виноват…
- Нисколько не виноват. - Ее голос прозвучал резковато.
- Знаю, ты уязвлена тем, что я исчез надолго… не объяснил, не объяснился…
- Не нуждаюсь ни в каких объяснениях.
- Оля, не надо так… непримиримо… Понимаешь, когда я прилетел в Индию, меня будто захватил поток…
- Тебя захватила твоя Чару.
- Поток разнообразной жизни. Можно сказать - я услышал, как течет сама История.
- История и у нас течет, не только в Индии.
- Это верно. Но когда с московских улиц попадаешь в мир совершенно другой, то тебя будто оглушает… и ты пытаешься понять мир не как простое скопление вещей… Мне трудно выразить словами, Оля…
- Ах, Олег… твои вечные фантазии… - с потаенным вздохом сказала она. - Понять мир! Просто не умеешь жить как все.
- Оля, прости меня!
- Тебя вечно заносит. Не замечаешь, что своими поступками причиняешь боль. Вот и Катя вчера… Заморочил голову бедной девочке…
- Прости, прости! - Олег вдруг пал на колени и обнял ее ноги. - Умоляю тебя, прости!
- Встань сейчас же! - крикнула она.
И тут распахнулась дверь, вошел Джамиль. Остановился на миг. Лицо его, обрамленное черными бакенбардами, потемнело. Не глядя на поднявшегося с колен Олега, он прошел к окну, бросив на ходу Ольге:
- Я оплатил экскурсию в Севилью. Завтра в девять.
Возникло трудное молчание.
- Сильный ветер сегодня, - сказал Джамиль.
Олег вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет, сунул ее обратно. Он как-то ссутулился больше обычного, словно стремясь стать малозаметным.
- Понимаю, должен уйти… - Он вздохнул. - Оля тебе подтвердит: я просто просил прощения.
Ольга сидела молча, подперев щеку ладонью. На ее гладком лбу прорезалась между бровей складочка.
- Я, как всегда, во всем виноват. - Олег опустил голову. - Простите. Всего вам хорошего.
Он шагнул было к двери, но тут Джамиль сказал резко:
- Очень хочу набить тебе морду.
- Ну, набей… если сможешь…
- Перестаньте! - властно сказала Ольга. - Уходи, Олег.
- Я тебя ненавижу, - сказал Джамиль, медленно двинувшись к Олегу. - Ни одному слову не верю, клянусь. Взлетел над побережьем! Прогуливал китайских собак! Сплошное вранье!
- Это дело твое - верить или нет. - Олег сощурил узко посаженные синие глаза. - Джамиль, не советую лезть в драку, - быстро добавил, уловив его угрожающее движение. - Я занимался карате.
- Чем еще занимался? - Джамиля было не узнать: лицо будто затвердело, баки топорщились. - Циновки плёл? Баб соблазнял?
- Ты живешь во времени, - сдержанно ответил Олег, - и я живу во времени. Только мы по-разному понимаем…
- Что? - выкрикнул Джамиль. - Что понимаем по-разному? Ты вообще ничего понимать не хочешь. Ты… ты девиант!
- Девиант? Ах, ну да, девиация… То есть отклонение… А ты чем занят, Джамиль? Ты, физик, занят наукой? Черта с два. Харчевню открыл, шашлыки жаришь. Нувориш!
- Новый русский, да? Ну и пусть! А ты кто? Новейший русский? Ошалел оттого, что свобода теперь, слинял за границу…
- Прекратите! - заорала Ольга, ладонями сжав виски. - Заткнитесь оба! - Ее голос сорвался в визг.
- Всё, всё, умолкаю. - Олег пошел к двери. - Только учти, - бросил Джамилю, - ты не Штольц, я не Обломов. Оля, прости! И прощай.
3
- А денёк-то сегодня хорош, - сказал Аффонсо, задрав к небу клочковатую желтую бороденку, отросшую за время плавания.
День, и верно, выдался погожий. Корабли, стоявшие на якорях, лишь слегка покачивало на зыби. С неба наконец-то сползли тучи, поливавшие нас холодным дождем, пока мы шли черт знает куда (перекрещусь при мысли о черте), не зная, обогнули ли мы проклятый этот мыс или всё еще не дотянули до него. Наши корабли мотало и швыряло с волны на волну, с волны на волну. Стонали переборки, скрипели и гнулись мачты, будто под тяжестью туч, и ветер завывал страшно. Молнии то и дело взрезали темное небо - не иначе, какон (опять перекрещусь) скалил зубы.
