Мальчишка моих лет снялся на фоне густого леса. Он стоял по колено в сочной зелёной траве, широко расставив ноги и держа под мышкой простой шлем - вроде тех, что носили викинги (настоящий, а не с рогами) Другую руку он держал на рукояти висящего на левом бедре то ли меча, то ли шпаги, не разобрать - короче, какого‑то длинного холодного оружия. Мальчишка был одет в длиннополую, почти до колен, кожаную куртку, тут и там укреплённую рядами металлических заклёпок, с продолговатыми металлическими пластинами на плечах, руки от локтей до запястий закрывали тоже кожаные с клёпками наручи. Вид он имел серьёзный и даже хмурый - подбородок вперёд, лицо загорелое, русые недлинные волосы в беспорядке, между сведённых бровей морщинка, глаза - не понять, какие. На меня он совершенно не был похож, но я понял, что это и есть Юрка. Мой загадочный двоюродный брат и хозяин этой комнаты.
Не отходя от стола, я тяжело задумался. Итак, мой кузен - ролевик, читающий детские детективы. Не шикарно… но главное - не вяжется с этой комнатой. Совершенно не вяжется, коренным образом не вяжется. Я бы сказал, что тут живёт очень серьёзно относящийся к жизни человек.
Ролевики не то чтобы казались мне смешными - смотреть‑то на них и на их оружие было интересно. Скорее они вызывали у меня неприязнь. Да, неприязнь тем, что играли в вещи, в которые играть нельзя. Ну нельзя играть в рыцарей, если ты взрослый человек. Нужно или вообще бросить эту затею - или быть рыцарем. А рыцарь на выходные (в другое время адвокат, например) - издевательство. Конечно, этот Юрка не взрослый. Но всё же… Некоторый опыт общения убедил меня, что со многими ролевиками любого возраста трудно иметь дело на чисто бытовом уровне общения. Особенно с толкинутыми. А мне год жить с ним фактически под одной крышей. Ну, может он хоть не толкинутый? Неприятно обитать в одном доме с парнем, который будет на полном серьёзе именовать себя Боромир, или, не дай бог, Фродо… Что уж говорить о некоторых шизоидах, которые всерьёз считают себя эльфами!
В лёгком расстройстве чувств я выбрался наружу из комнаты и через кухню вышел (как - сам не пойму; нет, здесь хоть план черти со стрелочками, или указатели развешивай в коридорах!) в сад. Меня немного занимала загадка, откуда такой огромный дом с таким приусадебным участком у одинокой учительницы из глубинки. Хотя - скоро я оставил эту мысль, потому что сад был отличный. Около дома - где были разные грядки и клумбы - ухоженный, а дальше вглубь - приятно запущенный, от дорожки осталось одно воспоминание. Я осторожно двинулся по ней, чтобы не пропороть ногу, но ни бутылочных осколков, ни проволоки тут не валялось. Земля была тёплой, уже совсем летней и немного колкой.
Дом быстро скрылся из глаз за зеленью, а я вскоре оказался возле забора - из тёмных некрашеных досок, но крепкого и глухого, без щелей - в котором неожиданно обнаружилась небольшая калитка, запертая на засов, который, вопреки моим ожиданиям, был смазан и двигался легко. Чисто ради интереса я открыл калитку и выглянул наружу. Осторожно. Не знаю, почему - может, просто потому, что глупо выглядишь, выглядывая вот так в бермудах и босиком? Или… или ещё почему?
Передо мною оказалась узкая, наглухо заросшая по краям лопухами (посредине оставался узкий проход, явно наезженный велосипедами) улочка, стиснутая заборами. Даже не улочка, какой‑то проулок–переулок. Слева она упиралась в стену зелени - то ли тупик, то ли парк какой - а справа вливалась в другую улицу, пошире и не такую заросшую, но столь же "оживлённую".
