– Так они же, получается, сами себя и порешили, никто и не считал вовсе! – растерянно удивился своему же пьяному выводу Бабель. – Если бы не мы, кто-нибудь другой все равно толкнул, и пошла бы лавина зависти и ненависти… Вот только безвинных детишек особенно жалко, померзли многие ни за что, ни про что. А уж скотины да лошадок столько напрасно погубили, страсть!
И тут меня как холодной водой окатило: несмотря на громкие слова, серые деревенские мужики так и остались для Айзека "ими" – чужими и непонятными. Писатель совершенно не против самого по себе раскулачивания, оно для него не слишком значительно как процесс, вполне справедливо, более того, он не особенно жалеет крестьян-кулаков. Просто как рачительный хозяин искренне не понимает, как такие очевидные и вполне прогрессивные идеи с газетных передовиц привели в реальности к небывалой дикости и зверству, и того больше, масштабной гибели невинных людей.
Следом пришла догадка: так вот что он будет делать через пять-восемь лет в семье Ежовых – пытаться понять: "почему так!". А не свернет карлику-наркому шею в тихом семейном кругу. Или на радость родственникам и детям не останется в Париже, благо возможностей хватало. Не пустит пулю в висок в разладе с самим собой, как Есенин или Маяковский. Наконец, не напишет обличительно-загадочный роман, как Булгаков или Замятин. Нет, черт побери, он будет лишь наблюдать!
Заслужил ли он персональную пулю в затылок?
Но вместо глупых слов обличения или убеждения я лишь бессильно констатировал исторический факт:
– Голод ведь настанет через год-два, лютейший, великий голод. Траву и трупы колхознички жрать будут.
– Ой, ну не пугай только, – грустно, но с глубоким пониманием изнанки жизни улыбнулся Айзек. – В гражданскую и похуже случалось, а тут мужики вытянут, земля-то от нас никуда не сбежала покуда! А если что не так, поможем, вон, ты же наверняка статью товарища Сталина читал.
– "Головокружение от успехов"? – на всякий случай уточнил я. И, спохватившись, добавил энтузиазма: – Очень, очень дельно написано!
– Вот, и не надо паниковать, великие дела, знаешь ли, завсегда через грязь и кровь идут, однако партия во всем разберется, да что там, уже разобралась. Нет ничего страшного, наоборот, даже в плохом можно хорошее сыскать, вот, например, третьего дня нарком земледелия, товарищ Чернов, писал в газете, что "впервые за всю свою тяжкую историю русский крестьянин поел мяса досыта".
– Ну, если сам нарком… – я постарался, чтобы сарказм не просочился в мои слова, но получилось плохо.
К счастью, Бабель был совсем не в том состоянии, чтобы обращать внимание на интонации. По крайней мере, прощался со мной он очень тепло, с объятиями и многословными приглашениями на ипподром, где он обещал рассказать о лошадях все-все и даже познакомить с жокеями, если, разумеется, я надумаю поставить на кон червонец-другой.
Возвращался в купе я не торопясь, чуть пошатываясь от выпитого. И в железнодорожной полифонии многочисленных стрелочных переходов удаляющегося Киева, вместо успокаивающего чучу-чу-чух, чучу-чу-чух тяжелых двухосных тележек СВПС, мне вновь послышалось звонкое барабанное та-та-та, та-та-та старого трехосного вагона. Совсем как два года назад…
6. На пути в университет миллионов
Ленинград-Карелия, январь 1928 года (30 месяцев до р.н.м.)
Этап – эдакое простое, понятное слово, овеянное романтикой восстания декабристов, песнями Высоцкого и русским шансоном. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимо манящая жажда хоть каких-то перемен, однообразный "санаторий" Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума. Хоть слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел на будущее с оптимизмом. А что, более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет: отданные сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий, облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм 21-го века, точно так же как калоши "от товарища Кривача" прикрывали ботинки, весьма экзотичные для данного отрезка времени и пространства. Ни дать, ни взять здоровенный, отъевшийся на казенных харчах бомжара со свалки. Чемоданов и баулов нет, грабить нечего. Зато отпор, если что не так, обещает быть неслабым.
