- Сорок лет? - воскликнул я и нырнул за смыслом на дно стопки. - Тебе сорок лет? И все эти годы. Как же это тебя?
- Как меня угораздило? Так ведь должность моя такая, ее не выбирают она, как говорится, прирожденная. Девять часов в день и никаких выходных не надо отмечаться не надо в ведомости расписываться загребай что богатый обронит.
- И все таки я не понимаю, - сказал я намекая жестами на его рост и склад и цвет лица.
- Так ведь я и сам не понимаю и никогда не пойму - ответил малютка Макгиллахи. - Может я себе и другим на горе родился карликом? Или железы виноваты что не расту? А может меня вовремя научили, - дескать, останься маленьким не прогадаешь?
- Но разве возможно...
- Возможно? Еще как! Так вот мне это тыщу раз твердили, тыщу раз, как сейчас помню, папаня вернется с обхода ткнет пальцем в кровать, на меня покажет и говорит "Послушай малявка не вздумай расти, чтоб ни волос, ни мяса не прибавлялось! Там за дверью, мир тебя ждет, жизнь поджидает! Ты слушаешь мелюзга? Вот тебе Дублин, а вот повыше Ирландия, а вот тебе Англия поверх всего широкой задницей уселась. Так что не думай и не прикидывай пустое это дело не загадывай вырасти и добиться чего-то, а лучше послушай меня мелюзга мы осадим твой рост правдой истиной предсказаниями да гаданиями будешь ты у нас джин пить да испанские сигареты курить и будешь ты как копченый ирландский окорок розовенький такой а главное - маленький понял чадо? Нежеланным ты на свет явился но раз пожаловал, - жмись к земле носа не поднимай. Не - ходи - ползи. Не говори - пищи. Руками не шевели - полеживай. А как станет тошно на мир глядеть не терпи - мочи пеленки! Держи мелюзга вот тебе твой вечерний шнапс. Глотай не мешкай! Там у Лиффи нас ждут всадники апокалипсические. Хочешь на них подивиться? Дуй со мной!"
И мы отправлялись в вечерний обход. Папаня истязал банджо, а я сидел у его ног и держал мисочку для подаяния. Или он наяривал чечетку, держа под мышкой справа меня, слева - инструмент и выжимая из нас обоих жалостные звуки.
Поздно ночью вернемся домой - и опять четверо в одной постели, будто кривые морковки, ошметки застарелой голодухи.
А среди ночи на папаню вдруг найдет что-то, и он выскакивает на холод, и носится на воле, и грозит небу кулаками Я как сейчас все помню, хорошо помню, своими ушами слышал, своими глазами видел, он ничуть не боялся, что бог ему всыплет, чего там, пусть-де мне в лапы попадется, то-то перья полетят, всю бороду ему выдеру, и пусть звезды гаснут, и представлению конец, и творению крышка! Эй ты, господи, болван стоеросовый, сколько еще твои тучи будут мочиться на нас, или тебе начхать?
И небо рыдало в ответ, и мать голосила всю ночь напролет. А утром я снова - на улицу, уже на ее руках, и так от нее к нему, от него к ней, изо дня в день, и она сокрушалась о миллионе жизней, которые унесла голодуха пятьдесят первого, а он прощался с четырьмя миллионами, которые отбыли в Бостон...
А однажды ночью папаня и сам исчез. Должно быть, тоже сел на пароход доли искать, а нас из памяти выкинул. И не виню я его. Бедняга, голод довел его, он совсем голову потерял, все хотел нам дать что-то, а давать-то нечего.
А там и маманя, можно сказать, утонула в потоке собственных слез, растаяла, будто рафинадный святой, покинула нас, прежде чем развеялась утренняя мгла, и легла в сырую землю. И сестренка, двенадцать лет, в одну ночь взрослой стала, а я? Я остался маленьким.
У нас еще раньше было задумано, давно решено, что мы делать будем. Я ведь готовился к этому. Я знал, честное слово, знал, что у меня есть актерский дар!
Все порядочные нищие Дублина кричали об этом. Мне еще и десяти дней не было, а они уже кричали "Ну и артист! Вот с кем надо подаяния просить!"