И калитка, и улочка мне понравились. Было в них что‑то загадочное и таинственное, как в калитке, ведущей на болота, около которой старый сэр Генри Баскервилль был напуган до смерти знаменитой собакой своего имени. Хотя внешне - ничего общего, конечно, не было между туманными английскими болотами и солнечной русской улицей.
Ещё раз окинув взглядом улицу, я закрыл калитку, аккуратно задвинул масляно клацнувший засов и пошёл обратно к дому.
2. СЕМЕЙНАЯ ТРАДИЦИЯ
Тётя Лина пришла в тот момент, когда я задумчиво разглядывал фотографии в той же комнате, где был портрет моего дяди, Юркиного отца. Я их просто не заметил сперва, потому что они висели на другой стене, между двумя окнами - прошёл мимо, и всё.
- А я задержалась, - немного виновато сказала тётя, входя в комнату. Я бросил на неё удивлённый взгляд. - Ты голодный, наверное?
Я прислушался к себе. Нет, что‑что - а вот голода я не испытывал. Зато ощущал сильное любопытство.
- Кто это, тёть Лин? - спросил я, кивая на фотографии.
Теперь уже она посмотрела немного удивлённо, подошла ближе и встала рядом со мной.
- А мама тебе… - начала она и осеклась. Улыбнулась. Сказала: - Смотри… Вот это, - она указала на фотографию молодого военного в старомодной форме - маленькой фуражке и кителе со стоячим воротником, - это твой дед, наш с твоей мамой отец. Полковник артиллерии… Между прочим, - она засмеялась, - за Максима он меня сам сосватал. - Мы ведь с твоей мамой долго учились в интернате, здесь, при заводе. Там я с Максимом и познакомилась. Он же сирота был, чистый, вообще никого… Просто познакомилась. А тут отец нагрянул, его увидел и прямо с ходу говорит: "Возьмёшь мою младшую дочку замуж?" Я так и не поняла потом, в шутку или нет. мы тогда были в восьмом классе… Максим побагровел весь и хрипит через силу, горло перехватило: "Возьму, товарищ капитан…" - отец тогда капитаном был. Я засмеялась тогда. А вот получилось, что правда… - тётя Лина улыбнулась, глядя на фотографии. - Отец умер три года назад. Сперва мама, бабушка твоя… а он - через два месяца.
- А… - я судорожно порылся в памяти. Да, мать куда‑то уезжала три года назад. В какую‑то командировку. Или правда в командировку? Но как же так?! Как же… И я договорил, чтобы забыть этот вопрос, на который у меня не было ответа: - А это кто?
- Это? - тётя Лина наклонила голову в сторону фотографии, на которой был военный в комбинезоне танкиста, с непокрытой головой. Я мог поклясться, хотя снимок чёрно–белый, что этот танкист был рыжим. Потому что в остальном он очень походил на меня. - Это дед. Ну, то есть, мне дед, а твой уже прадед. Юрий Климович. Это он фотографировался в Польше, в сороковом году. Отец был у него третьим ребёнком, родился без него, вот дед и прислал это фото с письмом - мол, повесь над кроваткой, чтобы мальчишка знал, кто его отец. И так получилось, что… - тётя Лина зачем‑то посмотрела в окно. - В общем, он сына так и не увидел. Летом сорок первого должен был ехать в отпуск. Не приехал. Приехал потом - а бабушка в эвакуации в Казахстане. А в сорок третьем его танк сожгли под Прохоровкой. Сгорел весь экипаж.
Не отрываясь, я смотрел на это фото. В голове у меня был сумбур, сумятица, неразбериха. И, стараясь из этого выкарабкаться, я указал на следующее фото. Оно было совсем старым, очень чётким и каким‑то нереальным. Около столика на высоких ножках стоял, опершись на него кулаком с зажатыми перчатками, молодой военный в форме начала ХХ века. Подняв подбородок, он смотрел слегка надменно.
- А это кто?
- Твой прапрадед, - тётя Лина улыбалась. - Штабс–капитан сибирских стрелков Клим Николаевич Сторожилов. А вот его отец был ещё просто крестьянином. И остальные его дети тоже были не военные, а просто крестьяне, звероловы… Правда, зажиточные, грамотные… Дом‑то этот тогда и построили! Но вот смотри, добился своего, вырвался в офицеры… Клим Николаевич во время первой мировой заслужил Георгиевский крест, был в плену, бежал, опять воевал… А во время гражданской пошёл сражаться за красных - решил, что за ними правда. И воевал против белого отряда, в котором был его отец. Когда тот отряд разгромили, то Клим Николаевич взял отца в плен, а тот… - тётя Лина засмеялась, - а тот тридцатилетнего сына выпорол за это ремнём! А до Великой Отечественной Клим Николаевич не дожил, хотя был ещё не старым - простыл на сплаве и умер от воспаления лёгких в тридцать третьем…
- Выходит, наша семья - вся военная… - сказал я задумчиво.
- Да, целая династия. Только вот у отца мы были две дочки. И уже у деда отец был один мальчишка…
- А ваш Юрка… - я помедлил, - он тоже хочет?..
- Хочет, - вздохнула тётя Лина. Я не договорил, но она меня поняла правильно. - А он если захочет - отговаривать бесполезно.
В голосе её мне почудилась откровенная гордость.
Тётя Лина ещё какое‑то время смотрела на эти фотографии, потом улыбнулась мне и сказал:
- Ну, я пойду полежу немного, а потом надо будет огородом заняться. Если есть захочешь - скажи. И ещё - ты, Тоня сказала, читать очень любишь. Библиотеку нашу ещё твой прапрапрадед начал собирать, там много очень редких книг. Так что ты ей пользуйся, как своей, думаю, тебе будет интересно. И Юркины книжки можешь брать, только потом ставь точно на место, он у меня аж шипит, когда кто‑то что‑то берёт, а потом "не так" ставит обратно… - она засмеялась, покачивая головой, потом вздохнула: - Ну, пойду я. Осваивайся, Владик.
И вышла.
Я немного удивлённо посмотрел ей вслед. Странно. Выходит, у кузена та же заморочка, что и у меня - ненавижу, когда кто‑то, взяв мою вещь, ставит её обратно не так, как она была раньше. Но это заняло мою голову лишь на полминуты.
Не сводя глаз с фотографий, я сел на стул и погрузился в размышления…
…Сказать честно - я никогда не задумывался, почему мы живём именно в России.
Такая вещь, как ноутбук с Интернетом, позволяет даже работать за тысячи километров от своего офиса. Карточка "VISA" принимается во всех концах света, и ею можно оплатить любую услугу. Специалисты класса моей матери - желанные люди в любой компании, нуждающейся в связи. Я подолгу был в Турции, Египте, США, Германии, Франции, Англии и могу вам совершенно точно сказать - даже в Египте и в Турции люди живут лучше, чем у нас. Поэтому я никогда не воспринимал Россию, как то, что в книгах пишется с большой буквы - "Родина". Нет, я не презирал и не ненавидел её, ничего подобного! Просто не задумывался, почему мы живём здесь. Если бы мы переехали в США, например, я бы и там совершенно не задумывался о том, что это такое - США. Просто жил бы там - и всё. Я читал книжки, в которых описывались военные подвиги русского оружия и восхищался людьми, о которых там рассказывалось… но точно так же я восхищался и воинами… ну, например, Александра Македонского. Никакой особой гордости за "наших" только потому, что они "наши", я не испытывал.
Но у меня был прадед, который сгорел в танке. Как странно и страшно звучат эти слова: сгорел в танке.
- Сгорел в танке, - сказал я вслух. Оглянулся, но кругом было пусто и тихо.
