– Никакого обмана! – расплылся в беззубой улыбке старик, огляделся, дожидаясь одобрительных кивков собравшихся у стойки людей. – Уговор есть уговор.
– Да, – бармен поставил на стол бутылку виски. – Вот, наливай сам. Если кончится, поставлю еще.
– Мне бы еще поесть, – старик снова огляделся. – Мне и моей старушке Бэтси.
– Это крыса твоя что ли?
– Жена, – старик тяжело вздохнул. – Она сейчас в номере, собирает вещи, говорит надо ехать в маленькие города. Там заработать проще, – он налил себе еще выпить, покрутил бутылку в руках, сунул ее в карман, начал прощаться с окружившими его посетителями.
– Заплачу за ужин, если скажешь, зачем нужна жаба! – сказал кто-то из толпы.
– Жаба-то… – протянул Хэнк, отыскал взглядом любопытного зрителя, щелкнул два раза кривыми пальцами.
Крыса вернулась за пианино, жаба выждала короткий проигрыш и начала подпевать в такт льющей мелодии. По толпе пробежал тихий шепот.
– С тебя ужин, – сказал старик любопытному зрителю. Толпа сжалась, окружила его.
– А ну, пошли вон отсюда! – неожиданно заорал на них бармен.
– Я вообще-то на ужин себе зарабатываю, – обиделся на него Хэнк.
– Будет тебе ужин.
– И выпивка до конца ночи.
– И выпивка…
2
Бэтси было шестьдесят три года. Она не набрала вес, но завяла, как выброшенный свадебный букет. Прожитая жизнь казалась долгой и скучной. Особенно с того дня, когда у них с Хэнком появилась волшебная коробка. А в том, что волшебная, Бэтси не сомневалась – ни одна крыса или жаба не может жить так долго. Да и все эти фокусы… Бэтси передернула плечами. "Не нужно было покупать этот дьявольский аттракцион! – гневно подумала она, вспоминая прежнего хозяина. – Да. Тогда он был для нас стариком. Теперь мы с Хэнком сами старики". Она прошлась по номеру, стараясь забрать с собой все, что удастся: халаты, мыло, зубную пасту, полотенца. Услышала, как открылась входная дверь, замерла с вазой в руках, которую собиралась убрать в походную сумку, увидела бармена, вздрогнула.
"А ведь когда-то она была, наверно, красавицей", – подумал бармен.
– Я просто хотела поменять цветы! – спешно сказала Бэтси, увидела Хэнка за широкими плечами бармена, успокоилась, но вазу забрать так и не решилась.
Следом за Хэнком и барменом азиат в белом халате вкатил в номер тележку с обедом. Бэтси бросила короткий взгляд на мужа, он опустил глаза к чемодану в своих руках, улыбнулся.
– Ну, хоть на обед заработали, – вздохнула Бэтси, снова посмотрела на бармена. – Вы ведь не выгонять нас пришли? У нас оплачено до утра.
– Нет. Не выгонять, – заверил ее бармен.
– Он хочет купить у нас коробку, – тихо сказал Хэнк.
– Что? – опешила Бэтси, хотя подобные мысли посещали ее уже давно. "Да и Хэнка, наверно, тоже", – подумала она.
– У меня есть десять тысяч, – осторожно сказал бармен, боясь, что удача может ускользнуть из рук. Он пока еще не придумал как, но был уверен, что сможет заработать на этой коробке большие деньги.
– Не думаю, что это возможно, – неуверенно сказала Бэтси, вспоминая прежнего хозяина коробки.
Она нахмурилась, посмотрела на Хэнка. Время словно повернуло вспять. Она и Хэнк. Молодые. Стоят в баре. Играет джаз-бэнд. Грязный старик клянчит у посетителей деньги на выпивку, останавливается возле молодой пары – Хэнк и Бэтси. Коробка в его руках появляется, словно из воздуха. Крыса играет, жаба поет. Хэнк тянется за кошельком. "Боюсь, что у меня не хватит денег, чтобы купить это чудо", – бормочет он. Старик забирает у него кошелек, не открывая, суете себе в карман. "Думаю, этого будет достаточно", – говорит он и ставит коробку на стол… После Хэнк и Бэтси долго спорили были это последние слова старика или же он говорил что-то еще. Что-то насчет продажи. Не продавать. Никогда не продавать. Или не дарить. Или как-то так… Но почему-то все это казалось очень важным.
