Тротуаров нет - пыльные тропинки среди пыльных лопухов. "Тут у вас отставание, - подумал Удалов. - Мы это все в позапрошлом году замостили". Ему было интересно идти и сравнивать. Как на картинке, какие бывают в детских журналах: отыщите десять различий в двух одинаковых рисунках. Вот и ломаешь голову - на одной стул с длинной ножкой, а на второй с короткой, на одной три птицы летят, на второй - четыре.
На пересечении бывшей Ленивой улицы с Торговым переулком, который здесь, как установил Удалов, именовался проспектом Бескорыстия, стоял большой деревянный щит на ножках. Щит изображал девицу в народном костюме с громадным снопом, который она прижимала к груди как доброго молодца. Над ней надпись: "Завалим родную Гуслярщину хлебами!"
Удалов вздохнул: у этих оформителей порой не хватает образования. Они, конечно, хотели как лучше, но получилось неточно.
Здесь надо повернуть налево, вспомнил Удалов. Так короче выйти к Горной. Мимо рынка, задами артели инвалидов.
Он свернул в проход: сейчас перед ним откроется бурная, привычная глазу картина продовольственного рынка.
Удалов обрадовался, углядев дыру в рыночном заборе, точно такую же, как дома. Единственная разница - там дыра как дыра, а здесь над ней небольшая надпись: "Проход воспрещен".
Тут Удалов увидел, как из прохода вылезает парнишка с соломенным веником в руке. Лицо вроде знакомое. Парнишка даже кивнул Удалову, и Удалов ему кивнул.
Потом сообразил: вчера только его видел - длинноволосым рокером, - младший брат Гаврилова! Но этот парень был коротко подстрижен, почти под нуль, а вместо кожаной куртки серый пиджачок. Вот и не узнал сразу.
Осмелев, Удалов тоже преодолел дыру и оказался на рынке.
С первого же взгляда рынок поразил Удалова. Если где и чувствовалась разница с нашим Гусляром, так это на рынке.
На нашем рынке жизнь кипит. Ближе к дыре должны быть ряды картофельные, свекольные и капустные. Там картошка одна к одной, отборная, кочаны крепкие, белые. Дальше ряд фруктовый. Там свои яблоки да груши, персики да хурма из экспериментального тепличного хозяйства, поздняя малина и банки с вареньями, соленьями, маринадами. Тут и гости с юга: узбеки с виноградом "дамские пальчики", грузины с сухим вином и мандаринами, армяне с персиками славной формы и вкуса, индусы с кокосовыми орехами и плодами манго, китайцы… нет, китайцы большей частью в мясном павильоне. Там они торгуют пекинскими утками, мясом трепангов и особенной кисло-сладкой свининой. Рядом с датчанами - те привозят на гуслярский рынок лучшее в мире масло - да с исландцами - кто лучше их засолит селедочку?
Эти мысли пронеслись в голове Удалова, вызвав обычный образ обычного гуслярского рынка, и даже вызвали слюноотделение. Но параллельная действительность предстала совсем иной.
Картофельный и свекольный ряды были пусты, если не считать одной женщины, что торговала семечками.
Удалов подошел к ней, спросил:
- Попробовать можно?
Та пожала плечами.
Удалов взял семечко - было оно горелым и пересушенным.
- Плохо, - сказал он.
- Скажи спасибо, что такое есть.
Удалов направился мимо пустых прилавков, где не видно было ни кокосов, ни яблок, к мясному павильону, но увидел над ним яркий плакат: "Выставка-продажа веников".
И в самом деле - внутри торговали вениками, шибко торговали, люди в очереди стояли. А мяса не было и в помине.
"В неудачный день я попал", - подумал Удалов. Он взглянул на прилавки, где обычно продавали молоко, сметану и творог.
Там стоял один мужик мрачного вида, перед ним банки.
- Что есть? - спросил Удалов, полагая, что масло и сметана таятся под прилавком.
- Как что? - удивился мужик. - Не видишь, что ли? Банки.
- Пустые?
- А тебе полные, что ли, подавай?
- Понял, - сказал Удалов и пошел дальше.