В любом случае, от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего. Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры "с вещами", сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков коллег-заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящийся из-за хлипких стенок крики и звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации. Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-воронка на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели "оно", наконец-то, началось?
И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждений. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная – нестройная толпа с подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев – всех тех, кто пытается, возможно в последний раз, увидеть дорогое лицо, а при удаче услышать прощание, бодрое по форме, но безнадежное в своей сути. Последнее, впрочем, сделать не просто – сотни криков превращаются сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, в котором без остатка тонут отдельные слова и голоса.
Неожиданно, скорее всего пытаясь отвлечь себя от дурных мыслей, меня толкнул под руку пожилой сосед:
– Третий класс подали, – он мотнул головой в сторону ближайшего вагона. – Жаль, столыпинские лучше.
– Почему? – искренне удивился я.
Смутные фрагменты из курса дореволюционной истории России по словосочетанию "столыпинский вагон" рисовали картину чего-то мрачного, предназначенного скорее для скота и сельхозинвентаря, но никак не людей. Стоящий же перед нами вагон выглядел куда обычнее и веселее: зеленый, с рядом больших квадратных окон, по понятной причине забранных решетками и лишенных стекол. Всего и отличий от того, что можно встретить на любом вокзале 21-го века – примерно вдвое короче, открытые тамбуры, да вместо пары двухосных тележек по краям – три отдельных оси, причем одна – посередине.
– Все просто, э-э-э молодой человек…
Я поспешил учтиво кивнуть:
– Алексей, студент и контрреволюционер. Прошу, так сказать, любить и жаловать.
– Михаил Федорович, очень приятно, – будучи официально представлен, мой собеседник принялся развивать мысль далее с углубленным академизмом: – При разработке переселенческих, иначе говоря, столыпинских вагонов, их внутренний объем конструктивно разделили на шесть отделений с раскладными трехъярусными нарами, а по краям поставили печки и умывальники. К сожалению, мне достоверно неизвестно, кто первый придумал закрыть получившиеся купе решетками со стороны прохода и перевозить там заключенных, но получилось удачно, потому как выжить в такой камере вполне реально, даже если вместо положенных восьми человек набить полтора десятка. Причины следующие: во-первых, охрана едет в этом же вагоне, поэтому в нем относительно тепло. Во-вторых, шпана не прирежет и вещи не сворует, там сложно сбиться в опасную шайку. В-третьих…
– А чем так плох третий класс? – поторопил я Михаила Федоровича.
Пусть не слишком вежливо, но в очереди к подножке перед нами осталось всего несколько человек, и практические знания требовались куда раньше качественной теории.
– "Родные" скамейки выломаны, вместо них сооружены сплошные нары на весь вагон, – до моего ученого собеседника, по-видимому, дошла пикантность момента. – Печка одна, посередке, дров может не быть вообще, так как охрана едет отдельно.
– И что делать нам? – я особо надавил на последнее слово.
– На самый верх не пробиться, – зачастил Михаил Федорович.
– Вернее, вы, конечно, пролезете, но без дружков-подручных выстоять шансов нет, выбросят. Вниз опасно, замерзнем насмерть. Так что штурмуем среднюю полку, как Вильгельм Англию. И, разумеется, поближе к середке!
– Yes, sir! – отрапортовал я в ответ, берясь на поручень. – Просто держитесь за мной, и как можно ближе.
– А вы знаете, Алексей, – неожиданно донеслось мне в спину, – всего четыре года назад я ехал в СССР первым классом. Проклятые сменовеховцы, ну как же я мог им поверить?! Ведь последние деньги собрал, помилуйте, каким же еще классом нужно ехать в потерянный рай? А теперь я снова еду в рай. Только не в первом классе и не в социалистический. Но все-таки интересно, есть ли рай на самом деле?
Услышать его маленькую речь я успел, а вот осознал ее лишь много позже. Не удивительно: за узкой дверью начинался филиал ада. Окна со стороны узкого прохода оказались наглухо забиты, и в вонючей полутьме, на сбитых из горбыля глубоких, метра на два нарах, от пола до потолка кипел натуральный Мальмстрём из тел. Обвешанные тряпьем, котомками и баулами люди с яростной руганью и криками атаковали давно занятые верхние ярусы, более удачливые, успевшие захватить место, полусидя отбивались ногами, мелькали тела, падали вещи, звенели чайники и какие-то кастрюли.