– Ты помнишь, что говорил нам старик? – спросила Бэтси Хэнка, кусая губы и не в силах выкинуть из головы предложение бармена.
– Какой старик? – насторожился бармен.
Никто ему не ответил.
– Какой старик? – повторил он, но уже громче.
– Думаю, ничего страшного, – сказал Хэнк не то бармену, не то своей жене. – Думаю, настало время расстаться с этой коробкой.
3
Они поужинали и легли спать, уложив полученные от бармена деньги между собой, словно ребенка. Сон долго не приходил. Снова и снова вспоминался прежний хозяин проданной коробки. В груди копилось что-то холодное, недоброе.
– Там еще осталось виски? – спросила Бэтси Хэнка.
Он тут же вскочил с кровати, принес бутылку. Они выпили, полежали, выпили еще.
– Думаешь, старик ничего не говорил? – спросила Бэтси.
– Думаю, он просто хотел нас напугать, вот и все, – сказал Хэнк. – Помнишь, каким, он странным был?!
– Как мы сейчас, – подметила Бэтси, услышала, как выругался Хэнк, закрыла глаза.
Они не знали, когда заснули, не заметили. Сновидения были странными, громоздкими, несуразными. Иногда казалось, что в них есть смысл, иногда все перемешивалось, бросало в пустоту…
4
Они проснулись утром. Долго лежали, не решаясь открыть глаза. "Что-то не так. Что изменилось", – вертелись в голове мысли. Затем где-то далеко послышался щелчок пальцев. Открылась крышка коробки. Тощая крыса и жаба вскочили, забегали. Откуда-то сверху на них смотрел бармен. Смотрел на Бэтси и Хэнка, но видел лишь жабу и крысу.
– Играйте же! – велел он им. – Играйте, иначе выброшу на помойку!
Хэнк вздрогнул, повел носом, чувствуя одновременно и голод и страх.
– Играйте! – заорал бармен.
Хэнк подошел к пианино. Мотив, который он прежде слышал из этой коробки, был давно выучен наизусть. Крысиные лапы легли на клавиши. Бэтси услышала знакомый мотив, задрожала, решив, что ни за что не станет петь.
– Так мне оставить только крысу? – заорал на нее бармен, подхватил за заднюю лапу, вытащил из коробки, размахнулся.
Бэтси увидела открытое окно, в которое ее собирались бросить, и заквакала в такт звучащей музыки.
– Вот так-то лучше! – сказал бармен, опустил ее обратно в коробку.
Бэтси поджала под себя ноющую лапу, забилась в угол.
– Ну, все! Заткнитесь! – велел им бармен.
Хэнк-крыса подбежал к Бэтси-жабе. Высоко вверху задымилась сигарета в зубах бармена.
– Ну, как вам? – спросил он первого посетителя в баре.
– Очень забавно, – проскрипел старик.
Бэтси и Хэнк вздрогнули, узнав голос. Голос из прошлого. Голос прежнего владельца коробки, которая теперь стала их домом. Они запрокинули головы, увидели знакомого старика, которого, казалось, обошли все прожитые после их прежней встречи годы. Старик заглянул в коробку, улыбнулся жабе, затем тощей крысе.
– Думаю, я смогу хорошо на этом заработать, – сказал ему бармен.
– Возможно, возможно, – протянул старик. – Только… поверьте мне на слово… чтобы с вами не случалось, какие бы трудности не ложились на ваши плечи… не продавайте это чудо. Ни за что не продавайте…
История пятьдесят шестая (Мастер оригами)
Из ничего измыслили себе вы Бога, ужели диво, что он ныне стал ничем.