Потом мне стукнуло двадцать и тридцать дней, и маманя стояла под дождем у "Эбби-тиэтр", и артисты-режиссеры выходили и внимали моим гэльским причитаниям, и все говорили, что мне надо контракт подписать, на актера учиться! Мол, вырасту, успех мне обеспечен Да только я не рос, а у Шекспира нет детских ролей, разве что Пак. И прошло сорок дней, пятьдесят ночей с моего рождения, и меня уже всюду приметили, нищие покой потеряли - одолжи им мою плоть, мою кость, мою душу, мой голос на часок туда, на часок сюда. И когда маманя болела, так что встать не могла, она сдавала меня на время, одному полдня, другому полдня, и кто меня получал, без спасиба не возвращал. "Матерь божья, - кричали они, - да он так горланит, что даже из папской копилки деньгу вытянет!"
А в одно воскресное утро у главного собора сам американский кардинал подошел послушать концерт, который я закатил, когда приметил его дорогое облачение да роскошные уборы. Подошел и говорит: "Этот крик - первый крик Христа, когда он на свет родился, и вопль Люцифера, когда его низринули с небес прямо в кипящий навоз и адскую грязь преисподней!"
Сам почтенный кардинал так сказал. Ну, каково? Христос и Сатана вместе, наполовину Спас, наполовину Антихрист, и все это в моем крике, моем писке - поди-ка переплюнь!
- Куда мне, - ответил я.
- Или взять другой случай, через много лет, того чокнутого американского киношника, что за белыми китами гонялся. В первый же раз, как мы на него наскочили, он зыркнул глазом в меня и.. подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, да не сестренке подал, а мою руку чесоточную взял, сунул деньги в ладонь, пожал, опять подмигнул и был таков.
Потом я видел его в газете, колет Белого Кита гарпунищем, будто псих какой. И сколько раз мы после с ним встречались, всегда я чувствовал, что он меня раскусил, но все равно я ни разу не мигнул ему в ответ. Играл немую роль. За это я получал свои фунты, а он гордился, что я не сдаюсь и виду не показываю, что знаю, что он все знает.
Из всех, кого я повидал, он один смотрел мне в глаза. Он да еще ты! Все остальные больно стеснительные выросли, не глядя подают.
Да, так все эти актеры-режиссеры из "Эбби-тиэтр", и кардиналы, и нищие, которые долбили мне, чтобы я не менялся, все таким оставался, и пользовались моим талантом, моей гениальной игрой в роли младенца - видать, все это на меня повлияло, голову мне вскружило.
А с другой стороны - звон в ушах от голодных криков и что ни день - толпа на улице, то кого-то на кладбище волокут, то безработные валом валят... Соображаешь? Коль тебя вечно дождь хлещет, и бури народные, и ты всего насмотрелся - как тут не согнуться, не съежиться, сам скажи!
Моришь ребенка голодом - не жди, что мужчина вырастет. Или нынче волшебники новые средства знают?
Так вот, наслушаешься про всякие бедствия, как я наслушался, - разве будет охота резвиться на воле, где порок да коварство кругом? Где все - природа чистая и люди нечистые - против тебя? Нет уж, дудки! Лучше оставаться во чреве, а коли меня от туда выдворили и обратно хода нет, стой под дождем и сжимайся в комок. Я претворил свое унижение в доблесть. И что ты думаешь? Я выиграл.
"Верно, малютка, - подумал я, - ты выиграл, это точно".
- Что ж, вот, пожалуй, и все, и сказочке конец, - заключил малец, восседающий на стуле в безлюдном баре.
Он посмотрел на меня впервые с начала своего повествования.
И женщина, которая была его сестрой, хотя казалась седовласой матерью, тоже, наконец, отважилась поднять глаза на меня.
- Постой, - спросил я, - а люди в Дублине знают об этом?
- Кое-кто. Кто знает, тот завидует. И ненавидит меня, поди, за то, что казни и испытания, какие бог на нас насылает, меня только краем задели.
- И полиция знает?
- А кто им скажет? - Наступила долгая тишина.
Дождь барабанил в окно.
Будто душа в чистилище, где-то стонала дверная петля, когда кто-то выходил и кто-то другой входил.
Тишина.
- Только не я, - сказал я.
- Слава богу...
По щекам сестры катились слезы.
Слезы катились по чумазому лицу диковинного ребенка.
Они не вытирали слез, не мешали им катиться. Когда слезы кончились, мы допили джин и посидели еще немного. Потом я сказал:
- "Ройял Иберниен" - лучший отель в городе, я в том смысле, что он лучший для нищих.
- Это верно, - подтвердили они.
- И вы только из-за меня избегали самого доходного места, боялись встретиться со мной?
- Да.
- Ночь только началась, - сказал я. - Около полуночи ожидается самолет с богачами из Шаннона.
Я встал.
- Если вы разрешите... Я охотно провожу вас туда, если вы не против.
- Список святых давно заполнен, - сказала женщина. - Но мы уж как-нибудь постараемся и вас туда втиснуть.
И я пошел обратно вместе с этой женщиной и ее малюткой, пошел под дождем обратно к отелю "Ройял Иберниен", и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает с аэродрома, озабоченная тем, чтобы не остаться без стопочки и без номера в этот поздний час - лучший час для сбора подаяния, этот час никак нельзя пропускать, даже в самый холодный дождь.
Я нес младенца часть пути, чтобы женщина могла отдохнуть, а когда мы завидели отель, я вернул ей его и спросил:
- А что, неужели за все время это в первый раз?
- Что нас раскусил турист? - сказал ребенок. - Это точно, впервые. У тебя глаза, что у выдры.
- Я писатель.
- Господи! - воскликнул он. - Как я сразу не смекнул! Уж не задумал ли ты...
- Нет, нет, - заверил я. - Ни слова не напишу об этом, ни слова о тебе ближайшие пятнадцать лет, по меньшей мере.
- Значит, молчок?
- Молчок.
До подъезда отеля осталось метров сто.
- Все дальше и я молчок - сказал младенец, лежа на руках у своей старой сестры и жестикулируя маленькими кулачками, свеженький как огурчик, омытый в джине, глазастый, вихрастый, обернутый в грязное тряпье. - Такое правило у нас с Молли никаких разговоров на работе. Держи пять.
Я взял его пальцы, словно щупальца актинии.
- Господь тебя благослови,- сказал он.
- Да сохранит вас бог, - отозвался я.
- Ничего, - сказал ребенок, - еще годик, и у нас наберется на билеты до Нью- Йорка.
- Уж это точно, - подтвердила она.
- И не надо больше клянчить милостыню, и не надо быть замызганным младенцем, голосить под дождем по ночам, а стану работать как человек, и никого стыдиться не надо - понял, усек, уразумел?
- Уразумел. - Я пожал его руку.
- Ну, ступай.
Я быстро подошел к отелю, где уже тормозили такси с аэродрома.
И я услышал, как женщина прошлепала мимо меня, увидел, как она поднимает руки и протягивает вперед святого младенца.
- Если у вас есть хоть капля жалости! - кричала она. - Проявите сострадание!
И было слышно, как звенят монеты в миске, слышно, как хнычет промокший ребенок, слышно, как подходят еще и еще машины как женщина кричит "сострадание", и "спасибо" и "милосердие" и "бог вас благословит" и "слава тебе, господи", и я вытирал собственные слезы, и мне казалось, что я сам ростом не больше полуметра, но я все же одолел высокие ступени, и добрел до своего номера, и забрался на кровать. Холодные капли всю ночь хлестали дребезжащее стекло и, когда я проснулся на рассвете, улица была пуста, только дождь упорно топтал мостовую.
Научный подход
Love Contest (переводчик А. Башилова)
1952
- Он высокий, - сказала семнадцатилетняя Мэг.
- Темноволосый, - добавила Мари, на год старше сестры.
- Красивый.
- И сегодня вечером он придёт к нам в гости.
- К обеим? - воскликнул отец.
Он всегда восклицал. За двадцать лет супружества и восемнадцать лет отцовства он почти разучился разговаривать иначе.
