– Одни умеют фантазировать, другие умеют рассчитывать, – так сказала умница Леночка, самая перспективная из его аспирантов, и подалась к тому, кто прекрасно все рассчитал, к господину Сутину. Она еще что-то добавила насчет возраста: есть в жизни время фантазировать, есть время рассчитывать. И ведь была права!
А про многомесячный запой Шемета и продажу уникальных книг из домашней библиотеки Алиска знала из первоисточника. Вот насчет бутылок с мусорки Ярослав перегнул палку… на что только не способен человек, оправдывая свое предательство перед любимой женщиной!
Алиска резко рванула назад руки – и лицо Ярослава само собой наделось ей на лоб. Тут же она ощутила свободу и отпрыгнула вбок.
Из носа у аспиранта хлынула кровища.
Зная, что ущерб невелик, Алиска без единого слова развернулась и пустилась бежать.
Ей было двадцать два с половиной года и она прекрасно понимала нелепость своего поступка. Но ничего иного придумать не могла – так хоть это… хоть нос расквасить…
За углом она провела рукой по своему лицу. Пальцы окрасились. Ее густая, черная, по-модному неровно подстриженная челка мазнула-таки по окровавленному носу… Алиска вытерла руку о штаны.
– Пока есть хоть один человек, способный назвать предателя предателем, – она вспомнила слова, которые на прошлом дежурстве говорила семнадцатилетнему мальчишке.
– Откуда он возьмется? – спросил мальчишка.
– Ты только верь – и он обязательно откуда-то возьмется! Знаешь, как верил король Карл?
– Какой король Карл?
– Не знаешь? Ты только не клади трубку, а я расскажу тебе, как один человек из всего войска не побоялся выступить против предательства. это возможно! Ты понимаешь? Это возможно! Когда ты сам не можешь защитить себя, ты думай об этом человеке – он услышит и придет на помощь!
* * *
– Король Карл и вы, благородные бароны! – внятно и зычно произнес Пинабель, соранский кастелян. – Я хочу защитить своего родича, графа Гвенелона! А если вы, невзирая ни на что, все же приговорите его к позорной казни за измену – то я его защитник! Я – и эти три десятка наши родичей!
– Достойное начало! – прервал его Оджьер Датский. – Кто это научил тебя начинать речь с угроз? Говори по существу. Что ты имеешь сказать в пользу графа Гвенелона?
– И еще никто не предлагал Божьего суда, о чем же ты беспокоишься? – добавил Немон Баварский.
– Спокойствие, бароны! – Карл протянул руку. – Говори, Пинабель.
– Я скажу вот что – граф честно признался в своем проступке, как подобает благородному барону, и все согласились – он имел право отомстить графу Роланду. Даже если бы Роланд был не племянником, а родным сыном нашего короля – он был бы равен всем нам, бароны! Родич мой Гвенелон не раз бывал оскорблен Роландом и не чаял дождаться справедливого решения от тебя, король Карл! Я это говорю открыто!
Пинабель, опытный в красноречии, замолк, давая слушателям время перемолвиться. Он обвел взглядом ряды баронов и увидел на лицах одобрение. В сторону овернцев он даже не поглядел – они были на его стороне.
Карл опустил голову. Буйный нрав Роланда доставил ему немало хлопот – кто же знал, что племянник ухитрится навредить сам себе и после смерти? Пинабель разумно строил защиту, но пока это была лишь защита, и, рассыпавшись в похвалах графу Гвенелону, до сих пор не замеченному в дурных делах, доблестному и осторожному полководцу, Пинабель перешел в нападение.
– Мой родич готов служить королю честно, доблестно, как и прежде, как подобает доброму вассалу, и терять за своего сеньора и кровь, и волосы, и кожу! Наше войско ослаблено после испанского похода, и если ты, король Карл, велишь казнить графа Гвенелона, много ли останется у тебя мужей, способных вести полки? Прости его, король Карл, как велит нам наша вера! Прости ему его грех – и Господь на небесах возрадуется! Как бы войско не скорбело по Роланду – твоего племянника уже не воскресить. А граф Гвенелон еще не раз честно тебе послужит!
