* * *
Окончив прием пациентов, Сухиничев позвал Агафангела на совет, как делал это часто за последнее время. Обычно они подолгу сидели, обсуждая свои действия, предпринятые и намечаемые в поисках пропавшего Акиншина. И хотя Сухиничев чувствовал себя уже сносно – правда, и времени прошло пока немного – страх возвращения болезни не покидал его, как не покидала мысль, навязчивая, словно идея маньяка, во что бы то ни стало разыскать Акиншина. Или хотя бы какие-то следы его таинственного исчезновения. Что-то здесь не так, пришли они с Агафангелом к обоюдному выводу, и настойчиво искали способ прояснить это тёмное дело.
– Не поставить ли нам охрану у дома родителей Акиншина? – задумчиво пробормотал Сухиничев и поднял на помощника вопросительный взгляд.
Агафангел кивнул. – Было бы хорошо, – согласился он, – какие-то сведения это может принести, а там и толчок более направленным действиям.
– Я думаю о другом, – уточнил профессор. – Не исключено, что в его поисках заинтересованы не только мы – иначе зачем ему скрываться? А значит, могут быть специфические подходы к его родителям – я имею в виду насилие, пытки. Бандитскими приемами что угодно можно выколотить. А этого допустить нельзя.
Если бы он спросил себя, чего больше в таком решении – прагматизма, страстного желания подольше продлить своё земное существование, смирения перед Акиншиным и желания искупить перед ним свою вину, остаться в союзе с ним в истории науки или вызвать расположение Акиншина этой заботой о его родных, он наверное не сумел бы ответить, ибо всё это было для него одинаково важно. С некоторых пор, когда в нем произошел этот перелом, Сухиничев чувствовал себя так, словно испытал сложную хирургическую процедуру, болезненную, но необходимую. Он усмехнулся, вспомнив операцию по живому над петухом, свидетелем которой стал однажды в Казахстане. Петух наклевался ядовитой икры рыбы маринки и распрощался бы с жизнью, если бы не жестокая рука хозяйки, безжалостно вспоровшей его зоб, вычистившей всё оттуда и зашившей рану обычными нитками. Нечто подобное, казалось ему, и над ним проделала судьба. Первое время он ощущал какую-то тоску в душе – от неестественности своего положения, состояния измены собственной натуре, но это вскоре прошло, усилия по розыску Акиншина, занимавшие все его мысли, требующие всё больше изобретательности и предприимчивости, вытеснили мелкие, несущественные эмоции.
– Подбери подходящих парней, – распорядился он, приняв решение. – Не просто качков, а с каким-то интеллектом, чтобы действовали не бездумно.
– Понял, – с готовностью отозвался Агафангел. – А деньги? Это ведь не на один день…
– Конечно. Заплатим, сколько скажут. Кстати, говорил ли ты в Минздраве насчет клинических испытаний?
– А как же, – подтвердил Агафангел. – Провёл соответствующую работу. Сопротивлялись. Но министр, ваш партнер по бизнесу, распорядился. Только главного-то фигуранта нет…
– Ничего, поищем. Может быть, на эту новость как-то отзовётся. Надо бы заглянуть в институт Бородина, закинуть известие. Ну, с Богом.
С той поры, как Сухиничев, обратившись к Богу, начал употреблять это выражение, он стал казаться себе лучше, добрее, отзывчивее, он даже перестал брать деньги с пациентов, довольствуясь доходами своего предприятия. Они, впрочем, были несопоставимы с "благодарностями" больных, выглядевшими грошовыми гонорарами по сравнению с суммами, которые они с министром извлекали на разнице в проставляемой и действительной цене закупаемых для государства лекарств. Теперь он гордился тем, что лечит бескорыстно, не особенно заморачиваясь тем, что в сущности, по-прежнему обирает, только в других масштабах. Как бы то ни было, капитал профессора умножался, требовалось лишь употребить его с наибольшей пользой, в связи с чем на долю Агафангела доставалось все больше новых поручений, которые он, впрочем, исполнял не без удовольствия, ибо сам не только уже вошел в охотничий раж, но и ковал собственную судьбу. Он удивлялся интуиции и проницательности шефа, восхищался его умом, и чем гуще они раскидывали свои ловчие сети, тем больше, несмотря на неудачи, он верил в счастливый исход. А вскоре после того, как хлопотливый Агафангел реализовал их общий замысел по охране дома в Истре, прозорливость Сухиничева принесла и первые результаты.
