– Давно знакомы?
– Заочно, можно сказать, обстоятельства свели, – в попытках сползти с темы я не придумал ничего лучше, как ляпнуть правду. – По всему выходит, кто-то из его шайки у меня документ из кармана вытащила важный, с фотографией и приметами. Факт страшно досадный, можно сказать, из-за отсутствия этой бумаги я в тюрьму и влетел.
– Вот как, – задумчиво покусал губу собеседник.
Оно и понятно, сложно вообразить бумагу, из-за которой какой-никакой, но авторитет станет как институтка в обморок падать. Так что мне поневоле пришлось продолжать, только нормальный контакт с опытным человеком наладился, терять его жалко – социопаты в концлагере почему-то долго не живут.
– Уж очень серьезный это документ, можно сказать, государственного значения. Но специфический и опасный. Э-э-э… Объяснить сложно, главное, использовать его для своей пользы без меня никак не выйдет. Продать невозможно, а голову потерять – легче простого.
– Однако, история, – голос Михаила Федоровича ощутимо потеплел.
Не думаю, что его полностью удовлетворили мои объяснения, но нажимать он не стал, а вместо этого обратился к существенно более важному на данный момент участнику истории, кивнув в сторону суетящихся урок:
– Ведь он, похоже, взаправду при смерти.
Грешным делом я был уверен, что лидер шайки просто симулировал внезапную потерю жизненной энергии. Но все серьезно – чуть понервничал и выключился из реальности. Не думаю, что из-за тонкой душевной организации, скорее уж больно истончилась ниточка здоровья и воли, на которых висел подточенный криминалом организм.
Между тем, толкотня и крики в вагоне практически прекратились, установилось какое-никакое, но равновесие. Интересно, что скудная шпанская ватажка не пыталась отвоевать себе жизненное пространство на нарах обосновались кружком отчуждения вокруг печки. Возможно, в уверенности достичь своего в любой момент при нужде, или же опасаясь отпора, все ж пяток не самых крупных и здоровых парней не та сила, чтоб переть буром против всего "обчества". Так или иначе, но эти смахивающие на мутантов полуобнаженные ребята оказались единственными, кто занялся реально полезным на текущий момент делом – и сноровисто принялись добывать огонь из сваленных у стены заледенелых сучьев.
Бросилось в глаза и другое – неожиданное, но совершенно четкое разделение каторжан по классам. Никогда бы не подумал, что большинство – крестьяне. Раньше незаметно, как под шапкой-невидимкой, они просачивались мимо моего взгляда в толпе заключенных. Одеты во что попало, явно как захватил арест. Прямо с поля, из-за плуга или что там еще у них есть в качестве основного средства производства, их стаскивали в уездную избушку-тюрьму. Врагу не пожелаешь – спать по очереди, гадить в бадью, пытаться выжить на ополовиненную надзирателями краюху. Искать в правду на местах себе дороже, гражданин начальник настоящий "царь и бог", без малейшего налета цивилизационного гламура. Поддержки с воли нет – безграмотным, оставшимся без кормильца женам и детям самим бы не сдохнуть, где уж тут выручать "тятьку" из судебно-правовой пучины.
Случайно переведенные в Шпалерку "везунчики" от сохи принимали окружавший меня кошмар за счастье. Паек полный до граммов, тепло, охрана руки-ноги не распускает, как чудо наяву – водоснабжение и канализация. В избытке грамотные сокамерники, готовые просто так, со скуки, написать заявление, ходатайство, прошение, а то и просто письмо – куда угодно, хоть в саму Лигу Наций.
На этапе, в звериной борьбе за нары, крестьянам просто не хватало сил. Забавно, даже толстобрюхие попы или пожилые чиновники-интеллигенты, неуклюжие, лысые и полуслепые, в толкотне вагона оказались куда как проворнее и сильнее землепашцев, оттеснив последних на нижние нары, а то и под них, на пол, точнее сказать – на верную смерть. Теперь оттуда (или, правильнее сказать, с того света) можно поймать лишь робкие взгляды загнанных лошадей, так "сеятели и хранители земли русской" посматривают на более сильных и оборотистых граждан СССР. И, разумеется, на меня в их числе.