- К обеим? - повторил он.
- Да, - подтвердила Мэг.
- Да, - повторила Мари, улыбаясь бифштексу на тарелке.
- Не хочется есть, - сказала Мэг.
- Не хочется, - отозвалась Мари.
- За это мясо, - воскликнул отец, - платили больше доллара за фунт! И сейчас вы ХОТИТЕ его есть.
Дочери умолкли и стали жевать, но явно проявляли признаки беспокойства.
- Не ёрзайте! - воскликнул отец.
Девушки посмотрели на дверь.
- Не вертитесь! Попадёте вилкой в глаз.
- Такой высокий, - сказала Мэг.
- Такой темноволосый.
- И красивый, - завершил отец, обращаясь к матери, которая вошла с кухни. - Скажи, пожалуйста, в какое время года женщины чаще сходят с ума? Весной?
- Как правило, лечебницы переполнены в июне, - ответила та.
- Сегодня с четырёх часов дня наши дочери как-то странно себя ведут, - сказал отец.- Юношу, который придёт сегодня вечером, они собираются поделить на двоих, словно торт. А можно сравнить это с бойней, где ещё минута, и бычка стукнут по башке, а потом разрежут пополам. Интересно, мальчик знает, что его ждёт?
- Мальчики друг друга предупреждают, насколько я помню, - сказала мать.
- Мне легче не стало, - продолжал отец, - я знаю, что мужчина в 17 лет - идиот, в 18 - болван, к 20 развивается до придурка, в 25 он простофиля, в 30 - ни то ни сё, и только к славному 40-летнему возрасту становится обычным дураком. И сердце моё обливается кровью при мысли о "бычке", которого эти девицы принесут вечером в жертву, как древние инки.
- Ты прямо из себя выходишь, - сказала мать.
- Они не воспринимают. Сейчас для них всё пустой звук. Кроме отдельных слов. Хочешь убедиться? - Отец наклонился к дочерям, безучастно уставившимся в свои тарелки и произнёс:
- Любовь.
Девушки очнулись.
- Настоящий роман.
Встрепенулись.
Июнь, - произнёс отец, - свадьба.
Лёгкая конвульсия передёрнула его дочерей.
- А теперь передайте мне подливку.
- Добрый вечер, - сказал отец, открывая парадную дверь.
- Здравствуйте, - ответил парень, высокий, темноволосый и красивый, - меня зовут Боб Джонс.
"Редкое имя, ничего не скажешь", - подумал отец и сказал:
- Пожалуйста, проходите. Мои дочери наверху, меряют все свои платья. Хотят произвести на вас впечатление.
- Спасибо, - ответил Боб Джонс, который возвышался над отцом, как башня.
- Вас довольно много, Боб, - сказал отец. - Чем вы занимались, когда вам был месяц от роду? Толкали вагоны?
- Не совсем, - улыбнулся Боб. Здороваясь с отцом, он так тряс его руку, что тому пришлось сплясать что-то вроде танца шотландских горцев.
С обречённым видом отец провёл "бычка" в любовно разукрашенную "бойню".
- Садитесь, - пригласил он, - нет, не на этот стул: он современный, больше одного человека не выдерживает. Лучше вот на этот. С которой из девушек вы встречаетесь?
- Они ещё этого не решили. Боб улыбнулся.
- А у вас что, нет права голоса? Надо постоять за себя.
- Одна мне нравиться больше, но, честно говоря, я боюсь об этом даже заикнуться: растерзают.
- Да, сказал отец, - и ногтями, и пилками для ногтей. Жуткая смерть. Позвольте дать вам один совет. Впрочем, скажите сначала, чем вас угостить, ведь это ваша последняя трапеза. Сандвичи, фрукты, сигареты?
- Я съем немножко фруктов, - сказал парень. Он сгрёб охапку персиков с кофейного столика; отец не успел глазом моргнуть, как их поглотила доменная печь в образе человека.
- Что же вам посоветовать? - начал отец. - Мэг красивее, зато у Мари есть индивидуальность. Это лотерея. Впрочем, любая из них будет прекрасной женой.
- Э-э-э-э, не торопите меня со свадьбой.