Мы валились с ног, окоченевшие, обессиленные, третий день без горячей еды. И ропот пошел на "Сао Рафаэле". Аффонсо, ну да, он-то первым и начал зудить и подбивать нас, матросов, на бунт. Но когда капитан с высоты кормовой крепости закричал нам, сгрудившимся внизу, на главной палубе, чтобы немедленно спустились в трюм вычерпывать воду, - вперед выступил не Аффонсо, нет, а его дружок Жануарио с лошадиной нижней челюстью. Да, Жануарио проорал сквозь завывания ветра требование экипажа: повернуть обратно и идти в Лиссабон… потому что вперед дороги нет, а в гости к морскому епископу никто не хочет. Капитан стал грозить заковать бунтовщиков в кандалы, а зачинщиков вздернуть на рею. И он это сделал бы, потому что капитан "Рафаэля" был нисколько не добрее своего старшего брата, капитана-командора, шедшего на "Сао Габриэле". Но тут кормчий крикнул, что с "Габриэля" сигналят флагами о перемене курса.
Ну да, капитан-командор повернул флотилию на северо-восток - должно быть, решил, что уже обогнули мыс Бурь.
И так оно и было, слава Господу. Шторм утих, через два дня мы увидели берег. Он был гористый, неприветливый - а с чего ему быть приветливым? В этих краях если и живут люди, то уж у них, верно, собачьи головы. Это Аффонсо так говорил по вечерам в кубрике, когда матросы, свободные от вахт, валились на свои жесткие койки.
И опять трепал нас шторм, и один из кораблей - маленькая каравелла-ретонда, груженная провиантом, - сильно потекла и стала совсем непригодна для плавания. На стоянке в заливе, в который впадала какая-то река, капитан-командор приказал перегрузить бочки с водой и вином и ящики с провиантом на другие корабли, а ретонду сжечь. Всю ночь она полыхала. А утром на берег вышли черные почти нагие люди - должно быть, их привлекло ночное зарево. Головы у них были обычные, не собачьи. В общем, они были такие же, как на той стороне Африки, в Гвинее, откуда уже лет двадцать в Португалию привозили чернокожих рабов.
И пошла на берегу потеха. Из ящика со всякой мелочью туземцам дарили бубенцы, стеклярус, зеркальца. Они радовались, как дети. Отдавали в обмен ожерелья из зубов каких-то зверей, браслеты из слоновой кости. Мне досталась большая розовая раковина. Приложишь ее к уху - услышишь легкий гул, будто утренний бриз посвистывает. Хорошая была раковина - пока Аффонсо не положил на нее глаз.
- Эй, кастельяно, - сказал он, когда мы вернулись с берега на "Сао Рафаэль". - Отдай раковину.
- Это еще почему?
- Чернорожиймне ее протянул, а ты перехватил.
- Врешь, - говорю. - Я ему пуговицы дал, а он мне раковину.
- Я вру? - прошипел Аффонсо. У него такая была манера: когда злился, оттягивал углы рта чуть не к ушам, губы вытягивались в неровную нитку, и он шипел, как рассерженный кот, а из злобно прищуренных глаз только что искры не вылетали. - Я вру?! Ах ты, кастильская собака!
Он бросился на меня, стал вырывать раковину, я его отпихнул, в следующую секунду мы сцепились, покатились по кренящейся палубе, тыча кулаками куда попало. От сильного удара в нос я взвыл, раковина выпала из руки, Аффонсо быстро перехватил ее и, размахнувшись, вышвырнул за борт. Ругаясь, я кинулся на него, но ребята нас разняли.
Не знаю, почему этот злыдень невзлюбил меня, можно сказать, с первого взгляда. С того дня, когда на "Сао Рафаэле", стоявшем в лиссабонском пригороде Бе́леме, на синей широкой воде Тежу, начал размещаться экипаж. В кубрике я занял койку и рундук рядом с ней. Рундук для моряка, сами знаете, вещь очень важная: в нем он хранит, под замком, добычу, ради которой вообще-то и пускается в дальнее плавание. Сорок крузадо, выданных каждому матросу перед отплытием, тоже, конечно, вещь далеко не лишняя. Но их можно и на суше заработать, если повезет. А вот в дальнем плавании, когда идешь искать дорогу в Индию, непременно должна быть добыча: либо в новых землях ее возьмешь, либо на кораблях, которые захватишь и обчистишь в море. Тут-то и нужен хороший запирающийся рундук. Так вот, только я занял рундук рядом с койкой и возился, присев, с его замком, как кто-то пнул меня сапогом в зад. Я вскочил и воззрился на невысокого широкоплечего матроса. У него из-под вязаной шапки из овечьей шерсти торчали во все стороны вихры, такие же темно-желтые, как и шапка. А глаза были железного цвета.
- Чего надо? - сказал я. - Чего ты пихаешься?
- "Чего пиха-а-ешь"! - передразнил тот, оттягивая углы губ чуть не до ушей. - Ты откуда, из Кастилии, что ли? Это мой рундук!
- Нет, мой, - говорю. - Я его занял.
- Я занял раньше. Убирайся!
- Сам убирайся!