Пользуясь ростом, молодостью и отсутствием багажа, я прикрыл лицо локтем и тараном врезался в людское месиво. Десяток шагов вперед, и вот он, миг удачи: пара небольших шараг пытается при помощи костяшек кулаков обосновать право на соблазнительный кусочек пространства. Вмешиваться в их противостояние – сущее безумие, зато… Выбрав чуть в стороне узкий просвет между телами, я с разбега нырнул в него с криком, который едва ли кто-то услышал:
– А ну, подвинься, промеж вас на троих места хватит!
Недавний собеседник явно видал и не такое: он понял идею без подсказки и повторил мой прием, стараясь вслед за мной оттеснить, сдвинуть несколько человек вбок, как раз на спорный в данный момент, а потому свободный участок досок.
Маневр удался. Дородный господин, не иначе бывший поп, не выдержал напора и с злым утробным рыком перекатился на своего соседа, тот в свою очередь подался, и вот мы на месте – и как удачно, прямо напротив окна. Михаил Федорович ворчит: – "Как бы не поморозиться, нужно непременно добыть тряпку", – ведь стекла нет и в помине, но мне уже не до того: прильнув лицом к мощным, зато не слишком частым прутьям решетки, я уставился на жалкое подобие перрона.
Оказалось, мы прошли в числе первых, то есть погрузка и не думала прекращаться. Создавалось впечатление, что в полдюжины жалких деревянных коробчонок конвоиры решили запихать половину города! Граждане заключенные шли мимо моего окошечка в священнических рясах, скромных пальто, шикарных шубах, армяках и парадной военной форме, бритые, заросшие по самые брови щетиной, в очках и без оных, старики, молодые. Скоро я перестал отличать их одного от другого, в память отпечатывались только из ряда вон выходящие случаи. Например, один юноша шествовал сквозь мороз, завернутый в одно лишь рваное одеяло, его по-страусинному худые голые ноги гордо торчали из огромных валенок с обрезанными голенищами. Каков у подобных неудачников шанс вырваться из концлагеря? Хотя, о чем это я? Достаточно прикинуть их шанс туда добраться сквозь неделю вагонной стужи!
Немного погодя пришло время для следующей забавы. Под свист, хохот и скабрезные насмешки зеков конвой подал контингент для женского вагона, оказывается, тут есть и такой. Хотя смотреть, даже несмотря на более чем годичное отсутствие присутствия, абсолютно не на что. Вневозрастные тетки, обмотанные платками почище чем паранджой, или разбитные бабенки второй, а то и третьей свежести, но… Где отец вот этой совсем молоденькой девочки!? Офицер ли царской армии, уже ликвидированный как класс, священник ли, уже таскающий бревна в ледяной воде Белого моря, меньшевик ли, замешанный в шпионаже и ликвидирующий свою революционную веру в камере какого-нибудь страшного томского, екатеринославского или суздальского изолятора?
Неподходящая по сезону, но добротная, явно когда-то дорогая и стильная одежда сразу выделяла ее толпы. В руках пусто, нет сумки, а значит, нет ничего, даже выданного на дорогу пайка, ведь, в отличие от меня, она не могла разломать хлеб, чтобы засунуть куски в поддетый под пальто рюкзачок да многочисленные карманы куртки и штанов. На лице ни кровинки, только разводы грязи и бессильный близорукий прищур глаз.
– Маша! – непонятно как, но в из всей кучи звуков я не только услышал пронзительно-удивленный голос, но и умудрился приметить в толпе провожающих парня-ровесника в высокой гимназической фуражке.
"Вот же дебил!", – мелькнула мысль. Пока есть силы, пока на воле, вывернись наизнанку, заработай, да хоть укради, наконец, но найди денег на передачу, сам привези на Соловки еду и вещи, спаси ее! Скрипнули зубы…
Многомудрый Михаил Федорович как будто прочитал мои мысли:
– Ему ей не помочь. Уже не помочь. Поздно. Господи, спаси и сохрани! Дай ей легкую смерть… Сегодня же ночью!