Верхние полки, к моему несказанному изумлению, захватил пролетариат. Каторжане-рабочие разобрались по заводам и представляли собой хоть и совершенно пассивную, но сносно организованную и оттого опасную силу. Кроме того, большая их часть явно получала неплохие передачи с воли, так что они больше походили на отправившихся на заработки "свободных" граждан, чем зэков. Тем более что последнее не слишком противоречило фактической стороне дела – данный контингент партия и правительство держали подальше от гиблых Соловков. А так как страдающих от отсутствия знающих рук заводиков в Карелии хватает, то у работяг имеются совсем неплохие шансы вновь увидеть свои семьи.
Среднеярусная интеллигенция удивляла разнообразием типажей. Церковники, холя остатки былой дородности, тихо и кротко ненавидели всех. Контрики из бывших надменно игнорировали запуганную мелкотравчатую шелупень бумагомарателей и счетоводов. Нэпачи настороженно косились на окружающих из-за меха воротников и шапок, да покрепче прижимали к себе чемоданы с барахлом. Около самых дверей браво жался пяток нахохлившаяся парней-одногодков, явно студентов и детей высокопоставленных родителей – судя по тому, что сам начальник конвоя с извинениями: "Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая!", передал им большой кондитерский пирог и цветы. Я долго пытался придумать что-то общее, то, что могло бы их всех объединить в силу, способную дать отпор накатывающей волне великого террора, но немало не преуспел.
Тем временем наши вагоны дернулись, поклацали буферами, затем тронулись, сперва неспешно, с медленным, перетряхивающим весь вагон стуком колес по бесконечным стрелкам, а потом, после сцепки с хвостом обычного пассажирского поезда и выходом на "главный ход", все быстрее и быстрее, на далекий и страшный север. Передвижная клетка дергалась и валилась из стороны в сторону, хрустела брусьями рамы, скрипела жестью обшивки, замерзшие осколки стекол играли в лучах солнца серыми алмазами. Три пары колес на подозрительно частых стыках грохотали как слабоумный барабанщик. Однако пассажиры принимали скулеж жалкой конструкции без страха, они вполне освоились на новом месте. Как по команде все зашевелились, послышались мат и смех, кто-то принялся доставать еду, другие жалкий паек, а некоторые – вполне аппетитную домашнюю снедь. Я, было, хотел последовать их примеру и даже вытащил заначенную краюху, но меня остановил Михаил Федорович:
– Ты пить что собираешься?
И, правда, запаса воды в вагоне никто не предусмотрел.
– Если по дороге не отцепят, послезавтра в Кеми будем, – наставительно добавил опытный спутник. – Охрана о нас позаботится только в случае серьезной задержки, поэтому не хватай куски, а медленно рассасывай маленькие частички.
На фоне подобной суеты успех реанимационных мероприятий бригады урок прошел почти незамеченным. Лидер шайки явно пришел в себя, сравнительно молодой, лет сорока, с правильными чертами лица, чуть сглаженными запущенной черной с проседью щетиной, в иной ситуации он мог бы легко сойти за чиновника средней руки, сейчас же, скрючившись на грязной, брошенной на пол ветоши, он давился спазмами судорожного кашля, прижимая при этом обе руки к груди. И вид его огромных, мосластых кистей сразу рушил услужливо нарисованный воображением образ интеллигентного человека.
– Не иначе чахотка заела, – с нескрываемым злорадством прокомментировал ситуацию Михаил Федорович. – Пожалуй, тебе и волноваться не стоит, не доживет он до лагеря.
– Но с ним порвется ниточка к моим бумагам! – возразил я в расстроенных чувствах.
Едва ли посвященных в тайну документов из будущего много, скорее всего, он всего один такой. Будет ли его смерть благом? Вот, попробуй, угадай!