Однажды, уже к вечеру нанятая команда "качков" увидела группу гражданских, направившихся к калитке.
– Минуточку, – встал на их пути охранник. – Вы кто такие? Что вам здесь надо?
– Мы из милиции, – помедлив, ответил один из направлявшихся к дому. – А вы кто?
– Покажите документы, – не отвечая на вопрос, потребовал охранник. Он протянул руку, слегка растопырив пальцы, и тут же нарвался на насмешку.
– Хх-а, ну понятно, – заржал один из "гостей", – пальцы веером, сопли пузырем, зубы в наколках…
– Вот мы вам сейчас мурло начистим, посмотрим, у кого будет пузырем! И охранники двинулись на пришельцев сплоченной стеной, вызвав среди них явное замешательство. Драка, похоже, была неизбежной. Гости, однако, видя физическое превосходство противника, предпочли не связываться. Они действительно были "от" милиции, но просто исполнители из гражданских, нанятые ею на некое рядовое дело по выколачиванию показаний, и предъявить в качестве документов им было нечего.
– Ладно, ладно, ребята, – миролюбиво увещевал насмешник, – мы ничего, просто нам поручили поговорить со стариками, может чего знают…
– Всё уже говорено-переговорено, – оттеснял их от калитки охранник, – нечего людей беспокоить. Идите себе… И вообще сюда больше не суйтесь, не то по-другому поговорим, – пригрозил он.
Охрану решили пока не снимать. Старший ежедневно докладывал Агафангелу о минувшем дежурстве, порой хохоча над зрелищами, которые приходилось наблюдать на тесно соседствующих дачных делянках.
– Оказывается, выражение "рубить сук, на котором сидишь" – не такая уж абстракция, – смеялся охранник. – Слышу – два хозяина спорят из-за разросшейся яблони, которая нависла над сараем и портит крышу. Один орёт: "Я этот ствол спилю"! Влезает на дерево и начинает пилить, в скандальном запале даже не разбирая, куда взгромоздился и что на самом деле пилит. В общем, вместе со спиленным суком он рухнул вниз с таким жутким грохотом и воплем, что ручная белка, обитавшая на соседнем дереве, от испуга получила разрыв сердца и распласталась замертво рядом с хозяином. Этого отвезли в больницу, говорят, оклемался. Соседи смеялись. Белку, говорили, жалко…
Сухиничев был горд своей предусмотрительностью. Визит незнакомцев к дому Акиншиных укрепил его уверенность в том, что ученый скрывается, и для этого есть серьезные причины. А раз так, то усилия по его поискам следовало продолжить.
* * *
Перед тем, как возвратиться в свой академгородок, Максимов решил позвонить и заехать к Лоре. Все две недели, в течение которых он проходил курс лечения, он раздумывал об этом, и то решался, то сомневался. Нужна ли вообще эта встреча? Но трагическое исчезновение Акиншина ошеломило его, и он не мог уехать просто так, не узнав ничего о Евгении, к которому, несмотря ни на что, в студенчестве был очень привязан. В этих раздумьях – зайти-не зайти главным затруднением была Лора. Ну и что тут такого? – убеждал он себя в минуты колебаний. Разве странно пытаться узнать, как живут теперь его давние друзья? Да, были когда-то какие-то проблемы, но они давно в прошлом, и все эти так называемые моральные препятствия – не что иное, как его собственные комплексы, от которых надо избавляться.
Сейчас Максимов направлялся в далёкий спальный район столицы, намяв бока в толкучем московском транспорте, раздосадованный людскими пробками в метро, удивляясь тому, что многие стремятся сюда, в этот огромный, шумный, жуткий по скученности город, в котором просто нечем дышать.