Разве может сгореть - взаправду, не по телевизору! - живой человек? Как это бывает - когда сгораешь? За что, почему? Я прикрыл глаза - и увидел кадры то ли из фильма, то ли из хроники - прут друг друга стальные громады, всё грохочет и горит, и даже выскочившие из люков экипажи уничтоженных танков бьются со свирепым ожесточением - стреляют друг в друга в упор, дерутся кулаками и ножами…
А прапрадед - этот, с надменным лицом? Чтобы офицер получил солдатского Георгия - я знал - за него должны были проголосовать солдаты, которыми он командовал. Что он сделал? Я снова как будто увидел - бегут друг другу навстречу две волны, в зелёном - наши и в сером - немцы, сталкиваются… Как это - когда рукопашная? Это ведь что‑то особенное, совсем ужасное… И ещё он бежал из плена.
Может, они знали что‑то, чего не знаю, не понимаю я? Чего не знаем, не понимаем, не видим мы все? Или всё как раз наоборот, и мы просто поумнели, а они - глупые смешные дикари из навсегда сгинувшего прошлого?
Я встал, подошёл ближе, остановился прямо перед фотографиями. Они смотрели на меня - есть такой эффект, когда тебя снимают точно в фас и ты глядишь точно в объектив - куда ни пойди, фото будет следить за тобой. Одно время, когда художники этот эффект только–только открыли и начали рисовать с ним картины, их считали колдунами… Я был бы не прочь, оживи сейчас эти снимки. Мне вдруг захотелось, чтобы эти люди увидели меня, и я смог их спросить… смог им объяснить…
Что спросить? Что объяснить?
Я не знал…
…Я заварил привезённый с собой чай так, как меня научил три года назад тогдашний "бойфренд" матери, довольно известный журналист–украинец. Ничего был дядька, весёлый и просто, но не наплевательски относившийся к жизни. А главное - не пытался неумело и от этого противно делать вид, что я его сын - но и не рычал, что я путаюсь под ногами и надоедаю. И мы очень неплохо, даже хорошо скорей, сосуществовали, пока матери не захотелось новых ощущений. Ну, он ушёл, а умение заваривать чай - осталось.
Тётя Лина похвалила с искренним удивлением. Принюхалась немного смешно, подула на серый горячий парок над чашкой. Отпила ещё глоток и пожаловалась:
- Юрка совсем не умеет чай делать. Схватит пакетик, быстрей–быстрей… А это настоящий, кажется? - она посмотрела на меня. Я кивнул, тоже отпив:
- Английский "Брук Бонд", не подделка.
- Чувствуется… Вкусно очень.
Мы сидели на кухне и пили чай с ванильными сухарями.
Странно. Я не любил "семейных застолий". Может быть, потому что они у нас, сколько я себя помнил, устраивались всегда по Очень Важным Поводам, когда породистый ребёнок должен был сидеть за столом и демонстрировать свою породистость. И манеры. Непревзойдённые, призванные вызывать зависть у Нужных Гостей. Ну… опять манекен за столом. Под взглядами. Под однотипными восторженными - чёрт, даже если и не лживыми, то всё равно тошно! - "восклицалками–восхищалками". И, признаться, мысль, что тут, конечно, "семейное застолье" минимум по два раза в день, утром и вечером, завтрак и ужин, сильно меня напрягала.
Но сейчас мы сидели с тётей Линой на кухне, и я не ощущал себя манекеном. Не ощущал, хотя и поймал себя на том, что машинально всё делаю именно так, как заучил натвердо ещё лет в пять. "По правилам хорошего застольного тона". Кстати, похоже, тёте это нравилось, но вот её одобрительный взгляд, кстати, меня почему‑то совершенно не раздражал.
Я до этого ни разу в жизни не ел сухарей (только сухарики) и удивился, что они оказались вкусными (сухари всегда ассоциировались у меня с зоной или с армией). Смешно, но почему‑то как раз этот вкус окончательно отбил желание исподволь начать расспрашивать о моём кузене - и убедил меня в том, что я хотел сделать и не знал, как за это взяться. И, как это часто бывает, просто - сделал, и всё. Не думая, как "получилось на руку".
