А у нас на Земле (рассказ) - Георгий Гуревич

А У НАС НА ЗЕМЛЕ

ПРОЛОГ

Человек закрыл глаза, открыл глаза... и не поверил своим глазам.

А где космический корабль, где рубка, где каюты, склады, двигатель, машинное отделение? Где капитан, где товарищи: инженер, биолог, физик? Никого! Ничего! Кресло, половина пульта, кусок стены, срезанный наис­кось.

И глобус над головой, и пустота, и звездочки, утоп­ленные в черную смолу.

Шины снашиваются в дороге, машины в работе, лучи преломляются, отражаются, поглощаются или гаснут в пространстве или же в надпространстве, если лучи над-пространственные. Ни аппаратура, ни экипаж помочь тут не могут. Вообще людей в надпространстве нет и ап­паратов нет. Есть только депеши, как бы аккредитив на получателя в чужом мире.

И если аккредитив надорвался, в чужой мир прибы­вает не вся депеша, кусок или уголок: кресло и человек в нем. Хорошо еще, что целый человек, могла быть и по­ловина.

Человек не поверил своим глазам, протер глаза. Ни­кого, ничего. Человек пришел в ужас, побледнел, вспом­нив товарищей. Только сию секунду были рядом, улы­бались, подмигивали из своих скафандров, шутили, под­бадривая. Исчезли, преломились или рассеялись, вечная память! Впрочем, и его положение не лучше. Ненамного лучше. Получил кратковременную отсрочку. Жив, пока скафандр цел, пока не исчерпан воздух в скафандре. Но в физическом пространстве физические предметы не мо­гут висеть неподвижно. Если кресло несет мимо плане­ты- он задохнется через сутки, когда кончится кислород в скафандре. Если же кресло падает на планету, он сго­рит через несколько минут, как метеориты сгорают. Па­дает или проносится? В обоих случаях надо тормозить. Поискал кнопки на ручках кресла, нажал обе. Ни шума, ни света, но полпульта и кусок стены дернулись, отошли вперед, значит, ракетницы действуют. В каком направ­лении замедление, в каком ускорение? Ага, стена крас­неет. Видимо, накаляется, входя в атмосферу. Тормоз, тормоз, тормоз! Тормози, если хочешь жить! Обломки оплавляются, огненные брызги несутся мимо. Кажется, кресло накаляется тоже. Выдержит ли скафандр? Несет вниз головой, несет боком, не поймешь куда. Фу, жарко!

Кажется, и от кресла пошли огненные брызги. Тормози, тормози, пока тормоза не расплавились. Не пора ли вы­бросить парашют? Опасно, как бы стропы не перегорели. Приборов нет, высота неясна, все наугад, все по чутью. Но обломки уже превратились в огненные кометы, а человек в кресле жив... пока. Глобус раздался, сквозь завитки циклонов проглядывают пятна, желтоватые, голубоватые, серые, синие. Не моря ли, не леса ли? Видимо, и жизнь есть в этом мире. Только сам жив ли будешь? Ну, голубчик парашют, на тебя вся надежда! Эх, пан или пропал?

НИТКА

Да или нет, да или нет? Решать надо, и решиться окончательно. И так хочется крикнуть: "Нет, нет, нет, нет же!" Или отстаивать "да"? "Да" нужнее, "да" просто необходимо. Спорят между собой "хочется" и "необхо­димо", а я сижу сложа руки, не ведаю, кто победит.

На Земле так не было. С раннего детства не спорили у меня "хочу" и "надо". Маленьким надо кушать как следует, чтобы вырасти; я ел кашу без разговоров, без уговоров: ложку за папу, за маму, за бабушку. Малень­ким надо освоиться в мире взрослых, все узнать, всему выучиться. Я охотно осматривал мир взрослых, гуляя или на экранах. Учился ходить, потом бегать и прыгать, выучился читать и книжки читал с охотой. Мне все бы­ло интересно. И я не сопротивлялся, когда мне говори­ли: "Отложи книжку, пойдем к зверям". Или же: "До­вольно гулять, сядь за книжку". И не ворчал, когда в школе физику сменяла литература, а литературу физ­культура. С удовольствием плавал в соленых волнах, скользил по атласной лыжне под елками, нагруженны­ми снегом, и с удовольствием ломал голову над задача­ми на построение.

А хороши наши леса в морозный день, когда небо си­нее и снега синие и блестят, словно осыпанные толченым стеклом. Впрочем, я отвлекся. Надо экономить время и нитку. Это последняя нитка у меня. И кажется, время последнее.

Короче: все было просто и ясно для меня на Земле. Помню, в выпускном классе, когда юношей одолевают всемирно-исторические проблемы, сосед мой по парте задал вопрос: "А для чего живут на свете люди?" Уж не помню, что отвечал наш милейший, несколько огоро­шенный воспитатель. Что-то он толковал длинно и про­тиворечиво. Я не понял и не запомнил. Но тут же встал и спросил: "Нельзя ли просто так жить?"

Потому что сам я жил просто, жил, как родители жи­ли, и не хотел жить иначе. Отец мой искал минералы, трудился на Земле и на Венере, мать трудилась в дет­ском саду: она очень любила малышей. В школе труди­лись учителя, трудились все соседи, все жители нашего города. Иначе и нельзя было жить. И я сам собирался трудиться, для этого надо было кончить школу и выбрать специальность. И колебался я недолго, потому что склон­ности у меня определились еще в школе. Математику я выбрал. Не могу сказать, чтобы был я особо талантлив, нет. Математика привлекала меня своей ясностью, непо­грешимой определенностью. В сущности, это единствен­ная наука, где ответы точны, непререкаемы и вековечны. Дважды два-четыре, ровно четыре, и всегда четыре, но только в математике. У квадратного уравнения два кор­ня, у кубического - три; и если две величины порознь равны третьей, то они обязательно равны между собой.

Просто, ясно, надежно!

И тут противоречия не было. Мне хотелось занимать­ся математикой, математика была нужна на Земле. Кон­чив институт, я специализировался в астрографии; мате­матика требовалась для составления звездных карт. Приходилось иметь дело с кратными звездами, решать задачи движения трех, четырех, шести связанных тел. Со времен Лагранжа известны были только частные реше­ния. Но и тут, я сказал бы, колебаний не было. Не все­гда я находил изящное решение, но если находил, можно было проверить его и убедиться, что все решено безуп­речно.

Мой отец любил мою мать, мать любила отца, и оба они любили детей, всё твердили, что жизнь не полна без малышей. Я считал, что все это в порядке вещей, семью завести необходимо. И тут противоречия не было: любить полагалось, и девушки волновали меня, особенно одна- тоненькая шатенка, верткая, как змейка. Но вот тут вы­шла осечка: я-то загорелся, а она осталась равнодушной. Возможно, показался ей чересчур простоватым красно­щекий крепыш, пышущий здоровьем и без тени сомне­ний. Другого предпочла она. Совершеннейший антипод был: курчавый поэт с грустными выпуклыми глазами, ав­тор меланхоличных стихов о неразделенной любви. Сти­хи били на жалость, и буквально все девушки рвались его утешить.

У них, у девушек, силен материнский инстинкт, они согласны, чтобы и любимый был ребенком.

Так или иначе, я оказался третьим лишним, оказался в унизительной роли нежелательного гостя. Я понял, что надо уйти, лучше уйти подальше, так чтобы не было соб­лазна снова и снова набирать радиономер. И тут подвер­нулось предложение: нужны были астрографы для экс­педиции на Галактическое Ядро. Там десять миллиар­дов звезд надо картировать, разбираясь в их сложных эволюциях. Я согласился с удовольствием. Ведь жить просто - это не значит легко жить. Космические стран­ствия физически тяжелы, но там все ясно, что надо и что не надо делать.

Я прошел подготовку, всю, которую надо было пройти, в надлежащий момент сел в кресло, закрыл глаза, открыл глаза ...и оказался в пустоте над чужой планетой, неведомо какой.

...И вот двадцать два года, а может, и двадцать три - здесь трудно придерживаться земного счета,- я рас­сматриваю этих людей. Люди как люди: две ноги, две руки, нос посредине лица. Правда, нос очень длинный, лицо вытянутое, лошадиное, я бы сказал грубо, и очень бледная кожа, нездорового синеватого оттенка, как у малокровных детей, долго лежавших в постели. Даже губы синеватые. Сейчас-то я знаю, что это от крови. У здешних жителей голубая кровь, как у осьминогов, раков... и у благородных дворян будто бы. Атом меди вместо атома железа, гемоцианин вместо гемоглобина, и в жилах аборигенов вместо горячей алой крови течет горячая голубоватая. Но видимо, не материал диктует форму. Очень они похожи на нас. Правда, лицо длинно­ватое, унылое. Сейчас-то я привык. Их пропорции ка­жутся правильными, сам себе кажусь щекастым.

Двадцать два года, а может, и двадцать три. Меня не нашли свои, вероятнее всего, и не найдут. Очевидно, обречен я доживать жизнь в обществе синекровых. В пер­вые-то годы я так надеялся. Ждал напряженно. Вот-вот грянет гром среди бела дня, изрыгая огонь и бурый дым, давя летки и палатки, на городскую площадь сядет ра­кета. И выйдут наши и спросят: "А где тут у вас астро-математик Козлов?" Это моя фамилия - Козлов. Распро­страненная, невыразительная. Здесь-то ее не знают. Меня называют Красная Кровь. Конечно, цвет крови их удив­ляет, все просят выдавить капельку из царапины.

Ждал. Очень ждал я. При каждом грохоте выскаки­вал на улицу, расспрашивал, что гремит, где грохочет. Не дождался. И потерял надежду, припомнил арифме­тику. Расчет простой: в Галактическом Ядре десяток миллиардов солнц. Сколько экспедиций может послать Земля? Ну пять, ну десять в год от силы. Экспедиция может осмотреть одну планетную систему, две-три самое большее. Значит, у меня один шанс из миллиарда. Даже не думая о том, что не так легко найти одного человека на планете.

Выбраться самостоятельно? Но голыми руками не соорудишь звездопередачу через надпространство. Для этого нужна индустрия XXII века, а у меня набор инст­рументов НЗ: парочка фотонных ножей, синтезатор, дез­интегратор. Набор для туристского житья, не для кос­мической стройки. Привлечь к строительству синекровых? Но они люди ручного труда, дровяного теплоснабжения. Пороха еще не выдумали, машин не знают, об электриче­стве не ведают. Объяснял я им принцип паровой маши­ны, даже сделать не могут. Не те кузнецы, не тот металл. Чужую культуру трудно оценить. У них примерно XVI век, а может и XV. Семь веков не перешагнешь, даже с под­сказкой опытного математика из будущего. Да они и не хотят шагать. Зачем им индустрия? На заливных лугах растет себе потихоньку пшеница, даже пахать здесь не надо, зерна кидают в ил. А на холмах пощипывают трав­ку бараны. Поглядывай на них, пощелкивай кнутом.

Так что, повторяю, обречен я доживать жизнь на пла­нете синекровых, в государстве с трудно произносимым именем Хеисаа.

Да, государства у них есть и есть короли (или цари, шахи, негусы, султаны - можно переводить как угодно слово "хасауаа"). Наш король -хасауаа Хеисаа занят вечными войнами с соседями. Голубая мечта его - объ­единить под своей властью всю речную долину от истоков до устья. Может быть, после этого он займется морепла­ванием и откроет местные Америки, которые я видел из космоса. Но пока мечта остается мечтой. О ней говорят, за нее пьют на вечерних пирах в королевском дворце. Я сам слышал, я присутствовал на этих пирах.

Вообразите себе мрачный каменный зал, довольно узкий, но очень высокий, гулкий, как пустая церковь. Се­рые стены из нетесаного песчаника, выщербленного и за­копченного. От них веет холодом, их не согревает даже камин, великанская печь, где тут же жарят целого каба­на или теленка.

В центре зала ступенчатая пирамида. Это стол. Ко­роль- хасауаа - сидит на самом верху, поджав ноги. Еду ставят ему на коврик. На ступеньку ниже сидит ко­ролева, коврик на уровне ее рук. Еще ниже, у ее ног, приближенные: бароны, бояре, ханы - тоже хасауаа, но "а" произносится тут иначе - отрывистее и пискливее. Язык синекровых труден для нашего уха. В нем мало согласных, а гласные различаются по тональности, дли­тельности, прерывистости. Я насчитал 28 слов, которые надо писать буквами "ааа". Все они произносятся по-разному. Так что лучше рассказывать, оперируя неточ­ными земными терминами. Пусть будет хасауаа - король и хасауаа - барон.

Итак, королева доедает то, что отставил король, а свои объедки сбрасывает баронам. Бароны скидывают остатки своей еды на стол пониже - священникам (или жрецами можно их называть). Религия здесь поставле­на (или посажена) ниже феодалов, но это не соответст­вует значению ее в государстве. Как и на Земле в про­шлом тысячелетии, короли, враждуя с соседями, всту­пают в союз с соседями соседей. В споре с чванными и своевольными баронами местный король опирается на церковь. Опирается в мирное время. В войне, ничего не поделаешь, королю необходимы бароны со своими дру­жинами.

Личная королевская дружина - воины-телохраните­ли-заседает на четвертом уровне. Им передаются блю­да со стола церкви. Еще ниже - дворцовые мастера: ювелиры, конюхи, оружейники, звездочеты, шуты, поэты (наука, техника и искусство). Вот здесь -между звез­дочетами и скоморохами - мое место.

Итак, холодный каменный зал, тени мечутся на за­коптелых стенах, пахнет горелым мясом и алкоголем. А в середине пирамида столов: жующая, орущая, хохо­чущая орава, кидающая кости со стола на стол.

Король жует больше всех и дольше всех. Он обжора по призванию и по званию. На этой скудноватой плане­те возможность обжираться -признак благополучия, си­лы, власти, знатности. Король - первое лицо в королев­стве, значит, он может жрать больше всех, не экономя, не думая о запасах, жрать и щедро кидать объедки! Пир -это демонстрация его могущества. Он просто обя­зан жевать и глотать, чтобы все видели, как же он могуч.

Королева же, как первая женщина страны, может и должна одеваться богаче всех. Она первая модница стра­ны по призванию и по званию. У нее больше платьев, чем у любой баронессы, и она должна показывать это. Так что королева каждые полчаса выходит из-за стола, чтобы появиться в новом наряде. Прежнее же платье, уже но­шенное полчаса, тут же сбрасывается на баронский стол.

Баронесса, получившая дар с королевского плеча, тоже переодевается, а свое платье передает ниже. Каждые полчаса разыгрывается спектакль с переодеванием, на мой взгляд, однообразный и скучный. Но пирующих он занимает, каждый выход встречается гулом. Взволнован­но обсуждается, кого одарили, кого обошли, кто в чести сегодня, кто в опале.

Все пьяны, все сыты, а король ест и ест, жует, пока не стошнит его королевское величество. И это сигнал для перерыва. Начинается художественная часть. Скоморо­хи скачут, шуты ведут конферанс, поэты, пощипывая струны, импровизируют оды, поют, как они великолепно ели и пили на королевском пиру. А я сижу в углу, съежившись, как нерадивый школьник, надеюсь, что меня не вызовут сегодня к доске.

Но, увы, жезл церемониймейстера касается моего плеча.

- Встань, чужеземец Красная Кровь. Его величест­во хочет слышать твою сказку. Расскажи, как пируют чародеи в стране Чародеев.

- А у нас на Земле, на планете Чародеев, пи­руют редко. В наше время еда не праздник. Сыты все, все знают, что живот перегружать вредно, про запас наедаться нет смысла. Да и деликатесы не редкость. Позвонил на склад, заказал, через пол­часа посылка по домовой почте. Вообще чародеи не любят услаждать рот, предпочитают глаза усла­ждать красивыми видами и картинами, неподвиж­ными или живыми (как объяснить, что такое кино?). А если ум устал от работы - чародеи чаще работа­ют головой, в комнатах, за столом,- тогда мы идем гулять, даже улетаем гулять. Так приятно в разгар морозов провести денек на морском берегу, в го­рячем песке понежиться; или же летом, в зной, улететь в горы, по блестящему снегу скатиться на стремительных лыжах. Для нас расстояние ничто. У нас есть такие железные драконы (дракон здесь понятнее самолета), они от истока до устья всю вашу реку пролетели бы за полчаса. В брюхе у них кресла, даже кровати, можно подремать в пути.

А возница в голове у дракона. Нажал гвоздик, и дра­кон заурчал, взревел, крылья расправил и вверх. Все выше, выше. Дома как коробочки, деревья как травинки. Вот и облака. Сами они как туман, светлые струйки, сырость от них на крыльях. А ко­гда пробьешь насквозь, они тугие-тугие, словно подушки, набитые гусиным пухом, словно сугробы, освещенные солнцем. И Солнце над ними в густо­синем небе, синее, чем ваша кровь...

Я говорю, а шуты и воины изощряются в остротах. Все кажется им смешным и нелепым, все они стараются осмеять.

- Еда не праздник? Ха-ха-ха! Эти чародеи нищие. В доме ни крошки, вот и гуляют натощак. Головой ра­ботают за столом? Бьются лбом о стол, что ли? Желез­ный дракон! Ха-ха-ха! Он заржавеет под дождем. Обла­ка - и туман и подушки? Ну и заврался ты, Красная Кровь! Бреши, но помни, что брешешь. Либо туман, ли­бо подушки. Что-нибудь одно бормочи.

Вероятно, не надо бы мне рассказывать о Земле. Но так уж повелось, трудно нарушить традицию. Моя сказ­ка - обязательный аттракцион придворной эстрады. Вообще сказочники здесь в цене. Книг нет, книгопечата­ние не изобрели еще.

А рукописи дороги, да и мало грамотеев разбирать эти рукописи.

Я рассказываю свои сказки во дворце, рассказываю в городе. Всюду рассказываю, где надо и где не надо. Должно быть, мне просто приятно вспоминать о Земле. В сущности, что у меня осталось, кроме воспоминаний?

Все космонавты скучают по родной планете, во всех дневниках у них страницы, посвященные ностальгии. Но интересно, что больше всего они пишут о земной приро­де- мечтают об узорной тени узорных кленов, о ряби в тихой заводи и рыбешках, мечущихся над рябым пес­ком, о лиловом горизонте моря и наивных незабудках возле болота... И конечно, о березах, белых и никогда не белых: нежно-розовых на заре, оранжевых на закате, си­реневых в сумерках, пестрых в старости, палевых в юности.

Но я тоскую не о природе. Природы и здесь хватает. И узорные листья, и суматошные рыбешки, и рябь, и волны, даже березы - все тут есть. Цивилизации нет. Город мне снится. Машины, замершие у светофора. Жур­чание кранов, грохот копров. Геометрические узоры над перекрестками в часы "пик", когда все студенты, все служащие летят на работу на пешелетной высоте 150-300.

Тоскую о толпе, о многолюдий. Вспоминаю эскала­тор метро. Люди, люди, люди... На одной ленте боль­ше, чем в здешнем городе. Тоскую о спешке, о жизни насыщенной, расписанной по минутам, такой непохожей на здешние бессмысленные часы. Тоскую о потоке ин­формации: каждое утро радионовости, газетные новости. И о читальных залах, наполненных бумажным шелестом, о стеллажах с книгами, целые стены спрессованной инфор­мации. Мне томительно жить здесь, не узнавая ничего.

Я тоскую о машинах, о запахе бензина и железа. Тос­кую о поршнях и шатунах, изнываю без электрических прожекторов. Меня гнетет темнота темных здешних но­чей и убогие сальные свечечки и лучинки. И эти черные немощеные улицы с вонючей грязью. И умывание у ко­лодца.

Так хочется влезть в хорошую ванну, с водой горячей и холодной, с душем водяным и ионодушем.

Но больше всего я тоскую о земных людях, о встреч­ных незнакомых людях, которые тоже тебе друзья и бра­тья. Вспоминаю короткое земное приветствие "помочь?", сменившее прежнее "здравствуй", то есть: будь здоров и не болей. Тоскую об этой дружеской земной готовно­сти помочь, отложив свои дела. Тоскую о содержатель­ных земных беседах. У каждого свое, и нет людей неин­тересных.