Присмотрелся к очереди за вениками, нашел в ней знакомые лица. Даже возникло желание - купить веник Ксюше. Правда, дома веник есть, но раз все стоят, очень хочется встать. Это атавизм, понял Удалов, превозмогая себя. Атавизм, оставшийся с тех времен, когда еще был дефицит. Это надо выдавливать из себя по капле - так, кажется, учил писатель Чехов.
Удалов ничего на рынке не приобрел. Но от этого проголодался. Вроде бы обедать рано, но когда видишь, что пищи вокруг нет, - начинает мучить голод. Удалов не стал заходить в музей рынка, что стоял на месте кооператива "Розы и гвоздики", а поспешил к выходу. Там, направо от входа, есть столовая "Пышка", славная столовая, сытная, недорогая, на семейном подряде Муссалимовых.
У входа Удалов нагнал знакомого провизора Савича.
Савич нес два веника.
- Никита! - позвал Удалов. - Ты почему не на службе?
Это он так сказал, в шутку.
- Что? - Савич испуганно оглянулся. - Я имею бюллетень! - Но тут узнал Удалова и оттаял. - Чего пугаешь? Так и до инфаркта довести недолго. Я уж решил, что дружинник.
Лицо Савича было потное, мучнистого цвета. Свободной рукой он стянул с лица шляпу и начал вытирать ею лоб и щеки.
- Прости, - сказал Удалов. - Я и не подумал, что тебя испугаю. Вижу, ты - вот, думаю, хорошо, родную душу встретил. Ты веники покупал?
- Вот, выкинули.
- Хорошие веники, - вежливо согласился Удалов. - А как вообще жизнь?
- Ты же знаешь, что жизнь отличная, лучшая жизнь, - произнес Савич странным, срывающимся голосом.
- Это правильно, - сказал Удалов. - В утренних забегах участвуешь?
- Ты что имеешь в виду? - насторожился Савич.
Они уже вышли с рынка и остановились.
- Так, к слову пришлось. - Удалов понял, что опять проговорился.
- Корнелий Иванович, - сказал вдруг Савич. - Тебе направо, мне налево. Нехорошо, если нас вместе увидят.
- Чего в этом плохого?
- Не хочешь, как хочешь, - согласился Савич уныло. - Только учти - у меня бюллетень. Все по закону. И за Ванду я не обижаюсь.
- А что с Вандой? - спросил Удалов.
- С Вандой? Ты еще спрашиваешь? - Лицо Савича было трагическое, вот-вот заплачет.
- Ну, привет ей передавай, - сказал Удалов. Пора прощаться, пока не наговорил еще чего лишнего.
- Ей? Привет? От тебя?
Савич повернулся и побежал прочь, волоча за собой два веника как ненужный букет.
Надо срочно поговорить с самим собой, решил Удалов. Без этого тайны только накапливаются.
Поэтому он повернул направо. В сторону Пушкинской улицы.
Прошел под плакатом, натянутым над улицей: "Хозяйство должно быть хозяйственным!" Не понял его, посмотрел направо, где должен был стоять кооператив "Пышка". Кооператива там не было. На месте вывески скромная надпись: "Прокат флагов и лозунгов".
Прохожих на улице было немного, некоторые лица знакомые, с ними Удалов по инерции раскланивался. Люди кланялись в ответ, но кое-кто при виде его прятал глаза и спешил мимо с опущенной головой.
"Тут должен быть гастроном, - сказал себе Удалов. - Зайду, куплю своему двойнику что-нибудь. Ведь неудобно в гости сваливаться без подарка. Икорки возьму, шампанского - впрочем, неизвестно, что здесь есть, чего нет. Возьму что есть".
Витрина гастронома обрадовала Удалова. Наконец-то все вернулось на свои места. Она почти такая же, как в родном Гусляре. Грудой лежит посреди витрины бычья туша, по бокам поленницами разные колбасы, за колбасами разделанная осетрина и лососина. Именно лососина Удалова и обрадовала, потому что такой розовой и крупной он давно не видел. Значит, с рынком ложная тревога - второй Гусляр кое в чем нас даже обогнал. Удалов вошел в магазин и удивился его пустынности. Смотри-ка, сказал он себе: свято здесь соблюдают рабочее время. Даже домашние хозяйки по магазинам в рабочее время не ходят. А может быть, здесь разработана всеобщая система доставки товаров на дом?