- А я и не тороплю. Хорошенько подумав, вы можете жениться в любой день на этой неделе. Интересно, как мои дочери решат, которой из них вы достанетесь?
- Они устроят мне экзамен.
- Экзамен?
- Ну да, устный и письменный, как в школе.
- Боже милостливый, никогда про такое не слыхал.
- Да, суровое испытание. Я дрожу как кролик.
- И вы считаете это правильным?
- Видите ли, сэр, нельзя заставить баскетбольного болельщика встречаться с тем, кто баскетбол терпеть не может. Мы подошли к вопросу научно, как нас учили на уроках психологии.
- Звучит не так уж и глупо.
- Совершенно верно, - ответил серьёзно Боб Джонс. - Итак, девушки будут задавать вопросы мне, вопросы друг другу, а я им, а потом мы все вместе сделаем вывод.
- Вот это да! - воскликнул отец.
- А вы не знаете, сэр, - юноша смутился, какого рода вопросы они будут мне задавать? За столом не обсуждали?
- Боб, с моей стороны это было бы нечестно :
- Вы правы. - Боб нервно хихикнул и уничтожил ещё один персик, куснув пару раз.
- Хотя, честно говоря, я действительно ничего не видел и не слышал, - сказал отец, - эти ведьмы варили своё зелье без свидетелей. Впрочем, скоро они спустятся сюда и принесут перстни Борджиа [Примечание: такие перстни применялись для отравления ядом при дворе Борджиа. Италия XV - XVI веков] или что-нибудь в этом роде. Съешьте ещё персик.
- Съем, если вы не против.
Дом задрожал, предвещая бурю.
- Живи мы в Калифорнии, - сказал отец, глядя на пляшущую люстру, - я решил бы, что начинается землетрясение или на дне океана произошёл геологический сдвиг. Но поскольку мы в Иллинойсе, я думаю, что просто мои дочери спускаются по лестнице.
Так оно и было.
- Боб! - воскликнули обе девушки ещё в дверях и сразу умолкли. Как последний ружейный залп, на который ушли все патроны. Они смотрели на Боба, на отца, друг на друга.
- Я, пожалуй, пройдусь по саду, - сказал отец. - Или даже по улице. А может мне быть вашим рефери?
- Как хочешь, - сказали дочери, и отец поспешил выскользнуть на улицу, обойдя девушек и гостя, занятых рукопожатиями.
Вернувшись с прогулки, отец застал мать в гостиной.
- Как продвигается большой любовный экзамен? - спросил он.
- Сидят в саду под лампой и почти всё время молчат, - ответила та. - Только и делают, что смотрят друг на друга.
- А что, если я немного подслушаю?
- Нет, что ты, это нечестно.
- Милая жёнушка, не так часто приходится присутствовать при грандиозном явлении природы. Я может никогда не доберусь до Парикутина или Кракатау [Парикутина - вулкан в Центральной Мексике, Кракатау - вулканический остров в Зондском проливе, между островами Ява и Суматра.], не увижу Большого Каньона, но уж если в моём собственном саду происходит расщепление атомного ядра : стоит взглянуть хотя бы на дым. Я останусь незамеченным.
Он вошёл в тёмную кухню и стал внимательно слушать.
- Итак, сколько вам лет? - спросила Мэг.
- Восемнадцать ему, глупая, вмешалась Мари.
- Что вы любите больше всего: баскетбол, бейсбол, танцы, плавание, или хай-алай? [испанская игра на открытом воздухе]
- Да не так! - запротестовала Мари. - Ты бери спорт отдельно от развлечений! Если ты всё смешаешь, любой парень скажет тебе, что любит бейсбол, и замолчит. Нужно спросить, например: вы любите больше танцы или кино? Что вы скажете, Боб?
- Танцы, - ответил Боб.
Взвизгнув от восторга, девушки сделали пометки в своих карточках, где вели счёт очкам. ДИПЛОМАТ, подумал отец, ничего не скажешь.
- Плаванье или теннис? - спросила Мари.
- Плаванье.
Девушки взвизгнули снова. ГЕНИЙ, подумал отец.