- Не хочешь по-хорошему? - Взгляд Аффонсо, так его звали, стал прямо-таки режущим. Рука легла на широкий пояс, с которого свисал матросский нож в кожаных ножнах. - Эй, Жануарио! - крикнул он.
К нам сунулся верзила с лошадиной нижней челюстью, в плаще с капюшоном.
- Покажи этому… этому кастельяно, - прошипел Аффонсо, - кто раньше занял рундук.
Я взглянул на огромные ручищи Жануарио, выругался: "Voto a Cristo!" - и пошел искать другой свободный рундук. Ну их к черту (я перекрестился). У меня тоже, конечно, висел на поясе матросский нож, но - очень уж неравные были силы.
Кастельяно - так прозвал меня этот бесноватый Аффонсо.
Вообще-то я, и верно, не совсем португалец. Мать-то у меня португалка, а отец родом из Кастилии, из Алькантара - городка на реке Тахо, в том ее месте, где она пересекает португальскую границу и дальше называется уже не Тахо, а Тежу. Отец рыбачил, ну а я с малолетства шастал с ним по реке в его лодке - управлялся и с веслом, и с парусом. А когда вошел в возраст, стал наниматься матросом на морские суда. Португальский язык похож на испанский, я на нем говорю свободно, ну, может, немного растягиваю слова. Это что - повод, чтобы обзывать меня "кастельяно" и ненавидеть? За что?
Когда после долгой стоянки в бухте Святой Елены снимались с якоря, крутили кабестан, медленно идя по кругу и грудью налегая на вымбовки, Аффонсо, шедший за мной, вдруг ударил ногой по моей ноге так, что у меня коленка подкосилась. Я заорал от боли, покрывая скрип кабестана и мотив унылой песни, какую всегда поют, выбирая якорь. "Эй, вы, что такое?" - гаркнул офицер. Нет, я не стал жаловаться ему на Аффонсо. Что толку? На кораблях не бывает без ссор и драк.
А однажды в кубрике, после ужина (день был постный, без мяса, с овсяной кашей, ну и, как положено, выдали по чашке вина и немного сыра), Аффонсо принялся рассказывать, будто видел в горах озеро, на поверхность которого всплывают обломки кораблей, потерпевших крушение в дальних морях. Вдруг остановил свою травлю, крикнул мне:
- Эй, кастельяно, чего усмехаешься? Не веришь?
Я говорю:
- Где ты видел такую гору? Ты ведь из Алентежу, там и гор никаких нету.
- Как это нету? - зашипел он. - Вот я набью твою кастильскую морду!
И двинулся было ко мне, но усилившаяся качка бросила его в сторону, и тут вахтенный прокричал сверху из люка:
- Марсовые, к вантам! Брать рифы у марселей!
Я карабкался по вантам на тринкетто - переднюю мачту, она уже здорово раскачивалась. Хоть и привычно, но всё равно страшно. Ветер быстро набирал силу, но от тебя требуется еще бо́льшая сила, чтобы, вися на марса-рее, зарифлять неподатливый парус. Проклятый ветер рвал завязки из рук, озябших до костей. Океан, будто обуянный непонятной злобой, гнал вал за валом, и под их ударами корабль содрогался своим деревянным телом, валился с борта на борт, стонал от боли. Клочья пены летели, достигая до марсовых, висящих на верхотуре. В завываниях ветра мне вдруг почудилось: "Убью-у-у… убью-у-у… чужезе-е-мец…" Я покосился на Аффонсо, работающего слева от меня, - его рот был растянут от уха до уха, так уж мне показалось, - растянут в злобной усмешке.
Идя на север вдоль африканского побережья, мы давно уже оставили позади белый столб над высоким обрывом - "падрао", водруженный Бартоломеу Диашем в крайней точке своего знаменитого плавания. Похоже, что мы вышли из полосы штормов. Морской черт перестал скалить зубы. Под Рождество миновали зеленый берег, на котором паслось стадо безрогих коров, - его так и назвали: "Natal", то есть Рождество. Встречные течения, безветрие останавливали продвижение. Но мы всё же шли и шли. Капитан-командор упрямо вел корабли в неведомые воды, к незнакомым берегам.
Была долгая стоянка в заливе близ широкого устья реки. Набирали в бочки пресную воду. Выменивали у чернокожих обитателей этих мест продовольствие (надо же, у них были такие же куры, как в Португалии!) - в обмен на зеркальца и тряпки. Ждали попутного ветра.
Аффонсо задрал к безоблачному небу клочковатую бородку и сказал, лениво потягиваясь:
- А денёк-то сегодня хорош.
- Еще как хорош, - подтвердил Жануарио. Он всегда и во всем соглашался с Аффонсо. Скажи тот, что, к примеру, вон с того холма взлетела ведьма на помеле, он и это подтвердит. Не дал Господь ему, Жануарио, большого ума. Зато силы у него было много, хоть отбавляй.