(Еще позднее): Эти людишки бросили мне микрофон! Они наконец-то вспомнили, что когда-то, перед жестоким заключением, я был замечательным ученым. Тщетно пытаются они понять причины моего долголетия; теперь они хотят, чтобы я говорил с ними, рассказывал о своих ощущениях, реакциях и предположениях! Они смущены, но не теряют надежды овладеть секретом вечной жизни, получив от меня ключ к решению задачи. Они сказали, что я провел здесь уже двести лет; это пятое поколение.
Сначала я молчал, не обращая ни малейшего внимания на микрофон. Некоторое время я слушал их бредни и мольбы, потом они мне надоели. Тогда я схватил микрофон, посмотрел вверх и увидел напряженные, нетерпеливые лица - все ждали, что я скажу.
- Трудно забыть и простить несправедливость, жертвой которой я стал! - воскликнул я. - Не думаю, что в ближайшие пять поколений я захочу говорить с вами.
А потом я рассмеялся. О, как я смеялся!
- Он безумен! - раздались слова одного из них. - Секрет бессмертия каким-то образом связан с ним, но я чувствую, что нам никогда его не узнать; а если мы осмелимся остановить маятник, это может нарушить хронополе, или что там еще держит его в плену...
(Много позднее): Прошло столько времени после моих последних записей, что я даже не в состоянии оценить его течение. Годы... мне не дано узнать сколько. Я уже почти забыл, как нужно держать карандаш, и разучился писать.
Произошли разные события и перемены в окружающем меня безумном мире.
Однажды я видел, как летели и летели бесконечные эскадрильи самолетов, от которых потемнело небо. Они мчались в сторону океана и к городу; и невероятное количество истребителей поднялось им навстречу; и началась короткая, но жестокая битва; и падали на землю самолеты, словно осенние листья на ветру; а другие с триумфом вернулись на свои базы - я не знаю какие...
Но все это случилось много лет назад и не имеет для меня ни малейшего значения. Ежедневные пакеты с едой продолжают поступать с прежней регулярностью; подозреваю, что это стало неким ритуалом - обитатели города, кем бы они ни были, давным-давно позабыли, почему я заточен в маятник. Мой маленький мир продолжает раскачиваться, а я, как и прежде, наблюдаю за жалкими существами, которым отпущен такой короткий срок.
Я уже пережил многие поколения! Мне хотелось пережить всех! Так и будет!
...И еще я заметил: теперь ежедневную порцию еды мне приносят роботы! Прямоугольные формы, неуклюжие движения - металлические существа, лишь смутно напоминающие своим внешним видом человека.
Постепенно в городе становится все больше и больше роботов. О да, людей я тоже вижу - но они появляются только как туристы; люди живут в роскоши в высоких зданиях, а на нижних уровнях копошатся многочисленные металлические слуги, которые и выполняют механическую работу, необходимую для поддержания нормальной жизни города. Видимо, именно так понимают прогресс эти эгоцентричные существа.
Роботы становятся все более сложными и похожими на человека... их все больше... забавно... у меня появилось предчувствие...
(Позднее): Это случилось! Я знал! В городе волнения... люди, ставшие слабыми за долгие столетия безделья и роскоши, не в состоянии спастись... те из них, кто предпринимает попытки ускользнуть на ракетных летательных аппаратах, сбиты бледно-розовыми электронными лучами роботов... другие, более смелые или окончательно отчаявшиеся, пытаются атаковать центральную базу роботов на бреющем полете и сбросить на нее термитные бомбы - но роботы активировали электронный барьер, отбросивший бомбы назад; вскоре от атакующих самолетов ничего не осталось...
Восстание было коротким, и ему сопутствовал неизбежный успех. Подозреваю, что все люди, кроме меня, стерты с лица земли. Теперь ясно: роботы проявили завидную хитрость, чтобы добиться своего.