Ф. Ницше "Песнь Заратустры"
1
Белый лист. Пальцы мастера сгибают один край, другой, упираются в середину, выворачивают, снова сгибают…
В баре Нью-Йорка темно – прожектор освещает лишь стол с бумагами, да руки мастера в белых перчатках. Тишина. Лишь шуршит бумага, сгибается снова и снова. Фигура становится все более сложной, непонятной, затем, неожиданно, появляется клюв, крылья, хвост. Белый голубь замирает на ладони мастера. Несколько секунд публика смотрит, считая, что шоу закончено – кто-то начинает перешептываться, кто-то закуривает. Слышно, как у кого-то в стакане стучат кубики льда. Мастер накрывает голубя другой рукой. Пауза. Из-под ладони рвется на свободу молодой голубь, взлетает под потолок. В темноте слышно, как хлопают его крылья. И снова тишина. Свет гаснет.
2
Его звали Брайан Боуман – мастера оригами, и в последние годы он посетил почти все бары, где готовы были заплатить за его шоу. Ему было сорок три года. Виски схвачены сединой. Острые черты лица. Внимательные глаза. Тонкие пальцы. Ловкие руки фокусника.
– Так в чем секрет? – спросила его Стана Терлески, когда закончилось шоу.
– Нет, секрета, – улыбнулся Боуман.
– Да ладно тебе! Мы же давно друг друга знаем, скажи, где ты прячешь этого чертового голубя?
Боуман снисходительно улыбнулся. Девушка нравилась ему. Больше. Иногда ему даже начинало казаться, что он влюблен в нее. Влюблен по-настоящему, с первого взгляда, когда увидел ее впервые на своем шоу. Она сидела за столиком возле самой сцены – черные глаза, черные волосы, смуглая кожа.
– Ты из Румынии? – спросил ее Боуман, когда снова заметил ее на своем шоу. Бар был уже другой, да и часть города другая, но девушка пришла, словно специально хотела посмотреть на мастера.
– Как ты узнал, что я из Румынии? – спросила она.
Боуман пожал плечами.
– Мне нравится твое шоу, – сказал она.
– Я заметил.
Они замолчали. Бармен принес выпивку за счет заведения. В груди что-то трепетало – словно голубь из фокуса, взмахи крыльев которого были слышны в темноте во время выступления.
– Ты тоже это чувствуешь? – спросила его Стана.
– Чувствую что?
Вместо ответа девушка прижала сжатую в кулак руку к груди. Боуман смотрел на ее руку несколько секунд, затем осторожно кивнул.
3
Номер в отеле. Стана спит рядом. Сон уносит в Нью-Джерси, в частный дом, к семье. Дети встречают мастера. Жена стоит на ступенях, улыбается. И, кажется, что никогда не захочется уходить. Никогда не захочется ничего иного. Но стоит только побыть там неделю и мастер убеждал себя, что нужно ехать в Нью-Йорк, нужно давать новое представление, чтобы этот маленький оазис не знал нужды, не знал печалей… И там, в Нью-Йорке… Там всегда была Стана. По крайней мере, последний год. Год, который растянулся в десятилетие. Самый счастливый год из последних сорока.
Боуман открывает глаза, трогает Стану за плечо, ждет, когда она проснется и говорит, что должен рассказать ей что-то очень важное.
4
– Ты поговоришь с ней? – спрашивает Стана. – Со своей женой? Расскажешь о нас?
Боуман молчит. Они сидят в его машине. Ночь. Тихая улица Нью-Джерси. Дом семьи мастера.
– Это все другое, понимаешь? – спрашивает Боуман. – Это не ты.
– Так ты поговоришь с ней?
Боуман снова молчит, закуривает. Стана видит, как дрожат его руки.
– Тогда поехали отсюда! – сдается она. – Поехали в Нью-Йорк, ко мне.
Боуман вздрагивает. Зажигалка в его руках вспыхивает. Разгорается красный уголь сигареты. Он редко курит. Еще реже пьет. За последний год, который они были знакомы со Станой, он так и не сменил свой одеколон. И не было ни одного подарка, словно он и не знал, что любимому человеку можно что-то дарить. "Или же не любимому?" – подумала Стана, бросая косой взгляд в сторону дома на тихой улице.
5
Терпения хватило на три месяца. Сначала Стана убеждала себя, что ничего не изменилось, затем пыталась привыкнуть и, наконец, решила, что обязана взять инициативу в свои руки.
Такси долго кружило по Нью-Джерси, пока Стана не узнала дом Боумана. У самого мастера было выступление – Стана знала это, потому что у них была назначена встреча в Нью-Йорке.