- Вот, - я положил перед тётей деньги. Те семь с половиной тысяч евро, которые были "на меня" - и ещё шесть сотенных купюр, решив, что обойдусь обычными шестью "штуками" рублей в месяц. - Это мама вам передала на меня… тёть Лин! - я повысил голос, видя, что она хочет возразить. - Давайте не будем, как говорится. Я ведь не в гости на лето приехал, редиски поесть и в речке покупаться. У меня хороший аппетит, да и в школе, наверное, на многое нужны будут деньги. Потом, я люблю заниматься спортом. Надеюсь и у вас тут отыскать какие‑нибудь секции, чтобы не потерять форму, а это ведь тоже сейчас не бесплатно. И вообще.
- Но это большие деньги, - вздохнула она и покачала головой. Только сейчас я как‑то обратил внимание, что у тёти Лины очень странная, какая‑то старинная причёска: тугая коса, уложенная вокруг головы. И много седины… - Двадцать шесть с лишним тысяч рублей в месяц… у меня зарплата в два раза меньше! И это считается, что я ещё много получаю для наших мест…
Опа. Я не представлял, что всё так запущено… Выходит, что её зарплата - на двоих с Юркой - не всего в два раза больше моих "карманных"! И как они живут?!
- Ваша зарплата, плюс это, - как можно беззаботнее сказал я, - будет примерно сорок тысяч. Делим на троих - выходит где‑то по тринадцать тысяч на человека, и на это уже можно жить! Тётя Лина, - я покачал головой, - я эти деньги не зарабатываю, я их только трачу. И часто бестолково… - как бы подчёркивая, что разговор закончен, я встал из‑за стола: - Вы говорили, что собираетесь в саду работать? А что надо делать? Покажите, я помогу, ага?
Она улыбнулась и кивнула.
Вставая из‑за стола, я вдруг подумал - мысль была внезапной и острой: а ведь тётя Лина не знала об этих деньгах. И не заводила о них разговор. Получается, она что - собиралась меня "содержать" на свою зарплату? От себя отрывать и от родного сына? И ни единого писка, никакого возмущения, никаких вопросов? Да почему же?! Только потому, что я - "племянник"?! Дикость какая… тупость… первобытщина…
Я подумал так, чтобы стать противным самому себе.
Получилось…
…Если честно - я не знал, что это так тяжело. В смысле - работать в саду. А точнее - на огороде. Пропалывать сорняки пальцами! С ума сойти! Наверное, я бы разозлился, если бы не подумал, что это… смешно. Я никогда в жизни не делал этого. Я сидел на корточках в грядке и работал пальцами. От разворошённой земли пёрло влажной духотой. На грядке росли огурцы. Чёрт побери, ни за что не подумал бы, что они так красиво цветут - жёлтыми цветами, мелкими и яркими, как звёздочки. И вообще что они так выглядят. Анекдот, да? Сюжет из дурной книжки - человек дожил до тринадцати лет и не знает, как выглядит огуречный куст. Но ведь не анекдот - правда не знаю. Какие в лесу есть съедобные растения - более–менее знаю, натренировался. А как выглядят огурцы - не знаю.
Не знал. Теперь знаю.
Тётя Лина работала неподалёку, что‑то там делала маленькой тяпкой, ловко так… Временами я ловил на себе её взгляды, но не очень обращал на них внимание, потому что находился, если честно, в смятении чувств, как говорится. Это было такое дикое состояние, при котором хочется одновременно смеяться и плакать и ни о чём не думается связно. Я аккуратно, быстро приловчившись, рвал сорняки и пытался - честно пытался! - по ходу дела хоть как‑то разобраться в себе. Уложить ровно разворошённую, как эта земля, душу, так сказать. Красиво, но, оказывается, больно.
Больно, оказывается, когда тебя переставляют, как мебель. Когда это делает родная мать. И ещё больней, когда впервые в жизни увиденный человек относится к тебе, как к родному. Если подумать, это тоже впервые - впервые в жизни ко мне - как к родному. И всё это - как будто наждаком водят даже не по коже - по голому мясу.
Фик, короче. Душа не укладывалась…