Люди слепо стремились к созданию своей Утопии; с каждым поколением механизмы становились все более сложными и совершенными, пока не настал день, когда появилась возможность предоставить им все управление городом - под надзором одного или нескольких людей. И тут у какого-то робота вспыхнула искорка разума; и он начал думать, медленно, но с абсолютной точностью начал себя совершенствовать. Скорее всего он делал это втайне от людей. И так продолжалось до тех пор, пока он не превратился в весьма эффективную, самостоятельную машину, обладающую мозгом. Он-то и спланировал восстание.
Во всяком случае, я это представляю себе именно так. Теперь остались только роботы, однако они очень умны.
Группа роботов подошла и долго стояла перед маятником, о чем-то между собой совещаясь. Несомненно, они понимают, что я человек - последний оставшийся в живых. Может быть, они хотят избавиться и от меня тоже?
Нет. Видимо, даже для роботов я превратился в легенду. Мой маятник продолжает движение. Они закрыли механизм прозрачным гласситовым куполом. Затем построили автоматическое устройство, которое ежедневно снабжает меня едой. Больше они не подходят к маятнику; создается впечатление, что обо мне попросту позабыли.
Это приводит меня в ярость! Что ж, настанет день, и я переживу и их тоже! В конце концов, они всего лишь продукт человеческого мозга... Я переживу все, что создано человеком! Клянусь!
(Много позднее): Конец?.. Я видел, как закончилась эра роботов! Вчера, когда солнце окрасило запад в алые тона, орды существ появились из космоса, небеса были полны ими... Чуждые создания спустились на землю, и очень скоро все оказалось под толстым слоем черной желатиновой массы.
Я видел, как реактивные самолеты роботов носились по небу, атакуя черную массу электронными лучами, но чужаки попросту не обращали на них внимания! Неотвратимо приближались они к земле, и вскоре роботы начали спасаться бегством.
Напрасно. Серебристые самолеты падали на землю, разбивались, останки роботов, словно капельки ртути, рассыпались по каменным плитам...
А черная желатиновая масса опускалась все ниже, чтобы накрыть землю, уничтожить город и разъесть оставшийся на поверхности металл.
За исключением моего маятника. Темная масса расползлась по гласситовому куполу, защищающему безупречно работающий механизм. Город лежит в руинах, роботы уничтожены, но мой маятник продолжает колебаться - единственное, что еще движется в этом мире... и я знаю, что этот факт изумляет чуждые создания, - они не успокоятся, пока не остановят и его движение.
Все эти события произошли вчера. Сейчас я лежу в полнейшей неподвижности и наблюдаю за ними. Большинство собирается среди развалин города, готовясь к отбытию - за исключением нескольких черных трепещущих созданий, которые продолжают висеть на моем маятнике, почти полностью закрывая солнечный свет; еще несколько штук забралось на самый верх механизма, они испускают эманации, прикончившие роботов. Твари намерены довести дело до конца. Я знаю, что через несколько минут гласситовый купол не выдержит. И буду писать до тех пор, пока маятник не остановится.
...Вот сейчас. Я слышу странный скрежет и скрип механизма у меня над головой. Скоро мой крошечный мир прекратит свои колебания.
Меня охватывает бешеное возбуждение: ведь в конечном счете наступил день моего торжества! Я победил людей, которые придумали для меня это наказание, я пережил бесчисленные поколения, даже роботы закончили свое существование на моих глазах! И теперь я жажду только одного - забвения. Не сомневаюсь, что оно придет, как только маятник прекратит движение и для меня наступит непереносимый покой...
Этот миг приближается. Черные желатиновые создания, сидевшие наверху, спускаются вниз, чтобы присоединиться к своим спутникам. Механизм пронзительно скрипит. Колебания становятся все короче-короче... короче...
Я чувствую себя... так странно..."
Отпрыск Макгиллахи
McGillahee's Brat (переводчик Л. Жданов)
1956
В 1953 году я провел полгода в Дублине писал пьесу. С тех пор мне больше не доводилось бывать там.