– Вас подождать? – спросил таксист, словно знал все, что было в голове у Станы.
– Десять минут, если не выйду, уезжай, – она расплатилась, оставив двадцатку сверху.
Дом выглядел холодным, черным. Дом, в котором жила семья Боумана: жена, трое детей. Стана никогда не запоминала имен, да и не была уверена, что он называл их. Свет в доме горел лишь в гостиной. Стана поднялась на крыльцо. Жалюзи на окнах были закрыты. Стана попыталась отыскать щель, не смогла, подошла к входной двери, постучала. Никто не ответил. Постучала еще раз – снова тишина.
Стана отошла, окинула дом внимательным взглядом и вернулась в ожидавшее ее такси.
6
Бумажник Боумана пах старой кожей и деньгами. Внутри: пара кредиток, сотня одной бумажкой, мелочь.
– Фотографии нет, – прошептала Стана. "Если он действительно любит свою семью, то почему нет фотографии? – думала она, кусая губы, оглядывалась, смотрела на спящего Боумана. – А если нет и семьи?". Стана обыскала карманы пиджака, нашла ключ, осторожно оделась и выскользнула из номера.
7
Нью-Джерси. Дом Брайана Боумана. Дом, возле которого Стана бывала уже трижды, но еще ни разу не была так близка, чтобы попасть внутрь.
"А что если у него жена инвалид? Или еще что?" – думала стана, открывая дверь.
В доме было тихо, пахло одеколоном Боумана, бумагой, пыльными коврами.
"Нет. В таком доме не может жить женщина и трое детей", – решила Стана, заглянула на кухню, вздрогнула, увидев женщину на кухне, хотела убежать, но ноги предательски онемели. "Ладно, я ведь сюда все равно поговорить приехала", – сказала себе Стана, прошла на кухню, замерла.
Женщина. Фигура. Образ. Стана не знала, как это назвать, подошла чуть ближе, тронула бумажного человека. Работа была идеальной. Боуман превзошел сам себя, но… Стана, не моргая, смотрела на лицо женщины, о которой так много рассказывал ей Боуман.
"А дети?".
Стана покинула кухню. Нашла бумажного мальчика на лестнице, еще один сидел у телевизора. Девочка лет трех спала в кровати. Бумажная девочка.
Голова пошла кругом. Стана заставила себя дышать, борясь с тошнотой.
8
Боуман вернулся ближе к утру, открыл дверь, вошел в дом.
– Я дома! – услышала Стана его голос, затем шаги.
Мастер увидел собранные в гостиной бумажные фигуры, замер, глуповато улыбнулся, увидел Стану, вздрогнул.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
– Что я здесь делаю? – опешила она. – Что ты, черт возьми, здесь делал? Это что такое?!
Она толкнула бумажный манекен женщины. Манекен наклонился, начал падать. Боуман вскрикнул, метнулся вперед, поймал манекен на руки, наградил Стану гневным взглядом.
– Тебе лучше уйти, – прошипел он. – Уходи, я все улажу.
– Все уладишь?! – у нее по коже пробежал озноб. – Ты хоть понимаешь, что это… это… – она вздрогнула. – Ты ведь думаешь, что они живые, верно?
Боуман не ответил, взял на руки крохотную бумажную фигуру девочки.
– Что она здесь делает? – спросил он не то бумажную женщину, не то Стану. – Ей давно пора спать.
Он поднялся на второй этаж. Стана проводила его взглядом, повернулась, шагнула к двери, собираясь уйти, остановилась. В груди вспыхнул гнев. Бумажные фигуры застонали, закорчились. Стана рвала их, мяла, топтала ногами, затем, обессиленная, села на лестницу. В голове звенела пустота. Время замерло, притаилось, ожидая, когда вернется Боуман.
9
Мастер уложил бумажного ребенка в кровать, укрыл одеялом. Уходить не хотелось, поэтому он стоял в дверях какое-то время, затем выключил в детской свет. Думать ни о чем не хотелось. Да и мыслей не было. Он подошел к ведущей вниз лестнице. Увидел Стану. В памяти вспыхнуло что-то теплое, нежное, желанное, затем взгляд зацепился за обрывки бумаги на полу. Сердце сжалось.