Он устал и медленно шел по площади. В сумеречном небе ещё виднелся на закате краешек солнца – пурпурный, переходящий в ярко-красный вверху. Кусты стояли точно обрызганные зеленью, уборочная машина, гоняясь по мостовой за клочками бумаги и окурками, обдавала их пылью. Следом ехала поливальная, внося струйку свежести в душный воздух. Фонарные столбы лохматились обрывками объявлений. Он фиксировал взглядом все эти мелкие детали, не останавливаясь на них мыслями, погруженный в свои раздумья, и незаметно оказался на той самой улице, которую искал.
Нельзя сказать, чтобы этот визит обрадовал Лору. "Как некстати, – подумала она, – когда я в таком разобранном виде…" Она бросилась к шкафу, быстро выбрала из своих туалетов скромное платье в черно-белую клеточку с красной отделкой и, отшвырнув халат, сменила домашнее облачение на почти домашнее, но которое было ей очень к лицу. Суетясь у зеркала, она хватала то щетку, то кисточку, то пудру, быстро и деловито приводя себя в надлежащий вид.
Она едва успела прибраться, как гость уже звонил в дверь.
– А вот и я, – начал он непринужденно. – Зашел поздороваться… Прежде чем попрощаться. А также выразить свое сочувствие… – Он поцеловал Лоре руку и протянул пакет с покупками из соседнего универсама.
– Ну зачем это… – запротестовала Лора.
– Как зачем? А гостинцы детям разве не полагаются?
Лора промолчала. Максимов сел, облегченно вздохнул и вытер платком вспотевшее лицо.
– И как вы только тут выдерживаете? – покачал он головой.
– Ко всему привыкаешь.
– А квартиру поменяли – в этом районе лучше?
– Трудно там было с детским садом, а мне теперь без него никак нельзя – работать надо.
– И давно нет Евгения?
– Уже скоро год.
– И никаких шансов?
– Теперь уже почти никаких.
– Да. – Максимов вздохнул. – Кто б мог подумать… А я так надеялся увидеться…
– Все надеялись.
Разговор как-то не складывался.
– Давай чайку попьём, что ли… – предложила Лора.
– Как думаешь жить дальше? Замуж выйдешь?
– Придет время – выйду.
– Мою кандидатуру не рассмотришь? – неожиданно для самого себя выпалил он с легкой улыбкой, словно вел небрежную, полушутливую беседу.
Лора метнула на него ошарашенный взгляд.
– Нет.
– Что так? – все ещё улыбался Максимов, хотя был уязвлён. – В своё время… – начал он с явным намёком на прежнее, известное ему отношение, когда Лора готова была унижаться ради счастья быть с ним.
– Всё хорошо в свое время, – перебила она. – А времена меняются.
Да, времена изменились. Она и сама теперь удивлялась, что когда-то, давным давно были дни, когда каждая мелочь в его поведении становилась причиной её бурной радости или столь же бурного отчаяния. Он на студенческой вечеринке всё время смотрел в её сторону – любит! Какое счастье – он любит! Он спорил с ней, насмехался, даже дерзил – не любит! Он ласково улыбался ей и даже подпевал, когда она заводила песню, – любит! Он отказался идти танцевать, приглашенный ею на белый танец, – о какой любви можно думать при таком унижении! Других причин и объяснений почему-то не находилось. Верно говорят, что от любви глупеют. Все дни её были полны Славкой Максимовым. Она просыпалась с мыслью, что сегодня увидит его, найдёт в его поступках точное и исчерпывающее объяснение всему, над чем она терзалась. Вечера тоже были Славкой Максимовым: сидя в библиотеке за подготовкой диплома, она ловила себя на том, что не читает, а сочиняет стихи о любви к нему. "Где от мыслей покой найти? Как сердечную боль унять? //Мне б хотелось к тебе придти, мне б хотелось тебя обнять…" Ночи тоже были Славкой Максимовым, потому что и в снах он не отпускал её: они сближались, тянулись друг к другу в ожидании поцелуя, который так никогда и не состоялся, даже во сне. – Нет, – повторила она твердо.
Звонок в дверь, к великому облегчению обоих, отвлёк их от этого никчемного, удручающего диалога. В прихожей нарочито громко прозвучал приветливый возглас хозяйки:
– Здравствуйте, здравствуйте, Олег Николаевич! Как славно, что вы нас не забываете…
Евгений понял, что в доме посторонний. Как он и предвидел, им с Максимовым довелось здесь столкнуться. Он ничем не выдал своего удивления или недовольства, приветливо протянул руку своему пациенту:
– Решили навестить давних друзей? Очень правильно. Вот и я зашел – он взглянул на Лору – может, что-нибудь требуется, чем-то надо помочь…
– Да нет, спасибо, все в порядке, – отозвалась Лора. – Но я все равно рада. Сейчас накрою на стол и мы все славненько поужинаем.
Незаметно в беседе о том, о сём проходил вечер. Максимов с новых сторон открывал для себя личность своего врача, зрелый ум и знания которого так контрастировали с его молодостью. Без белого халата и резиновых перчаток, в цивильной одежде он показался Максимову почти юным, а его разговоры с хозяйкой дома свидетельствовали о давнем знакомстве, если не дружбе. И всё это время его не покидало какое-то смутное, неясное ощущение потери. "Так. Здесь, кажется, уже сориентировались, – подумал он, поднимаясь, чтобы попрощаться. И удивился, что такой молодой человек, к тому же интересный и талантливый, присмотрел себе женщину старше себя и с двумя детьми. – Так вот почему она сказала "нет".
* * *
И снова для Евгения, привыкшего к размеренной, неспешной работе ученого, время понеслось вскачь. Звонки из редакций газет, интервью, правка текстов, переговоры с редакторами, фотоснимки, встречи с избирателями… Он уже досадовал на себя за то, что ввязался во всю эту круговерть, именуемую избирательной кампанией, несвойственную ему, чуждую его характеру: наивный правдолюбец, самонадеянно поверивший, что сможет что-то сдвинуть в такой инертной, неповоротливой махине, как государственное здравоохранение. Теперь у него, столкнувшегося лишь с первой фазой вхождения во власть, опускались руки. Бывший пациент, втянувший Евгения в борьбу за депутатское кресло, ободрял, успокаивал, брал на себя какую-то часть этих бестолковых и затратных по времени тягот.
Раздражали предложения оплатить хвалебные статьи в газетах – это же реклама! "Мне реклама не нужна", – отвечал Евгений. "Как не нужна?! – спорил редактор. – Вы же кандидат, если хотите, чтобы за вас проголосовали, вас нужно соответственно преподнести!" Ответ ошеломлял представителя прессы, осведомленного о средствах, выделяемых из бюджета на избирательную кампанию: "Я не букет, чтобы меня преподносить. А не проголосуют – и не надо, переживу. Платить не буду, не хотите – не печатайте". "Вы экономите бюджетные деньги?!" – не унимался требовательный редактор. "Народные, – парировал Евгений, – а вы хотите на них не меня, а себя поддержать". "Ненормальный какой-то", – едва не вслух произнёс редактор, кладя трубку, вряд ли понимая, что наиболее нормальным из них двоих был его оппонент.
Радовали встречи с избирателями. Бедные люди богатой страны, робкие, стесняющиеся своей бедности, узнав, что он онколог, спрашивали, можно ли – в случае чего – к нему лично обратиться. "Конечно, можно", – отвечал Евгений, и это было не просто предвыборное обещание. Он жалел больных, привыкших к тому, что медицина их везде обирает, хотя онкологические заболевания в числе других, пока непобежденных, должна лечить бесплатно. Однако в клиниках и диспансерах за это требовали немалые деньги. Пожилая дама на одной из таких встреч рассказала о соседке, которая, узнав о своем смертельном диагнозе, лечиться не стала – не на что, и решила просто дожидаться конца. Евгений навестил больную на дому и вылечил, вдобавок избавив от непомерных трат. Её дети-подростки были счастливы, если удавалось помочь доктору в разных мелочах – как курьеры, расклейщики предвыборных агиток, посыльные на почту или в редакции научных журналов. На одной из агиток под портретом Евгения кто-то (возможно, сами его добровольные помощники) крупно вывел фломастером "Классный врач!"
Итог избирательной кампании Евгения ошеломил: за него, никому не известного, не "раскрученного" молодого ученого проголосовали подавляющее большинство избирателей. Олег Николаевич Шашин приобщился к еще одной стороне своей жизни – став законодателем.
* * *
Приход неожиданного гостя удивил и озадачил академика Бородина. В руководимый им институт пожаловал неизвестный ему прежде Агафангел, сотрудник некоей прославленной медицинской структуры.
– Я от академика Сухиничева, – отрекомендовался он.
"Гм…Уже академик. Однако… – задумчиво качнул головой Бородин, чей отпуск пришелся на заседание по выборам в высшие научные авторитеты. – Жаль. Не хватило, значит, черных шаров…"
Бородин извинился – якобы в связи с неотложным делом даст распоряжение секретарше, а выглянув в приемную, шепотом поручил Инге срочно вызвать Шашина и Копонева. Вернувшись, сел напротив гостя:
– Слушаю вас. Чем могу быть полезен? – Любезная улыбка не оставляла сомнений в приветливости и расположении хозяина кабинета к посланцу столь известного человека.
Агафангел улыбнулся в ответ. Он не спешил высказываться по интересующему его делу, ограничившись пока приветствиями и поклонами своего знаменитого шефа. Он вообще работал экономно, усвоив для себя простейшую истину, что беготня – дело нехитрое, поэтому был расторопен, но не суетлив, обдумывал и рассчитывал каждый свой шаг, оттого всё получалось действенно и быстро. Он и здесь чувствовал себя как дома, под гипнозом великого, как ему казалось, титула своего начальника он словно накапливал уверенность и на глазах превращался из просителя в хозяина положения. Агафангел едва закончил приветствия и похвалы работам института, как в кабинет без стука вошли Акиншин и Зотов. Они протянули Бородину какие-то бумаги – якобы на подпись, и незаметно, без проявлений недовольства со стороны начальства остались в кабинете, тихо пристроившись в углу.
– Спасибо, приятно слышать, – отозвался Бородин на комплименты гостя, – но ведь вы, наверное, не за этим пришли, не так ли?
– Да, конечно, – согласился Агафангел, – хотя одно с другим связано. Говорят, ваши специалисты даже с онкологией справляются…
Бородин ощутил словно легкий толчок в грудь. Информация, несмотря на строгую конспирацию и конфиденциальность, всё-таки просочилась, и он, как главный "поставщик" особых пациентов, почувствовал себя виноватым. Академик слышал о болезни Сухиничева и теперь уже не сомневался в цели посещения его посланца, что могло обернуться непредсказуемыми последствиями.
– Это не совсем так, – подал голос Зотов-Копонев. – Наши успехи несколько преувеличены слухами. Благодаря эво-дево, этому новому направлению науки, в котором мы сейчас работаем, иногда удается чего-то добиться.
– Вот именно! – с притворным воодушевлением воскликнул Агафангел. – Главное, что получается…
Он был не из тех, кого легко провести. Акиншин и Зотов работали в институте Бородина, и вряд ли здесь не осталось никаких следов их открытия. А уж под каким соусом это подаётся – не суть важно. И Агафангел приступил к главному:
– Хотел попутно спросить вас, нельзя ли помочь академику Сухиничеву…
Евгений с интересом разглядывал помощника своего неприятеля, искавшего его души, его посланец и не подозревал, что сидит в двух шагах от предмета своих поисков. Был он высок и худ, что вызвало в памяти Евгения школьные годы и учителя математики Мясина, комплекция которого была полной противоположностью его фамилии. Однажды, когда на урок анатомии в класс принесли скелет, озорники вставили в его зубы сигарету, надели кепку и чей-то пиджак, а вошедшей биологичке представили: "Мясин Борис Михайлович". Все зашлись от смеха. Учительница, как ни старалась, не смогла сдержать непедагогичной реакции, лишь усилиями сжав свой смех до тихого кудахтанья. Евгений улыбнулся воспоминанию.