Удалов подошел к рыбному отделу. Но на прилавке не обнаружил ни лососины, ни осетрины. Даже шпротов не было.
- Девушка! - позвал он продавщицу, что вязала в углу.
- Чего? - спросила она, поднимая голову.
Господи, понял Удалов, это же Ванда Казимировна, жена Савича, директор универмага.
- Вандочка! - воскликнул Удалов в большой радости. - Ты что здесь делаешь?
- Корнелий? - Ванда отложила вязание. И замолчала, глядя враждебными глазами.
- У тебя неприятности? - спросил Удалов. - Я сейчас Никиту встретил на рынке, он веники покупал. Я его про тебя спросил, а он мне ничего не рассказал.
- И что же прикажете рассказывать? - спросила Ванда.
Она осунулась, выглядела лет на десять старше, глаза тусклые.
Удалов осознал: беда. Каждый торговый работник живет под угрозой ревизии. У нас в Гусляре милиции и общественности пришлось потрудиться, прежде чем всех торговых жуликов разогнали. Но Ванда! Ванда всегда честной была! Ее универмаг первое место в области занял! И хор продавщиц в Москву выезжал!
Здешняя Ванда была совсем другой. Может, согрешила? Человек слаб…
- Чего вам надо, Корнелий Иванович? - спросила Ванда.
- Я там на витрине лососину видел, - сказал Удалов. - Ты мне не свешаешь граммов триста?
- Что? - тихо проговорила Ванда. Так, словно Удалов сказал неприличное слово, к которому она не была приучена.
- Граммов триста, не больше.
- И, может, еще осетрины захотел, провокатор? - произнесла Ванда угрожающе.
- Кончилась, да? - спросил Удалов миролюбиво. - Если кончилась, я понимаю. Но ты мне можешь и с витрины снять.
- Слушай, а пошел ты… - И тут Ванда произнесла такую фразу, что не только сама знать ее не могла, но и Удалов лишь подозревал, что люди умеют так ругаться. - Мне терять нечего! Так что можешь принимать меры, жаловаться, уничтожать… Не запугаешь!
- Ванда, Вандочка, но я-то при чем? - лепетал Удалов. - Я шел, вижу, продукты на витрине лежат…
- Какие продукты? Картонные продукты лежат, из папье-маше продукты лежат, на случай иностранной делегации или областной комиссии…
Тут Ванда зарыдала и убежала в подсобку.
Удалов стоял в растерянности.
Вокруг было тихо. И тут до Удалова дошло, что немногочисленные посетители магазина, стоявшие в очереди в бакалейный отдел за кофейным напитком "Овсяный крепкий", обернулись в его сторону. Смотрели на него и продавцы. Все молчали.
- Простите, - сказал Удалов. - Я не знал…
И он вышел из магазина.
С улицы он еще раз посмотрел на витрину. И понял, что только наивный взор человека, привыкшего к продуктовому изобилию - скажем, взор бельгийского туриста или жителя нашего, настоящего Гусляра, - мог принять этот муляж за настоящую лососину.
"Ой, неладно, - подумал Удалов. - Пожалуй, хватит гулять по городу. Скорей бы добраться до дома и все узнать у себя самого".
Изнутри к стеклу витрины прижались лица покупателей и продавцов - все смотрели на Удалова. Как голодные рыбки из аквариума.
Удалов поспешил домой.
Правда, ушел он недалеко. Дорогу ему преградила длинная колонна школьников. Они шли по двое, в ногу, впереди учительница и сзади учительница. Школьники несли флажки и маленькие лопатки.
Они хором пели:
Наш родной счастливый дом
Воздвигается трудом,
Чем склонения зубрить,
Лучше сваю в землю вбить.
Левой - правой, левой - правой!
География - отрава,
Все науки - ерунда,
Без созида-ательного труда.
Учительница подняла руку. Дети перестали петь и приоткрыли ротики.
- Безродному Чебурашке! - закричала она.
- Позор, позор, позор! - со страстью закричали детишки.