Он широким жестом указал на статного графа, что стоял рядом с ним, в мнимой покорности опустив голову.
– Достойно, нечего сказать! – возразил Немон Баварский. – Стало быть, вассал, который за спиной своего сеньора вступает в сговор с врагами, должен быть оправдан лишь потому, что убитых не воскресить?
– Месть хороша, когда она совершается открыто, – добавил Датчанин. – А граф замыслил предательство еще в бытность свою послом в Сарагосе. Не сам же он посылал гонца к горцам, что напали на арьергард! Горцев подкупили сарацины, а граф, зная, что предстоит нападение, даже не подумал, сколько погибнет ни в чем не повинных людей! Твоих людей, король Карл!
Бароны зашумели. Пинабель поднял руку, показав, что желает отвечать.
– А мог ли он совершить свою месть открыто, бароны? Разве вы допустили бы поединок между обоими графами? Не раз и не два мы их мирили, потому что такова была воля короля Карла! И не из-за угла же убили Роланда – он погиб на поле боя, нападая и защищаясь, как подобает воину! Нет смерти более достойной – такую смерть, в окружении мертвых врагов, я бы и сам себе пожелал! Вспомните, каким мы нашли его – он лежал лицом к врагу! Вспомните, какую клятву дал он в Ахене, отправляясь в поход! Вспомните, бароны! Роланд сказал, что если он погибнет когда-нибудь в краю чужом, далеком, – впереди всех найдут его останки! И он сдержал клятву! Разве не счастье для всякого благородного барона – что Господь услышал его клятву и дал возможность ее честно сдержать? Прости графа Гвенелона, Карл! Доблестный Роланд, который сейчас блаженствует в раю, уже по-христиански простил графа! Прости и ты, король!
Красноречив был соранский кастелян! Он воззвал к авторитету сеньора всех вассалов, к тому, кому был обязан повиновением и сам король Карл, – к Господу нашему. Он приберег этот веский довод к самому концу речи. Более добавлять было нечего – разве что воздеть к небу обе руки, что он и совершил.
Сперва тихонько, потом все громче совещались бароны.
– Прости его, Карл! – первыми закричали овернцы. – Оставь этот суд! Прости графа!
К ним присоединились бароны из Пуату. Затем подали голос нормандцы.
– Прости его – он будет служить тебе как прежде! Прости!
Тьедри смотрел на старшего. Тот недовольно хмурился и молчал. Молчал и Немон Баварский. Оджьер Датчанин плюнул и пошел прочь. Всем своим видом он показывал – ну что же, правое дело проиграно, так пусть хоть я не буду свидетелем неправого суда.
– Горе мне… – тихо произнес Карл.
Непостижимым образом Тьедри услышал эти слова. И тут же шум, поднятый баронами, словно ветром отнесло в сторону.
Из-за дальней дубравы, над лугом, где паслись приведенные из Испании сарацинские кони, над желтым полем поплыл голос Олифанта.
Тьедри мотнул головой. Он не мог сослаться на этот зов – его бы приняли за безумца. И тут же он вдруг понял, каким доводом можно одолеть Пинабеля. И быстро вышел вперед, и встал перед удивленным королем, и поднял руку, показывая, что будет говорить.
– И ты за предателя, сынок? – спросил король.
По возрасту он никак не годился в отцы Тьедри, Карлу шел тридцать седьмой год, Тьедри – двадцать третий. Но король называл так многих молодых воинов, которые ему нравились. Это позволяло ему казаться старше и, возможно, мудрее.
– Я хочу сказать прежде всего, что я верный твой слуга, – отвечал Тьедри. – Я тоже имею право по рождению быть среди судей. И я не позволю сбить себя с толку хитросплетенными словами. Не позволяй и ты, король Карл!