– Нет! – прошептал Боуман, сбегая с лестницы, бросил на Стану безумный взгляд, упал на колени, возле разорванных фантазий.
– Это всего лишь бумага, – тихо сказала ему Стана.
Он не ответил.
– Да посмотри же! – ей захотелось ударить его, привести в чувство.
– Не трогай меня! – заорал на нее Боуман. По его щекам катились слезы, вены на лбу вздулись.
– Ты действительно спятил, – прошептала Стана не столько ему, сколько себе.
Боуман не услышал ее, ползал по полу и собирал обрывки, прижимал к груди, обещал им, что все исправит, просил у них прощения.
Где-то далеко хлопнула входная дверь, но Боуман не заметил этого.
С неба падали редкие снежинки. Ночная улица была безлюдна, лишь изредка проезжали машины. Стана обернулась, бросила взгляд на черный дом, увидела краем глаза желтое такси и спешно махнула рукой…
История пятьдесят седьмая (Отрок)
1
Рубен не хотел ехать в это путешествие, не нуждался в нем. Особенно с родителями. Чужая страна, чужой континент, чужие люди, земли, пейзажи. Только седой отец знакомый, да мать, которая все еще считает, что ей чуть за сорок.
Рубен вышел из выложенного природными камнями дома, завернул за угол, закурил сигарету, чтобы не видели родители, отослал оставшемуся далеко отсюда другу смс, не получил ответа и почувствовал себя совсем одиноким.
– Лучше бы остались дома, – заворчал он, – там хоть море, пляжи и люди, а что здесь?
– Здесь водопады, – услышал он мужской голос, вздрогнул, выбросил сигарету, увидел проводника Данко, насторожился. – Поздний ребенок? – спросил его проводник почти без акцента.
Рубен попытался прикинуть, сколько ему лет. Тридцать? Сорок?
– Поздним детям всегда сложно, – продолжил проводник. – Даже здесь.
Он указал на дымящуюся у ног Рубена сигарету.
– Можешь поднять.
Рубен покачал головой. Проводник прищурился, рассмеялся, ушел.
– Странный какой-то, – пробормотал Рубен, чувствуя себя еще более одиноким, чем прежде.
2
Тропа извивалась, поднималась в горы. Отец вырядился в шорты и нацепил на голову шляпу, как у Индианы Джонса. На матери был спортивный костюм, предательски подчеркивающий ее полноту. Впереди в голубых джинсах и черной майке шел Данко. Рубен был замыкающим. С боков нависали зеленые листья, ветви тянулись к лицу. Иногда откуда-то сверху срывались мелкие камни, сыпались под ноги. Где-то впереди шумел водопад. Данко развлекал стариков, рассказами о местной природе.
– Повеситься можно! – пробормотал Рубен.
Тропинка нырнула в кустистые заросли, вывела туристов на поляну, разрезанную горной рекой. Голос проводника стих. Рубен услышал, как охнула мать, увидел девушку на краю водопада. Вытянувшись в струну, она готовилась прыгнуть вниз. Одежды на ней не было. Черные густые волосы, доставали до ягодиц. Рубен замер. Девушка обернулась, встретилась с ним взглядом, улыбнулась и прыгнула. Мать Рубена снова охнула. Сердце екнуло, заставив Рубена подбежать к краю скалы, спешно отшатнуться назад и уже осторожно посмотреть на бездну внизу.
– Надеюсь, с ней все будет в порядке, – сказал за спиной отец.
– И часто у вас такое встречается? – спросила проводника мать.
Рубен прищурился, пытаясь разглядеть девушку далеко внизу, но так и не смог.
3
Ночь. Сон не спешил приходить. Перед глазами снова и снова мелькала обнаженная девушка у водопада. Ее тело, лицо, взгляд. В животе разгоралось что-то волнительное, пьянящее.
Рубен поднялся с кровати, открыл окно. Чистый воздух был холодным. Черное небо высоким. Рубен выкурил сигарету. Кто-то прошел по улице, следом пробежала собака. Рубен вернулся в кровать. Хотелось выбраться из окна и вернуться к водопаду.
– Завтра, – тихо сказал Рубен, снова отпуская воображение, позволяя ему бежать назад, в горы, к девушке с черными, горящими россыпью звезд глазами.