- Тунеядца Карлсона! - закричала вторая учительница, что шла сзади.
- Долой, долой, долой! - вопили дети.
Движение колонны возобновилось, и Удалов пошел сзади, размышляя над словами детей.
Но ему недолго пришлось сопровождать эту охваченную энтузиазмом колонну. Дети вышли на площадь. На такую знакомую площадь, ограниченную с одной стороны торговыми рядами, с другой - Городским домом. Там должна возвышаться статуя землепроходцам, уходившим с незапамятных времен из Великого Гусляра, чтобы открывать Чукотку, Камчатку и Калифорнию. Тут Удалова ждало потрясение. Статуи - коллективного портрета землепроходцев, сгрудившихся на носу стилизованной ладьи, - не было. Остался только постамент в виде ладьи. А из ладьи вырастали громадные бетонные ноги в брюках. Ноги сходились на высоте трехэтажного дома. Дальше монумент еще не был возведен - наверху суетились бетонщики.
Площадь вокруг монумента была перекопана. Бульдозеры разравнивали землю, экскаваторы рыли траншеи, множество людей трудились, разгружая саженцы и внедряя их в специальные ямы. Школьников, с песней вышедших на площадь, сразу погнали в сторону, где создавались клумбы. И школьники, достав лопаточки, принялись вскапывать почву.
На балконе Гордома сгрудился духовой оркестр и оглашал окрестности веселыми маршевыми звуками.
Удалов стоял как прикованный к месту и лихорадочно рассуждал: кто из великих людей проживал в Гусляре или хотя бы бывал здесь проездом? Пушкин? Не было здесь Пушкина. Толстой? А может, Ломоносов на пути из Холмогор? Но зачем для этого свергать землепроходцев?
Тут Удалов узнал бульдозериста. Это был Эдик из его ремстройконторы.
Удалов подошел к бульдозеру, понимая, что вопрос следует задавать не в лоб, осторожно.
Бульдозерист Эдик тоже увидел своего начальника и удивился:
- Корнелий Иваныч, почему не в спецбуфете?
По крайней мере Эдик на Удалова не сердился.
- Расхотелось, - ответил Удалов. - Как дела продвигаются?
- С опережением, - сказал бульдозерист. - Взятые обязательства перевыполним! Сделаем монумент на три метра выше проекта!
- Сделаем, - согласился Удалов, понимая, что к разгадке монумента не приблизился. Конечно, надо уходить, не маячить же на площади. Но любопытство - страшный порок. - Внушительно получилось, правда? - спросил он.
- Чего внушительно?
- Фигура внушительная.
- Вам лучше знать, Корнелий Иванович, - ответил бульдозерист.
- Крупная личность? Большой ученый?
- Это вам виднее, - неуверенно ответил бульдозерист. Значит, не ученый. Или писатель, или политический деятель.
- А когда он умер, не помнишь? - спросил Удалов, показывая на памятник.
Взгляд бульдозериста был дикий. Видно, Удалов сморозил глупость. И дата смерти человека, нижняя половина которого уже стояла на площади, была известна каждому ребенку.
- Нет, ты не думай, - поспешил Удалов исправить положение. - Я знаю, когда он умер. Просто тебя проверить хотел.
- Проверил?
Но тут бульдозер начал медленно разворачиваться ножом на Удалова. В движении была какая-то угроза.
- Если бы не очередь на квартиру, - сказал без улыбки Эдик, - я бы иначе с тобой поговорил.
- Все! - закричал Удалов. - Ухожу. Я пошутил.
Он быстро пошел в сторону, стараясь не попасть под лопату бульдозера, и чуть не наступил на девчушку, которая ручками размельчала комья земли на будущей клумбе.
- Девочка, девочка, как тебя зовут? - спросил Удалов.
- Ниночка, - ответила девочка.
- Молодец, а ты в садик ходишь?
- В садик, - сказала девочка. - А ты кто?
- А я на работу хожу, - признался Удалов. - Скажи, крошка, это какому дяде памятник делают?
- Хорошему дяде, - ответила девочка уверенно.
- Он книжки пишет? - спросил Удалов.
- Книжки пишет, - подтвердила девочка.
- Он с бородой?