– Что ты имеешь в виду, Тьедри? – Карл словно воспрял.
– Я хочу сказать – какие бы счеты ни были между Гвенелоном и Роландом, Роланд был на службе Франции, когда получил приказ возглавить арьергард! Служба Франции должна была стать ему защитой от всего! А когда он, справившись с поручением, вернул бы тебе перчатку, которую ты дал ему, оставляя его в Ронсевале, то настало бы время и для личных счетов!
Ответа Тьедри не услышал – в ушах стоял мощный рев, Олифант зазвучал в полную силу, как будто сам его хозяин стоял за спиной у Тьедри и трубил, и трубил!…
– Граф Гвенелон – изменник и предатель! – перекрикивая рог Роланда, закричал Тьедри. – Если он останется жив – то много раз предаст тебя, король! Он доблестный воин, но пусть умрет предательство, раз и навсегда, вчерашнее и завтрашнее, пусть умрет навеки!
Джефрейт Анжуйский кинулся к брату, но Карл, встав, удержал Анжуйца за плечо.
– Божий суд! – воскликнул он радостно. – Спасибо тебе, Тьедри! Ты стряхнул ту пелену, которую напустил сейчас соранский кастелян!
Пинабель огромными шагами пересек открытое место и, схватив за плечо, развернул к себе Тьедри. Злость на его лице была такой силы, что комкала пронизивала судорогой правильные, красивые черты.
– Король, вели баронам прекратить этот шум! Пусть так! Пусть Божий суд! Я готов драться с этим бароном!
Он сорвал с руки лосиную перчатку и протянул Карлу.
– Я согласен! Мне нужны твои заложники, – сурово произнес король. – И ты мне дай свою перчатку, Тьедри. Твой вызов принят. Господь не попустит, чтобы победило завтрашнее предательство!
* * *
– Можно к тебе?
– Заходи, Наташа.
Каменев пригласил ее, не отрывая взгляда от бумаг. Это были очень важные бумаги на английском языке, и от того, насколько точно удастся их сейчас перевести, зависело многое – финансовая судьба "службы доверия" от них зависела, коли на то пошло. Каменев очень хотел получить этот грант – все равно же исследования велись и на чистом энтузиазме, все равно же он давал своей молодежи возможность собирать материалы для статей и даже помогал опубликоваться. А вот если бы получить американский грант – можно делать все то же самое и чуточку больше, зато статьи будут опубликованы в престижных зарубежных журналах. И ставку за дежурство можно повысить…
Немолодая женщина в старом костюме из плотного синего трикотажа вошла и тихо села напротив Каменева, дожидаясь, пока он справится с бумагами.
– Ты говори, говори… – попросил он.
– Я насчет девочки, Алисы…
– Ну и что Алиса…
– Я подключалась к линии, когда она работала.
– Ну и что?
– Саша, ты ее брал, ты с ней целый вечер тогда говорил. Она тебе не рассказывала про свой бжик?
– Про что?
– Про свой закидон!
Странно звучали эти слова, когда произносила их женщина, всем своим видом олицетворявшая вечной спокойствие, вечную благопристойность и вечный нейтралитет.
– Ты насчет "Песни о Роланде"? – догадался Каменев и наконец поднял глаза.
– Она пристегивает этого Роланда… то есть не Роланда…
– Я знаю. Она и мне рассказывала эту историю про Тьедри д'Анжу.
– Я не сомневалась!
– А чем ты, собственно, недовольна?
Наташа уставилась на шефа с немалым удивлением.
– Есть же отработанные методики, Саша. Есть же приемы, способы, индивидуальный подход! К четвертому курсу о них обычно знают. А она – всем и каждому одно и то же! Как будто все, кто к нам звонит, – обязательно жертвы неслыханного предательства!
– Допустим. А какие у нее результаты?
Наташа задумалась.
– Трудно сказать…
Каменев видел, что она очень осторожно подбирает слова, но помочь не спешил.
– Проколов у нее до сих пор не было…
– Вот это я и хотел от тебя услышать, – сказал он. – Выходит, такое у этой Алиски сказочное везение, что все, с кем ей приходится работать, обязательно жертвы неслыханного предательства…
– Но есть и другие неприятности, – Наташа, очевидно, собралась с силами и не уклонялась от спора. – Скажем, с работы человека уволили, или неизлечимая болезнь, или… или…
– Увольняют по разным причинам. Если я тебя сейчас попрошу написать заявление – что ты обо мне подумаешь?
– Что ты неблагодарная скотина.
– Ага!
Их все-таки связывали не только годы совместной работы. Хотя за годы набралось всяких взаимных обязательств и поводов для благодарности… Их связывало то, что Каменев для себя называл "чувством лопатки". И у Наташи была семья, и у него, мысль о близости их если и смущала – то страшно давно, но с самого начала Каменев чувствовал Наташу как раз лопатками, не раз убеждаясь в ее надежности. И Наташа спиной чувствовала что-то вроде каменной стенки. Они вслух никогда не говорили об этом, но дорожили ощущением и еще той свободой мысли и чувства, которая установилась между ними. Наташа могла и насплетничать, и наябедничать, совершенно не беспокоясь, что Каменев дурно о ней подумает. И он мог повысить голос, сделать выговор, тоже не опасаясь испортить отношения.
– Да ладно тебе, – усмехнулась Наташа. – Я в конце концов не могу поручиться за все звонки, на которые она отвечает. Но мне кажется, она малость не в себе.
По молчанию шефа Наташа поняла, что попала в точку.
Действительно, Каменев считал Алиску странной, очень странной. Началось с того вечера, когда она, придя устраиваться на работу, с непонятным умыслом оставила у него на столе "Песнь о Роланде". Это было месяца два назад – и Каменев, вернув девушке книгу, нашел другую "Песнь" – в толстом томе Библиотеки всемирной литературы. И уже раза три перечитал, но не всю, понятно, побоища его не интересовали, правду говоря, неведомый монах Турольдус бездарно сочинил все эти схватки франков с сарацинами. Каменев перечитывал то, что было связано с Божьим судом.
Если бы он не был сам психологом, профессионалом, то решил бы, что Алиска его загипнотизировала. Впрочем, состояние, в котором он оказывался, открывая "Песнь", смахивало на легкий транс, словно девочка с четвертого курса сумела заякорить его, специалиста с двадцатилетним стажем, на одном-единственном эпизоде старофранцузского эпоса.
– Если бы она плохо работала, ты бы с этого и начала, – уводя Наташу подальше от своего подлинного отношения к Алиске, произнес Каменев. А подлинным отношением была, как ни странно, благодарность.
– Да, я бы с этого и начала, – согласилась Наташа. – Но я тебе вот что скажу – эти ее рыцарские рассуждения действуют мне на нервы…
Каменев очень внимательно посмотрел на сотрудницу. Он знал про Наташу многое, очень многое, он знал даже про ее тайный роман, случившийся шесть лет назад. И видел, что разрыв ничего не изменил в Наташиных чувствах – она твердо решила не портить свою семейную жизнь, поставила точку и продолжала любить отныне уже недоступного человека. Более того – она словно отреклась от своей женской сути, враз перейдя из разряда моложавых и статных женщин в разряд увесистых и неловких пожилых теток. Этим она как будто отсекла навеки все свои бабьи возможности – а для мужа и так сойдет. Каменев вздохнул – Наталью нужно было вытаскивать! И без лишней деликатности.
– Если бы ты могла помочь Шемету – другое дело. Если бы твое слово что-то значило на кафедре и в институте… Не казни себя. Подумай как следует – и ты поймешь, что и тогда ничего для него не могла сделать, и теперь не можешь.