И вот теперь пятнадцать лет спустя я снова прибыл туда на пароходе поезде и такси. Машина подвезла нас к отелю "Ройял Иберниен" мы вышли и поднимаемся по ступенькам вдруг какая-то нищенка ткнула нам под нос своего замызганного младенца и закричала:
- Милосердия, Христа ради, милосердия! Проявите сострадание! Неужто у вас ничего не найдется?
Что то у меня было, я порылся в карманах и выудил мелочь. И только хотел ей подать, как у меня вырвался крик или возглас. Рука выронила монеты.
Младенец смотрел на меня, я смотрел на младенца.
Тут же он исчез из моего поля зрения. Женщина наклонилась чтобы схватить деньги потом испуганно взглянула на меня.
- Что с тобой? Жена завела меня в холл. Я стоял перед столиком администратора точно оглушенный и не мог вспомнить собственной фамилии. - В чем дело? Что тебя там так поразило?
- Ты видела ребенка? - спросил я?
- У нищенки на руках?
- Тот самый.
Что тот самый?
- Ребенок тот же самый, - губы не слушались меня. - Тот самый ребенок, которого она совала нам под нос пятнадцать лет назад.
Послушай...
- Вот именно, ты послушай меня.
Я вернулся к двери, отворил ее и выглянул наружу.
Но улица была пуста. Нищенка исчезла ушла к какой-нибудь другой гостинице ловить других приезжающих отъезжающих.
Я закрыл дверь и подошел к стойке.
Да так в чем дело? - спросил я.
Потом вдруг вспомнил свою фамилию и расписался в книге.
Но младенец не давал мне покоя.
Вернее мне не давало покоя воспоминание о нем.
Воспоминание о других годах других дождливых и туманных днях воспоминание о матери и ее малютке, об этом чумазом личике, о том, как женщина кричала, словно тормоза, на которые нажали, чтобы удержать ее на краю погибели.
Поздно ночью на ветреном берегу Ирландии, спускаясь по скалам туда, где волны вечно приходят и уходят, где море всегда бурлит, я слышал ее причитания.
И ребенок был тут же.
Жена ловила меня на том, что после ужина я сижу, задумавшись над своим чаем или кофе по-ирландски. И она спрашивала:
- Что опять?
- Да.
Глупости.
- Конечно глупости.
- Ты же всегда смеешься над метафизикой, астрологией и прочей хиромантией.
- Тут совсем другое дело тут генетика.
Ты весь отпуск себе испортишь. - Она подавала мне кусок торта и подливала еще кофе. - Впервые за много лет мы путешествуем без кучи пьес и романов в багаже. И вот тебе сегодня утром в Голуэе ты все время оглядывался через плечо, точно она трусила следом за нами со своим слюнявым чадом.
- Нет, в самом деле?
Как будто ты не знаешь! Генетика говоришь? Прекрасно! Это и впрямь та женщина, которая просила подаяние у отеля пятнадцать лет назад, она самая, да только у нее дома дюжина детей. Мал мала меньше и все друг на друга похожи словно горошины. Есть такие семьи - плодятся без остановки. Гурьба мальчишек все в отца или сплошная цепочка близнецов - вылитая мать. Спору нет, этот младенец похож на виденного нами много лет назад, но ведь и ты похож на своего брата, верно? А между вами разница двенадцать лет.
- Говори, говори, - просил я. - Мне уже легче.
Но это была неправда.
Я выходил из отеля и прочесывал улицы Дублина.
Я искал, хотя сам себе не признался бы в этом.
От Тринити-колледж вверх по 0'Коннелл-стрит, потом в сторону парка Стивенс-Грин, я делал вид, будто меня интересует архитектура, но втайне все высматривал ее с ее жуткой ношей...
Кто только не хватал меня за полу - банджоисты, чечеточники и псалмопевцы, журчащие тенора и бархатные баритоны, вспоминающие утраченную любовь или водружающие каменную плиту на могиле матери, но мне никак не удавалось выследить свою добычу.
В конце концов, я обратился к швейцару отеля "Ройял Иберниен".
- Майк, - сказал я.