Можно понять, когда в бой или на каторгу идут парни. Можно понять извечную женскую долю ждать, надеяться и верить. Но почему тут наоборот? Как он ее не уберег? И черт же возьми, откуда в моих глазах появились льдинки?!
– И ведь сейчас лишь двадцать восьмой! – не смог сдержаться я. Продолжил, впрочем, уже про себя: "Что же тут будет твориться в тридцать седьмом"?!
Между тем the show must go on – очередной чекисткий воронок подкинул к составу новую, судя по всему финишную порцию зэка. Но что это были за люди! Уголовники, или как их тут принято называть "шпана", то есть те самые, кем охранники пугали интеллигентов библиотечной камеры. В центре немногочисленной, но плотно сбитой стайки двое парней подпирали, а скорее тащили главаря. Явно серьезно больной, он все же пытался держать фасон, покровительственно посматривая на торчащие из-за решеток лица… Пока не натолкнулся взглядом на меня. Несколько мгновений, и вдруг маска отрешенного спокойствия сползла с его лица без следа, а рот открылся в крике-стоне:
– Коршунов! Лексей!?
Ответить я попросту не успел. Но это и не потребовалось, видимо, выражение моей физиономии сказало все быстрее и надежнее. Лидер "неформальной группировки" что-то прошептал подручному и без сил обвис в его руках. Последовали какие-то команды-жесты, поднялась внезапная сутолока, потом драка. Я и не думал, что с местными конвоирами можно поступать столь бесцеремонно, ждал стрельбы и штыковых ударов, но дело обошлось пинками и смачными ударами прикладов по чему попало. Главное же, результат: не подающего признаков жизни пахана с ближниками от греха подальше впихнули в именно наш вагон!
Только тут до меня дошла причина устроенного перфоманса. Украденный паспорт, без вариантов! Мой паспорт гражданина РФ! Неожиданная, прямо сказать, память на лица у товарища уголовника. Хотя, если подумать, вот попал ему в руки странный документ, да еще с деньгами, кредитками и мелочевкой типа студика, и что должен думать предводитель шпаны районного значения? Списать все на фальшивку? Это ламинированную страницу с голографиями двухглавых орлов? Цветную, напечатанную на принтере фотографию? Лазерную, не деформирующую бумагу микроперфорацию номера? А еще водяные знаки, цветопеременную краску, шикарную полиграфию с эффектом муара, металлизированную полоску пластика в купюрах? Ну уж нет! На подобную глупость даже отмороженные чекисты со Шпалерки не решились бы, и без проверки в ультрафиолете понятно: нет таких технологий ни в СССР, ни у капиталистов.
Достигла ли мысль хроноаборигенов степени абстракции, допускающей путешествие во времени? Этот вопрос я успел хорошо изучить в "библиотечной" камере, поэтому ответ прост и однозначен: да! Кроме древнего, но не забытого "Янки при дворе короля Артура" и намеков Берроуза в "Марсианском цикле", есть вполне автохтонные авторы некоего "Бесцеремонного романа", в котором главный герой, техник Верх-Исетского завода славного города Екатеринбурга, бежит от разрухи гражданской войны с советами мирового масштаба к Наполеону. Да не просто так, а с прогнозом и советами по битве при Ватерлоо. После спасения империи – собирается развивать мартены, выпускать швейные машинки и прочие браунинги.
Таким образом, за отгадкой дат из 21-го века далеко ходить не надо, идея доступна даже для сомнительного культурно-образовательного уровня главаря банды. Дальше просто – стоит ему хоть на минуту поверить в пришельца, как немедленно приходит мысль об очевидном приказе: "Всем, всем, всем! Из-под земли достать такого-сякого, приметы и фото прилагаются!". Чтобы потом, не торопясь, в душевной, располагающей к откровенности обстановке вытрясти из тушки все знания о будущем. Уж очень полезно в СССР наперед знать извивы линии партии. Так что готов ставить термобелье против старых кальсон, искали меня блатные с огоньком, не иначе весь свой околоток с ног на уши поставили.
Мои размышления прервал подозрительно-приценивающийся вид Михаила Федоровича. Не заставил себя ждать и закономерный вопрос: