Еще позже Гирара заметил, что стал лысеть, и кожа его сморщилась. Заметно облысели и его товарищи по походу тридцати. В то время в нашем народе стало очень много плешивых, и не только среди тех, кто был в походе. И непонятно, можно ли верить покойному Апаи в причинах такой плешивости. Ведь все старики - немного обманщики.
Некоторые рассказчики говорят после всего этого, что Гирара умер молодым, но выглядел как глубокий старик и был совсем лысый. Но для нашего рассказа такой конец необязателен.
Вера Виноградова
ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ
Он был стар, и матово-черную шкуру его уже посеребрила седина. Высоконогий, мускулистый, с прямой спиной и высоко посаженной головой на мощной шее, с острыми и длинными светлыми рогами, тур был необычайно красив, как бывает красив столетний могучий дуб, выросший среди тонких, чахлых берез. Вдоль широкой спины его шел узкий белый "ремень", кроваво-коричневые глаза от времени выцвели, побурели и сейчас смотрели устало и обреченно. Он стоял неподвижно около сосны, обросшей мхом и серебристо-серым лишайником, повернувшись крупом к пронзительному ветру, несшему с севера мелкую, колючую снежную крупу, которая отскакивала от жесткого ледяного наста и била его по ногам. Белесые тучи затянули горизонт туманной пеленой, и высокие темные ели, засыпанные снегом, упирались острыми макушками в седое небо. Оно тоже было старым, как и бык: шел 7145-й год от Сотворения мира.
Эта зима была двадцать первой в его жизни и, как и все остальные двадцать, суровой и голодной. Последние годы он был одинок. Это не беспокоило его - так принято, старики всегда остаются одни, но к августу он чувствовал непонятное раздражение в крови и неясную тоску. Он рыл землю копытом, негромко урча и фыркая, шел искать и не находил гнедых, рыжевато-бурых коров…
В дверь позвонили. Степан Андреевич с сожалением оторвался от экрана телевизора, откинул с колен шерстяной клетчатый плед и поднялся с уютного старого кресла, обтянутого коричневым рыхлым бархатом. От неподвижной позы ноги затекли, и теперь казалось, что сотни колючих иголочек впились в кожу. Степан Андреевич поморщился и пошел в прихожую открывать дверь.
На пороге, "дыша духами и туманами", стояла молоденькая журналистка. Степан Андреевич понял это сразу, поймав любопытный, заглядывающий в душу взгляд прозрачных голубых глаз и услышав щелчок диктофона.
- Ну зачем же так сразу? - возмутился он, покосившись на диктофон. - Может, я с вами и разговаривать не стану, а возьму да и захлопну дверь. Вы ведь меня не предупредили, что придете сегодня.
- Степан Андреевич! - округлила глаза журналистка, на мгновение превратив их в два бездонных голубых озерца, окруженных черными камышинками ресниц. - Я вам звонила на прошлой неделе. Вы, скорее всего, забыли.
- Забыл? Да о чем вы говорите! - снова рассердился он на журналистку, мешающую ему смотреть его любимую передачу "Прогулки в прошлое", но, увидев ее расстроенное лицо и потемневшую водную гладь синих глаз, согласился покорно: - А может, и забыл. С кем не бывает. Ко мне сейчас много ходят. Вот вчера из "Рекордов Гиннесса" приходили. Я теперь всем интересен стал, как живое ископаемое, - он открыл дверь пошире и отступил на шаг, приглашая жестом входить и не обижаться на старика.
Журналистка впорхнула, цокая, как лошадка, звонкими каблучками по узорным плиткам кафеля прихожей, одним быстрым, неуловимым движением сняла воздушную нейлоновую куртку в тон глаз и начала разматывать толстый, вязанный английской резинкой шарф - самую теплую и массивную деталь ее гардероба. Все остальное было легким, коротким, эфемерным.
"Нет, - отметил про себя Степан Андреевич, - в наше время одевались лучше, добротнее, что ли. И люди были тоже добротнее, надежнее, солиднее. Да и все остальное посолиднее было, те же машины - на бензине ездили, а не черт знает на чем. Пока нефть еще оставалась. А сейчас что? Эх…" - подумал он, все еще по-детски обижаясь и краем уха прислушиваясь к голосу ведущего передачи.
- Меня зовут Земфира Нуриева, - представилась журналистка и улыбнулась больше глазами, чем яркими, обведенными модной французской помадой губами.
Степан Андреевич уже заметил эту замечательную особенность девушки: все эмоции отражались в ее глазах, как отражается капризно меняющееся небо в таком же капризно беспокойном море.
- Ну что ж, Земфира - покорительница мира, - срифмовал Степан Андреевич, - проходите в комнату да садитесь к столу, будем чай пить с мятными пряниками, а я стану вспоминать, как остался последним русским на матушке-Земле. Всему ведь есть начало, всему должен быть и конец. Вот были же когда-то скифы, печенеги, половцы. Где они теперь? Убиты на русско-татарской войне, уведены римлянами в рабство, растворились в других племенах или, наконец, вымерли от эпидемии вирусного гриппа типа "А"? А может, их нацменьшинство съели, скажем, самоеды? У нас ведь как заведено: самоедов есть нельзя, а великую нацию - можно. А хорошо бы глянуть на типичного, чистокровного скифа или, на худой конец, печенега. Какой он: блондин или брюнет, великан или пигмей, с жадными раскосыми очами или пугливыми глазами загнанной лани? Вот и я последний из могикан, то бишь последний из русских, как вон тот бык в телевизоре.
…Тур разбил твердый ледяной наст, слегка поранив при этом ногу, и, разбросав копытами наледь, стал сверлить мордой в снегу лунку, чтобы достать клочок прошлогодней засохшей травы. Время от времени он поднимал тяжелую голову и втягивал ноздрями холодный воздух. Чутье у него все еще было отменным, а вот слышать и видеть он стал совсем плохо.
Промозглый, студеный ветер не приносил резких, пугающих запахов. Он все так же настойчиво дул с далекой Арктики и швырял пригоршни снега в февральский лес, засыпая белым серебром жесткий наст, образовавшийся после кратковременной оттепели. Бык стоял спокойно и жевал добытую травянистую ветошь, он еще не догадывался, что с подветренной стороны леса, с заснеженного бурелома на него оценивающе смотрела голодная серая стая…
- Бедный старикан! - посочувствовала быку красавица Земфира. - Пожалуй, поужинает тобой серое племя типичных представителей "canis lupus" и не подавится. На жестком насте у них полное преимущество - они легкие, а бык тяжелый, завязнет в снегу. А ведь каким молодцом был! Князь Владимир Мономах, отличный охотник, записал в "Летописях" потомкам на память: "Тура два меташа меня на розех и с конем". На рогах и с конем. Во, силища!
- Да, лет эдак пятьсот, как сгинул последний дикий бык-тур. Остался он только в сказках, в старинных книгах… а теперь и в компьютерной графике, - скорбно помолчав, добавил Степан Андреевич, выключая телевизор.
- Степан Андреевич, кстати, а как вы узнали, что вы последний русский? - удивилась вдруг Земфира, и теперь уже синий огонь жгучего любопытства зажегся в ее глазах. - Может, эта нация сто лет как исчезла с лица Земли, ну, как эти самые туры?
Степан Андреевич пристально посмотрел на Неискушенную в расовых вопросах таджичку, покачал головой, как бы говоря "эх, молодо-зелено", и произнес уверенно, делая ударение на каждом слове, точно диктуя секретарше важный документ: "Нет, я точно русский. Я давно и долго размышлял. У меня и фамилия русская - Иванов, и имя русское, и отчество есть, и внешность подходящая".
Он встал и подошел к журнальному столику, придвинутому прямо к стене, и с гордостью посмотрел в висящее над ним овальное зеркало, оправленное в богатую чеканную бронзовую раму. В нем отразилось широкоскулое лицо с желтой кожей, плоским маленьким носом, узким разрезом глаз и прямыми, жесткими, черными волосами, заплетенными на затылке по традиции предков в длинную, почти до пояса, косу.
Арсений Данилов
ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕРОЕВ
Дверь закрылась бесшумно.
Каждый, кому доводилось терять свободу, знает: осознание случившегося приходит именно в этот момент. Кажется - кажется, - что ты понимаешь все гораздо раньше. Когда стучатся в дверь, когда показывают корочки, когда связывают за спиной руки прочной веревкой, когда без нужды толкают прикладом в спину, чтобы подавить волю и дать почувствовать все неприятные нюансы нового твоего положения. Но нет, по-настоящему все осознаешь только после того, как оказываешься в пределах, покинуть которые не можешь по своей воле. В этот момент что-то внутри натягивается, готовится лопнуть. Если ты попадаешь в общую камеру - высокое звучание струн души гасят взгляды тех, кто уже обжился в хате и собирается обживать тебя. Оценить, что из-за этого теряется, может только тот, кто попадает в камеру одиночную. Урри был из их числа.
Печаль пронзила его душу, и некоторое время он наслаждался этим чувством, размышляя над тем, как бы получше зарифмовать его с тонким лучом восходящего над Красным морем солнца (откуда только берется дурацкая привычка вязать по утрам?), который падал из зарешеченного окошка под самым потолком на покрытую пробкой стену. Впрочем, эмоциональная встряска была слишком сильна, нужные слова в голову не приходили, и Урри в конце концов решил пока осмотреться и отдохнуть, а стихотворение сложить позже.
Камера имела вполне дружественный интерфейс. Слева от двери, у стены, совсем рядом с солнечным тушканчиком, помещались письменный стол и письменный стул. Урри оценил продуманность их расположения - в самой светлой части помещения. Ножки стола и стула были прикручены к полу, так же как и ножки мягкого дивана, расположившегося у стены напротив, под окошком. Впрочем, все это было вполне ожидаемым - если не по оформлению, то по номенклатуре. Урри не сомневался, что попадет в VIP-апартаменты. Свой статус он оценивал без ложной скромности. Именно поэтому его удивил не мягкий диван, а спартанский санузел: большая корзина-параша (справедливости ради - очень качественного плетения) и рукомойник над ней.
Была и приятная неожиданность - кресло-качалка. Само наличие такого предмета мебели в тюремной камере казалось столь нереальным, что Урри зафиксировал его в последнюю очередь. Спокойствие, подаренное секундами рутинного изучения комнаты, сменилось новым приступом волнения. Урри был уверен, что кресло сюда поместили непосредственно перед его появлением и явно по результатам изучения привычек будущего постояльца. Урри обожал сидеть в кресле-качалке, размышляя о разном. Такая предупредительность одновременно льстила неявным признанием значимости его творчества и пугала явным намеком на основательность предстоящей работы с ним.
А уж то, что по такому случаю местные умельцы соорудили хитроумные шарниры, соединявшие полозья кресла с полом - качаться можно, бить входящих креслом по голове нельзя, - вызывало нечто вроде благоговейного трепета. Потратив на него с полминуты, Урри все-таки потер намятые веревкой запястья (поначалу он хотел отказаться от банального жеста) и уселся в кресло, потратив оставшееся до первого допроса время на размышления о том, каким же он будет - первый допрос.
* * *
- Рассказываем, рассказываем.
Офицер снял кепи и протер покрытую росой лысину носовым платком. При этом он потешно закатил глаза, явно пытаясь видеть, что делает. Урри улыбнулся, но продолжал молчать.
- Смешно тебе? - спросил офицер, спрятав платок и вернув кепи на полированную макушку.
Урри не ответил.
- Ну, это только по неопытности, - сказал офицер, поднявшись со стула. По неловкому движению стало ясно, что стул офицера тоже прикручен к полу.
Урри внутренне согласился. Впрочем, он уже понял, что происходящее в эту минуту является всего лишь прелюдией. И имеет гораздо большее значение не для него, а для этого офицера, которому для карьерного роста требовалось почти невозможное - добиться нужного прямо сейчас, за то недолгое время, что отводят в таких случаях молодым стажерам. Наблюдатели, несомненно, находились за плотной шторой из бус, заменявшей одну из стен камеры. Нижние концы нитей крепились к полу, так что пройти сквозь завесу едва ли было возможно - а вот слушать, что творится в камере, она никак не мешала. Находящиеся за шторой вели себя тихо, Урри не удалось различить ни малейшего шороха. Тем не менее, как уже было сказано, сомнений по поводу того, кто находится за шторой, у Урри не было. Ну а поскольку офицер своей грубостью не вызывал положительных эмоций, Урри не собирался ему помогать. Поэтому он молчал.
Офицер обошел стол и присел на его край, прямо перед Урри. Это показалось сильным ходом - так офицер казался гораздо выше клиента. Урри подумал, что стажер не так уж безнадежен.
- Я тебе так скажу…
Офицер выдержал паузу. Еще один правильный ход. Стоит сказать хоть что-то - а тут явно подразумевался встречный вопрос "Как?" - и снова замолчать будет гораздо труднее. Урри молчал. Но не сдержал новой улыбки.
- …так скажу, да. Если б мне не связали руки, - офицер ткнул пальцем вверх, - ты бы у меня уже серенады пел. И забыл бы, как улыбаться.
"Я могу сказать то же самое", - подумал Урри. Не произнести это вслух стоило ему больших усилий. Больно уж смешно получалось.
- Чего? - спросил офицер, подавшись вперед.
Урри подумал, что по рассеянности озвучил промелькнувшее в голове. Такое с ним часто случалось.
- Дятел. Жаль, бить тебя нельзя. Не пойму, почему.
Офицер встал. Наклонил голову к самому лицу Урри:
- Ты, дурак, еще ничего не понял. Тебе не выйти отсюда, понял?
Желание офицера быть понятым вызвало некое подобие симпатии, но не более того. А дальше стало ясно, что офицера недавно перевели из другого учреждения, судя по всему, связанного с оперативной работой на местах. Офицер выпрямился, крякнул и очень сильно пнул ножку стула, на котором сидел Урри. Прием, безусловно, эффективный - не столько из-за прямого физического воздействия, сколько из-за неумолимо возникающей ассоциации с казнью через повешение, что уверенности в себе не добавляет. Но тут стул был прикручен к полу - и результат получился обратный. Офицер громко вскрикнул и повалился на пол, ухватившись двумя руками за ушибленную ступню. Оскалив зубы, он зашипел, сдерживая более громкие звуки, теснившиеся в могучей груди.
- Можете забирать! - крикнул Урри, подняв голову к потолку и захохотав.
- Молод еще дядьке указывать, придурок, - сказали за шторой. - Забирайте.
Через секунду в комнату зашел конвой.
* * *
Пока Урри отсутствовал, в камере произошли некоторые изменения. Связанные с письменным столом. В первый раз он был совершенно пуст, теперь же там появились письменные принадлежности. В специальное гнездо (Урри поначалу его не заметил, вероятно, оно прикрывалось плотной заглушкой) был вставлен карандаш - так, что над поверхностью стола оставалось только остро отточенное жало, которым, при желании, можно было больно уколоть палец, но на более серьезные свершения карандаш не годился. Рядом с карандашом лежал стеклянный планшет, к которому снизу был приклеен лист бумаги. Четыре угла планшета были скреплены с поверхностью стола цепочками так, что его нельзя было поднять над столом более, чем на полдюжины дюймов. Края стеклянного планшета имели овальную форму. Урри не сомневался, что и разбить его нельзя.
Сев за стол, Урри приподнял планшет и посмотрел на листок бумаги. В верхней его части крупными буквами: "Признание". "Как дети", подумал в первую секунду Урри. "Хотя нет", подумал он потом. Надпись на листе вполне укладывалась в формулу "Все, что вы скажете". Стало быть, не такой уж наивной она была. Ради интереса, желая испытать неведомый доселе способ письма (отчасти напоминающий спиритические практики, о которых доводилось читать), Урри поднес планшет к жалу карандаша, несильно надавил и попытался расслабиться и очистить ум, как то рекомендуется делать медиумам. Ничего не случилось.
"Ничего не слу", - вывел Урри, а потом карандаш сломался.
* * *
Если долго качаться в кресле, как известно, начинает кружиться голова. И вообще возникают ощущения, близкие к состоянию несильного опьянения. Мысли от этого приобретают чрезвычайную силу и в то же время легкость. Разглядывая пробковый потолок и прислушиваясь к поскрипыванию шарниров, Урри размышлял о разном. Хотелось есть.
А потом пришел врач.
* * *
- Странно, - начал Урри, приподнимаясь в кресле.
- Сидите, сидите, - сказал врач.
Луч солнца, довольно сильно переместившийся за прошедшее время, попал в зеркальце, укрепленное на лбу врача, и неприятно кольнул глаза.
Урри поморщился.
- Чего же странного? - спросил врач, подойдя к креслу и заложив руки за спину.
- Я как раз думал о врачах, - сказал Урри.
- Вот как? Отчего же?
- Ну как. Сначала я, по понятным причинам, думал о тюремщиках.
- Угу, - врач кивнул и извлек из кармана фонарик.
- Где вы это взяли? - спросил Урри.
- Неважно. Продолжайте.
- Ну а что думать о тюремщиках долго? С ними, в общем, все ясно. У них задача, как у служителей зоопарка, - держать живое существо взаперти и в порядке, демонстрируя его гостям. Вы понимаете, кого я подразумеваю под гостями?
- Думаю, что вполне. Откиньте голову.
Урри повиновался. Пальцами левой руки врач раздвинул кожу вокруг правого глаза Урри.
- Продолжайте, я внимательно слушаю.
- Что значит взаперти, вполне понятно. Держать же в порядке значит, как минимум, кормить. А меня до сих пор не кормили…
- Я распоряжусь, - сказал врач и направил луч света на глазное дно Урри.
- Черт. - Урри дернулся.
Врач выключил фонарик и выпрямился.
- А второй глаз?
- Так при чем тут врач?
- Кроме того, чтобы кормить, нужно еще заботиться о здоровье того, кто находится в клетке. Вот тут и нужен ветеринар в зоопарке и врач в тюрьме. Не знаю, какие мысли родились бы в моей голове дальше, но тут появились вы. Почему-то без охраны.
- А вы полагаете себя опасным?
- Я - нет. Но те, кто запер меня в камеру с пробковыми стенами, совершенно точно полагают. Вы же, как ни крути, из их числа.
- Ну-ну. Я ваш друг.
Урри улыбнулся:
- Послушайте, это же мелко. Пусть придет главный и поговорит со мной по душам. Как с равным. Я не собираюсь дожидаться, пока мне под ногти будут загонять иголки. Если только из любопытства.
- Вы любите боль?
Урри задумался. Ему вспомнились первые секунды в камере.
- Иногда, когда она вызывает печаль. Но иголки под ногтями - это боль иного рода. Она прогоняет печаль, она чересчур эгоистична. А я ненавижу эгоизм. От него все беды.
- Замечательно. Похвальная откровенность. Думаю, работа наша с вами будет вполне продуктивной.
- Неужели вы и "Идеальный допрос" успели прочитать? Он даже не опубликован.
Врач ничего не ответил. Вместо этого он прошел к дивану, сел, вытащил из кармана сигареты и зажигалку, закурил.
- Невероятно! - воскликнул Урри. Качалка была строго ориентирована шарнирами, повернуть ее было нельзя, поэтому, чтобы наблюдать за врачом, Урри пришлось повернуться на бок, подогнув под себя ноги. Поза получилась неудобная, откровенно женская - но вариантов не было. Для удобства Урри положил под голову локоть.
- Что? - спросил врач, глядя в сторону. Казалось, он думает о чем-то своем.
- Вы ради меня и зажигалку добыли?
Врач захохотал.
- Зарплата у меня невелика, конечно. Бюджетник. Но зажигалку, представьте, могу себе позволить.
- Шутите, - сказал Урри. Отчего-то ему снова стало печально. - Сейчас, наверное, скажете, что намереваетесь помогать мне, а не вредить?