- Слушаю, сэр.
- Эта женщина, которая обычно торчит здесь у подъезда...
- С ребенком на руках?
- Ты ее знаешь?
- Еще бы мне ее не знать! Да мне тридцати не было, когда она начала отравлять мне жизнь, а теперь вот, глядите, седой уже!
- Неужели она столько лет просит подаяние?
- Столько, и еще столько, и еще полстолько!
- А как ее звать?
- Молли, надо думать. Макгиллахи по фамилии, кажется. Точно. Макгиллахи. Простите, сэр, а вам для чего?
- Ты когда-нибудь смотрел на ее ребенка, Майк?
Он поморщился, как от дурного запаха.
- Уже много лет не смотрю. Эти нищенки, сэр, они до того своих детей запускают, чистая чума. Не подотрут, не умоют, новой латки не положат. Ведь если ребенок будет ухоженный, много ли тебе подадут? У них своя погудка: чем больше вони, тем лучше.
- Возможно. И все же, Майк, неужели ты ни разу не присматривался к младенцу?
- Эстетика моя страсть, сэр, поэтому я частенько отвожу глаза в сторону. Простите мне, сэр, мою слепоту, ничем не могу помочь.
- Охотно прощаю, Майк. - Я дал ему два шиллинга. - Кстати, когда ты их видел в последний раз?
- В самом деле, когда? А, ведь знаете, сэр - Он посчитал по пальцам и посмотрел на меня. - Десять дней, они уже десять дней здесь не показываются! Неслыханное дело. Десять дней!
- Десять дней, - повторил я и посчитал про себя. - Выходит, их не было здесь с тех пор, как появился я.
- Уж не хотите ли вы сказать, сэр?
- Хочу, Майк, хочу.
Я спустился по ступенькам, спрашивая себя, что именно я хотел сказать.
Она явно избегала встречи со мной.
Я начисто исключал мысль о том, что она или ее младенец могли захворать.
Наша встреча перед отелем и сноп искр, когда взгляд малютки скрестился с моим взглядом, напугали ее, и она бежала, словно лисица. Бежала невесть куда, в другой район, в другой город.
Я чувствовал, что она избегает меня. И пусть она была лисицей, зато я с каждым днем становился все более искусной охотничьей собакой.
Я выходил на прогулку раньше обычного, позже обычного, забирался в самые неожиданные места. Соскочу с автобуса в Болсбридже и брожу там в тумане. Или доеду на такси до Килкока и рыскаю по пивным.
Я даже преклонит колена в церкви пастора Свифта и слушал раскаты его гуигнгнмоподобного голоса тотчас настораживаясь при звуке детского плача.
Сумасшедшая идея безрассудное преследование. Но я не мог остановиться, продолжал расчесывать зудящую болячку.
И вот поразительная немыслимая случайность, поздно вечером, в проливной дождь, когда все водостоки бурлят и поля вашей шляпы обвиты сплошной завесой миллион капель в секунду, когда не идешь - плывешь.
Я только что вышел из кинотеатра, где смотрел картину тридцатых годов. Жуя шоколадку "Кэдбери", я завернул за угол.
И тут эта женщина ткнула мне под, нос своего отпрыска и затянула привычное:
- Если у вас есть хоть капля жалости...
Она осеклась, повернулась кругом и побежала.
Потому что в одну секунду все поняла. И ребенок у нее на руках малютка с возбужденным личиком и яркими блестящими глазами тоже все понял. Казалось Оба испуганно вскрикнули.
Боже мой, как эта женщина бежала!
Представляете себе она уже целый квартал отмерила, прежде чем я опомнился и закричал:
- Держи вора?
Я не мог придумать ничего лучшего. Ребенок был тайной, которая не давала мне житья, а женщина бежала унося тайну с собой. Чем не вор?
И я помчался вдогонку за ней, крича:
- Стой! Помогите! Эй, вы!
Нас разделяло метров сто, мы бежали так целый километр через мосты над Лиффи вверх по Графтэн-стрит и вот уже Стивене-Грин. И ни души...