Как только мне удастся вырваться из лагеря и таки вернуть себе спрятанный на чердаке телефон – бумаги 21-го века, по идее, без надобности. Бери в руки артефакт и ломись спасать страну, то есть в кабинет начальника, который повыше. А там, как мне "проверят и поверят", по команде свыше чекисты уголовный мир перевернут с примерным прилежанием, но уже не для доказательств моего происхождения из будущего, а чтобы не оставлять врагам улик и свидетелей. Найдут – хорошо, не найдут – для осуществления моих целей сие значения не имеет.
Вроде бы относительно доступный и логичный план, но… Черт возьми, для его осуществления нужна самая малость – вернуться! Самое простое тут, разумеется, оттрубить срок от звонка до звонка, ведь на первый взгляд "трешка" не кажется слишком большим испытанием. Вот только надо помнить коварство большевиков: каэры из советских концлагерей возвращаются в столицы до крайности редко. Без протекции друзей и родственников их в лучшем случае ждет подконвойная ссылка на перевоспитание в какой-нибудь Нижний Тагил. В худшем – можно получить "без шанса на отказ" предложение в стиле: "работай, где работал, только без конвоя и за зарплату". Или вообще бесхитростную довеску пары-тройки лет к сроку.
Что случится с моим LG в жаре и холоде за шесть, семь, а то и восемь лет? Не превратится ли "карета в тыкву", то есть электроника будущего в куски мертвого пластика и стекла, ничего дуболомам в погонах не доказывающие, а потому имеющие шанс раствориться в бездонных сейфах Лубянки, так и не попав в руки настоящих экспертов?
Не лучше ли мне сразу рассчитывать на обычную жизнь советского инженера? В борьбе обретать горб и грыжу, то есть лет эдак через десять полуголодного житья в коммуналке разработать ламповый контроллер для электропривода с широтно-импульсной модуляцией. Попутно вылизывать анус партактива в безнадежной попытке пережить великую чистку тридцать седьмого года – с контрреволюционной судимостью. А после – проявить безмерный героизм в окопах Великой Отечественной или трусливо отсидеться за бронью оборонного производства. Как альтернативный вариант – от беспросветных перспектив ломануться через границу куда-нибудь в сторону Китая, в гости к "добрым" партизанам Мао-Цзедуна… Хотя тогда уж лучше сразу в ближайший сарай – вешаться.
Выходит, паспорт и деньги из будущего вполне могут оказаться тем самым единственным активом, что способен придать моим словам достаточный вес. Иначе говоря, смерть главаря шпаны может оставить Россию на безнадежном пути в мясорубку! Рука непроизвольно потянулась в карман, туда, где в числе прочих лежала пара последних таблеток антибиотика. Шевельнулись сомнения, стоит ли использовать хотя бы треть на бандита и, скорее всего, убийцу? Не придется ли мне через неделю, месяц или год умирать от гангрены или рвать на голове волосы перед умирающим ребенком, уже не в силах помочь?
Хотя последнее явно из разряда комплексов, вбитых в мою голову человеколюбивым 21-м веком. Полагаю, здесь и сейчас отношение к жизни принципиально иное. Даже за умышленное убийство дают обычно всего-то три года каторги, то есть столько же, сколько впаяли мне. А если кого прибил в состоянии аффекта – можно вообще годом отделаться.120 Легче ли от того моей совести? Нужно ли продолжать оправдывать себя возможностью спасти миллионы? Или проще, наконец, признаться себе, что замаячившая впереди жизнь в реальном СССР пугает меня куда больше, чем взгляды умирающих детей?
– Все к черту! – прошептал я. – Ну не зря же нас судьба злодейка свела!
Прямо в кармане выколупал из блистера пилюлю, скусил небольшой кусочек – успел уже проверить эффект подобной микродозы на себе, когда пожалел тратить много лекарства на элементарные, но почему-то очень тяжелые меня тюремные хвори. В ответ же на удивленный взгляд Михаила Федоровича продолжил объяснение, чуть повысив голос:
– Не могу просто так оставить, от той бумаги тысячи жизней зависят… Вернее, больше, десятки… – вовремя осекся я, оставив не сказанным последнее слово – "миллионов". – И потом, какая-то благодарность за спасение жизни может от шпаны быть?