– Но когда я слышу эту Алискину историю!… Саша, она же все выдумала! В "Песни" нет никакого Олифанта, то есть!…
– То есть, Алиска придумала, что Тьедри услышал голос Роландова рога. Но она, согласись, очень удачно это придумала. А ты, значит, прочитала "Песнь о Роланде"?
– Я хотела понять!…
– Не задумывайся об этом, – мягко сказал Каменев. – А если тебе опять взбредет в голову, будто ты могла спасти своего Шемета от неприятностей, то скажи себе так: я не дотянусь до предателя, мне это не под силу, но Господь пошлет того, кто справится, и известному тебе человеку мало не покажется… Ты только не мешай, слышишь?…
Она коротко кивнула.
А перед глазами Каменева возникло лицо Алиски – хотя уже и не совсем ее лицо. Черная неровная челка падала на лоб, глаза сидели чуть ближе, чем на самом деле, и полоса непонятно откуда взявшейся тени пересекала левую щеку…
* * *
Местность, по которой шло войско, была безлюдная, даже с холмов не удалось разглядеть поблизости ни укрепленного замка, ни селения с церковью. Поэтому обедню служили под открытым небом. Пинабель и Тьедри исповедались, получили отпущение грехов, причастились – и таким образом подготовились к бою.
Устройство поединка было поручено Оджьеру Датскому. Он велел своим людям огородить часть большой поляны, убедившись сперва, что местность ровная, без наклона, и поделив между противниками солнце – так, чтобы с утра оно одинаково светило обоим, никого не слепя. Затем он занялся выбором доспехов. И это стало тяжелой задачей – Пинабель был огромен, Тьедри – мал ростом, и дать им одинаковые мечи означало погубить Тьедри с первых же минут поединка. А такого исхода Датчанин не желал.
Сперва он выбрал для Тьедри правильный франкский меч, скромного вида, с рукоятью, окованной железом. Потом предпочел другой – с рукоятью в виде кубка, с прямой крестовиной, лучше защищающей руку, чем крестовина франкского меча, и с довольно длинным клинком. Этот меч нашелся среди прочей испанской добычи и был выкован умелыми сарацинскими руками и из хорошего металла.
Зная, что у Пинабеля достаточно сарацинских доспехов, Оджьер стал искать кольчужный панцирь для Тьедри из золоченой проволоки. Ему хотелось, чтобы защитник Роланда вышел на поединок блистающим, как солнце, а не в тусклой кожаной чешуе. К тому же, сарацинский доспех имел длинные рукава, а франкский кожаный обычно был либо без рукавов, либо с короткими, не доходящими до локтя. Оджьеру принесли несколько на выбор, и он взял тот, что длиннее, полагая, что кольчуга дойдет Тьедри до колен, а более и ни к чему.
Выбирая щиты, он усмехнулся – вот эти пусть будут одинаковыми, круглыми, деревянными, обтянутыми кожей, а поверх кожи укрепленные расходящимися от середины железными полосами. Были эти щиты, как заведено у франков, в половину человеческого роста, и Датчанин взял за основу рост Тьедри. Тогда маленькому бойцу было бы удобно укрываться за щитом, а здоровенный Пинабель наверняка бы не спрятал полностью свое раскормленное тяжелое тело.
Шлемы он решил взять привычные франкам – простые круглые, с кольчужной, прикрывающей плечи, бармицей. У сарацинских были наносники, да и бармица насколько длиннее, но Датчанин здраво рассудил, что человеку, привыкшему к франкскому шлему, эта полоска металла будет в поединке только мешать.
К нему в палатку пришел Джефрейт Анжуйский и самолично осмотрел оба приготовленных на завтра доспеха.
– Пошли Господь удачи твоему младшему, – сказал Оджьер. – Он должен победить. Я от себя дам ему крест, в который запаяны волосы святого Дени.
Но Анжуец поблагодарил весьма сдержанно.