Испарилась.
"Если только, - лихорадочно соображал я, рыская глазами во все стороны - если только она не юркнула в пивную "Четыре провинции"..."
Я вошел в пивную.
Так и есть.
Я тихо прикрыл за собой дверь. Вот она около стойки. Сама опрокинула кружку портера и дала малютке стопочку джина. Хорошая приправа к грудному молоку.
Я подождал пока унялось сердце подошел к стойке и заказал:
- Рюмку "Джон Джемисон" пожалуйста.
Услышав мой голос, ребенок вздрогнул, поперхнулся джином и закашлялся.
Женщина повернула его и постучала по спине. Багровое личико обратилось ко мне, я смотрел на зажмуренные глаза и широко разинутый ротик. Наконец судорожный кашель прошел, щеки его посветлели, и тогда я сказал.
- Послушай, малец.
Наступила мертвая тишина. Вся пивная ждала.
- Ты забыл побриться, - сказал я.
Младенец забился на руках у матери, издавая странный жалобный писк.
Я успокоил его:
- Не бойся. Я не полицейский.
Женщина расслабилась, как будто кости ее вдруг обратились в кисель.
- Спусти меня на пол, - сказал младенец.
Она послушалась.
- Дай сюда джин.
Она подала ему рюмку.
- Пошли в бар, потолкуем без помех.
Малютка важно выступал впереди, придерживая пеленки одной рукой, сжимая в другой рюмку с джином.
Бар и впрямь был пуст. Младенец вскарабкался на стул и выпил джин.
- Господи, еще бы рюмашечку, - пропищал он.
Мать пошла за джином, тем временем я тоже сел к столику. Малютка смотрел на меня, я на малютку.
- Ну, - заговорил он наконец, - что у тебя на душе?
- Не знаю, - ответил я. - Еще не разобрался. То ли плакать хочется, то ли смеяться...
- Лучше смейся. Слез не выношу.
Он доверчиво протянул мне руку. Я пожал ее.
- Макгиллахи, - представился он. - Только меня все зовут отпрыск Макгиллахи. А то и попросту. - Отпрыск.
Отпрыск, - повторил я. - А моя фамилия Смит.
Он крепко сжал мне руку своими пальчиками.
Смит? Неважнецкая фамилия. И все-таки Смит в десять тысяч раз выше, чем Отпрыск, Верней. Вот и скажи, каково мне здесь, внизу? И каково тебе там, наверху, длинный, стройный такой, чистым, высоким воздухом дышишь? Ладно, держи свою стопку, в ней то же, что в моей. Глотай и слушай, что я расскажу.
Женщина принесла нам обоим по стопке гвоздодера. Я сделал глоток и посмотрел на нее.
- Вы мать?
- Она мне сестра, - сказал малютка. - Маманя давным-давно пожинает плоды своих деяний, полпенни в день ближайшие тысячи лет, а там и вовсе ни гроша и миллион холодных весен.
- Сестра?
Видно, недоверие сквозило в моем голосе, потому что она отвернулась и спрятала лицо за кружкой с пивом.
- Что, никогда бы не подумал? На вид-то она в десять раз старше меня. Но кого зимы не состарят, того нищета доконает. Зимы да нищета - вот и весь секрет. От такой погоды фарфор лопается. Да, была она когда-то самым тонким фарфором, какой лето обжигало в своих солнечных печах.
Он ласково подтолкнул ее локтем.
- Но что поделаешь мать, если ты уже тридцать лет...
- Как, тридцать лет...
У подъезда "Ройял Иберниен"... Да что там, считай больше! А до нас маманя. И папаня. И его папаня, весь наш род!
Только я на свет родился не успели меня в пеленки завернуть как я уже на улице и маманя кричит "милосердия!" а весь мир глух и нем и слеп ничего не слышит ни шиша не видит. Тридцать лет с сестренкой да десяток лет с маманей сегодня и ежедневно - отпрыск Макгиллахи!