- С бородой, - сказала девочка покорно.
- Это дядя Толстой? - догадался Удалов.
- Ой! - воскликнула девочка, дивясь такой догадливости Удалова.
Она вскочила и побежала к воспитательнице, которая в окружении других малышей высаживала в землю кусты роз.
- Марья Пална! - закричала девочка. - Марья Пална! А этот дядя говорит, что наш памятник толстый!
- Гражданин! - Воспитательница оказалась красивой женщиной ниже среднего роста. - Вы что здесь делаете?
- Не обращайте внимания, - сказал Удалов. - Я обедать иду. Хотел девчушке помочь - пускай воспитывается. А она у вас молодчина. Знает, что памятник Толстому возводится.
- Что? - Женщина дернула девочку к себе, чтобы добрая рука Удалова не успела опуститься на ее головку. - Уйдите! Не травмируйте ребенка! Я буду жаловаться!
На крик стали оборачиваться люди, и Удалов быстрыми шагами пошел к пьедесталу. Сзади был шум, какие-то объяснения, вроде бы готовилась погоня.
Он обогнул пьедестал и увидел, что там лежит отдельно громадная бетонная рука с зажатым в ней портфелем, другая рука с раскрытыми пальцами, куски бюста, но главное, под большим брезентом - голова. Шар в рост человека.
Ноги сами понесли Удалова посмотреть на голову. Хоть и призналась девочка, что памятник будет Толстому, все равно хотелось проверить.
Удалов деловито подошел к голове, протянул руку, приподнял край тяжелого брезента, но увидел только ухо. И в этот момент сзади раздался пронзительный свист, к нему бежал милиционер, за ним - другие люди и дети.
Удалов понял: дело плохо. Он кинулся бежать с площади.
Но далеко не убежал - с другой стороны уже ехала "Скорая помощь". Она затормозила у раскопанной траншеи, из машины выскочили санитары с носилками и также кинулись к Удалову. Удалов, как заяц, метался по полю, перепрыгивая через ямы, но кольцо преследователей все сужалось.
Удалова поймали бы, если бы не неожиданное отвлечение.
Внезапно воздух потемнел, на город наползла черная туча.
- Красная игрушка! - раздались крики в толпе. - Красная игрушка!
И тут же люди побежали прочь, ища укрытия, подхватывая на пути детишек.
Через полминуты Удалов остался один посреди площади.
Гроза идет, понял он и, благодаря природу за своевременное вмешательство, поспешил к торговым рядам, чтобы укрыться там. Но далеко отойти не успел, потому что все время оглядывался.
И с неба сорвались первые капли влаги.
Капли были черными, едкими, они жгли лицо и проникали сквозь одежду. Удалов побежал быстрее, но дождь становился все гуще. К тому времени, когда Удалов добежал до какого-то пустого подъезда, все тело горело от ожогов, а одежда начала расползаться и слезать с тела.
"Черт знает что, - рассердился Удалов. - Знал бы, никогда бы не согласился на такое путешествие. Вечно этот Минц с его открытиями!" Но внутренний голос поправил Удалова. "Корнелий, - сказал он, - тебя никто не заставлял бегать по площадям и задавать вопросы. Пошел бы прямо на Пушкинскую, уже, наверное, возвратился бы домой с формулами в руках. Сам виноват".
Удалов согласился с внутренним голосом, хотя ему было жалко костюма, плаща и шляпы, не говоря уж о ботинках.
Кислотный дождь прекратился, но туча еще висела над городом, и улицы были пустынными. Удалов побежал домой.
Бежал он с трудом. Тротуары были скользкими и черными от зловонной жижи, плащ расползся, костюм держался еле-еле, у правого ботинка отклеилась подошва, а брюки пришлось поддерживать руками.
В таком плачевном виде Удалов пробежал по Пушкинской, влетел в ворота своего дома и сразу нырнул в подъезд.
Вот и родная лестница, вот и привычная дверь. Удалов нажал на кнопку и услышал столь знакомый звон, прозвучавший в квартире.
Дверь открылась далеко не сразу.
В дверях стояла чем-то знакомая молодая блондинка. Приятной внешности, в цветастом халатике, натянувшемся на высокой груди.