– Люди то все разные, – состроил скептическую гримасу мой спутник.
Но отступать я все же не стал. Говор и возня в вагоне притихла, когда я, выпятившись с нар, подошел к шпанскому кружку. Против ожиданий, преградить дорогу мне никто не попытался, но смотрела братва на меня очень внимательно, понятно без слов – одно неверное движение, и накинутся всей стаей. Присев рядом с тяжело и как-то неправильно дышащим лидером, тихо обратил на себя внимание:
– Я так понял, к вам мой паспорт попал?
Прикрытые до того глаза главаря распахнулись, он приподнялся, неуклюже привалился к невысокой горке поленьев, и я попал под тяжелый, изучающий взгляд. Зрачки, кажущиеся в полутьме вагона черными, неспешно ощупали меня и неподвижно остановились прямо напротив моих, как будто их обладатель хотел разглядеть что-то в глубине головы. Пауза грозила затянуться, но я быстро догадался скосить свой взгляд вниз, на зажатую между большим и указательным пальцем белую крупинку.
– Оттуда? – чуть слышно прохрипел лидер местных урок, разом снимая последние сомнения в разгадке моего происхождения.
– Лекарство, осталось тут на несколько приемов, – немного слукавил я. – Но должно вытянуть.
На секунду задумавшись, он выдавил не слишком обрадовавшие меня слова:
– Потравишь, писанут, – и придвинул ближе грязную раскрытую ладонь, в которую я вложил кусочек таблетки.
Похоже, движения отняли у пахана остаток сил, так что он закинул антибиотик в рот, делая вид, что сдерживает кашель, и откинулся обратно к полу. Мне ничего не оставалось делать, как под недобрыми взглядами кодлы вернуться обратно на свое место.
Результатов от приема лекарства я ожидал уже к утру, но изрядно ошибся. Процедуру пришлось повторить с первыми лучами рассвета, а потом еще и еще, решающий перелом наступил лишь к вечеру второго дня, как раз к отчаянной драке, которую обезумевшие от жажды крестьяне устроили около бачков с теплой водой. Последнее неудивительно, только у рабочих оказался некоторый запас во фляжках, делиться которым они, разумеется, и не подумали. В отчаянии каторжане пытались соскребать иней и наледь с крыши и стенок вагона, но этого едва хватало смочить губы. Повезло на сортировке где-то под Петрозаводском – сердобольный железнодорожник внял мольбам зэка и через окна накидал лопатой немного снега, щедро пропитанного экологически чистой сажей и угольной пылью.
Вроде понятно, что пары здоровенных емкостей, ведра на три-четыре каждая хватит для всех. Однако стоило охране поднести к дверям медные, исходящие на морозе паром бачки, как к ним со стонами, криками и воплями полезли труженики сохи, мгновенно забив узкую щель живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел. Разгребать же завал пинками и кулаками пришлось контре, старой, еще офицерской, и новой, вроде меня, вместе со шпаной, в союзе абсолютно аморальном и противоестественном, но позже не раз мной наблюдаемом в лагере.
Участие лидера шайки в потасовке было неожиданным, но эффективным. Мало того, что он сам, даром что чуть стоит на ногах, умудрился выдать несколько сочных оплеух, так его свита перестала грязно собачиться друг с другом и обрела досель утраченный разум в совместных действиях. А чуть позже, после муторного и смешного дележа воды, вставший со смертной ветоши лидер как-то незаметно оказался рядом. Протянул руку и представился с ощутимой гордостью:
– Гвидон. Князь Гвидон, – и сразу как-то на секунду стушевался, не иначе, вспомнив свое недавнее беспомощное и больное состояние, тихо добавил: – Или Степан Никодимыч, так мамка с батькой нарекли, но это только между нами.
– Алексей Обухов, – ответил я на пожатие. – Для вас Коршунов, разумеется.
– Пойдем кипятку погоняем, с фартом я от калева ушел через снадобье твоей бабки, – он повысил голос, не иначе для окружающих ушей. – Поучу, чтоб ты на сталинской даче жил как в Эрмитаже!