6
– Или нано-реклама, – сказала ему по телефону Джейн. – Просто ты не смог это понять.
– Понятно… – протянул Вудворт.
Джейн спешно извинилась, что-то начала говорить о возможных вариантах работы.
– Хочешь, чтобы я работал рядом со старыми моделями роботов? – растерянно спросил Вудворт.
– Ну, ты же сам говорил, что хочешь приносить пользу. Я понимаю, пособия тебе хватает, но…
Вудворт увидел звонок по второй линии, извинился.
– Ну, ладно, – вздохнула Джейн. – Поговори со своими родителями.
Вудворт попрощался с ней, стараясь не замечать усталость в ее голосе.
– Ты там? – спросила его женщина на другом конце провода.
– Я?
Вудворт почувствовал, как замерло сердце, посмотрел на номер – чужой, незнакомый.
7
Надежда. Вудворт ехал на встречу с Хелен, впервые в жизни строя планы на будущее. Голос женщины ему нравился. Он пытался представить себе, как она выглядит – еще один такой же отчаявшийся, выброшенный за борт мира человек. Конечно, они теперь будут вместе. Конечно, у них должны найтись общие интересы. Вудворт вспомнил пару на скамейке в парке, которую видел недавно. Может быть, у них с этой отверженной женщиной сможет получиться нечто подобное? Только без инъекции нано-машин за 12 условных единиц. И дети… Почему у них не может быть детей? Таких, же, как и они – без нано-технологий… Вудворт почувствовал, как в груди появилось что-то холодное, неприятное. "Нет, дети у них должны быть самые нормальные", – решил он, откинулся на спинку сиденья такси и закрыл глаза.
8
Дом стоял на последней улице города. Старый дом. Таким же старым в этом новом мире чувствовал себя Вудворт. Расплатившись с водителем, он долго стоял на улице, разглядывая дом, затем осторожно поднялся на крыльцо, постучал. Дверь открыл робот устаревшей модели.
– Мне нужна Хелен, – сказал Вудворт, невольно начиная улыбаться.
– Это я, – сказал робот и осторожно улыбнулся в ответ…
История семьдесят четвертая (Шаман)
1
Шаман говорил рисунками. Еще в детстве его язык был вырван, потому что духи выбрали его, пометив большим родимым пятном на левой щеке. Позже он украсил пятно татуировкой, изображавшей солнце. Такое же солнце он рисовал на стенах в пещере, перед тем, как начать ритуал. Рисовал десятки, сотни раз. Затем долго молчал, ожидая ответа духов, и вместе с ним молчало племя. Затем шаман поднимал руку и рисовал углем новую картину. Племя ждало. Шаман замирал, разглядывая новый рисунок, затем либо жестами разгонял племя, сообщая этим, что духи гневаются, либо впадал в транс и продолжал рисовать. Последнее означало, что духи благоволят им. Племя оживлялось, начинало ритуальные танцы. По стенам бегали тени костров. Скалы слушали пение дикарей. Рождались все новые и новые рисунки…
2
Турист. Он появился случайно, так, по крайней мере, он сказал девушке, которая встретила его. Девушка была молода. На черном теле жили всего несколько татуировок. Но скоро она должна была стать настоящей женщиной, ждала этого момента, мечтала о нем. А после духи наградят ее детьми. Детьми, которых она вскормит своей молодой грудью. Той самой грудью, на которую турист бросал косые взгляды, объясняя на местном наречии, что заблудился. Девушка слушала его, кивала, вспоминала духов, которые пустят ей кровь, сделав женщиной, и думала, не один ли из этих духов сейчас перед ней.
3
Фотографии. Турист сфотографировал девушку. Вспышка напугала ее, но туристу удалось успокоить ее, убедить, что это не опасно. Ее тело, ее татуировки. Турист думал о работе, думал об исследованиях. Девушка думала о детях, думала, даже когда мужчины племени увидели туриста, окружили его, угрожая пиками, на которых еще не успела засохнуть оставшаяся после охоты кровь. Турист не боялся их, говорил, что заблудился, говорил, что ему нужна помощь, продолжая делать фотографии.
4
Старцы. Они долго слушали туриста, решая, чужак он или посланник духов, затем отправили к шаману. По дороге за туристом и мужчинами бежали дети, которых турист в тайне продолжал фотографировать. Дикари не отличались враждебностью, он узнал это прежде, чем отправиться сюда. Их язык тоже оказался весьма прост для изучения, не особенно отличаясь от двух других племен, в которых турист жил прежде, сделав себе этим имя в цивилизованном мире. Да. Там его знали, там его уважали, доверяли, но здесь… здесь он был чужаком, духом.
5
Рисунки шамана. Турист видел нечто подобное и прежде. Уголь скользил по каменной поверхности стен, зажатый в руке впавшего в транс шамана. Так было прежде. Так было сейчас. Только этот шаман совершенно не умел рисовать. Да и разве это были рисунки? Турист всматривался в неровные линии до боли в глазах, но так и не мог ничего понять. Но племя понимало. Или же притворялось, что понимает? Турист долго смотрел им в глаза. "Нет, – решил он, – скорее всего они просто безоговорочно верят шаману и все, а шаман… шаман просто безумец". Турист вздрогнул, впервые за время пребывания в деревне, почувствовав опасность. Шаман вздрогнул вместе с ним, замер. Из-под его дрожащей руки вышел еще один набор линий. Племя замерло вместе с шаманом. В тишине лишь трещали дрова в кострах да тяжело дышали собравшиеся дикари.
6
Уголь выпал из рук шамана, покатился по камням. Шаман обернулся. Его безумный взгляд устремился к туристу. Рот открылся, послышались гортанные звуки. Дикари затаили дыхание. "Как они, черт возьми, понимают, что им говорит это безумец?" – подумал турист. Где-то в груди забился пойманной птицей страх – что-то не так, что-то неправильно. Турист обернулся – нет сбежать не удастся. Рука шамана вытянулась, указывая на чужака. Турист вскрикнул, чувствуя, как его хватают под руки и несут к жертвенному камню. Шаман услышал его слова. Турист говорил с племенем, объяснял им, что их шаман безумен, что его рисунки не существуют, что это всего лишь набор линий. На мгновение туристу даже показалось, что его слова дошли до дикарей. Они замерли, устремили взгляды к стенам пещеры и рисункам, затем бросили туриста спиной на камень, разорвали на груди рубашку. Шаман навис над ним, занося над головой изогнутый нож. Турист продолжал что-то говорить, но боль уже обжигала сознание. Изо рта пошла кровь. Турист повернул голову. На стенах плясали тени. Горели костры. Пахло потом и кровью. Турист увидел рисунки шамана – увидел черные прямые линии. Линии задрожали, стали меняться, складываться, изгибаться. Турист закричал, увидев на стенах картину своей казни. Вместе с ним вскрикнули и дикари. Но в крике их не было ужаса. В крике их было торжество. Их тени заплясали на стенах. Шаман бросил в огонь вырванное из груди чужака сердце. Плоть зашипела, запенилась. Тело туриста все еще продолжало вздрагивать, но сам он был уже давно мертв.
История семьдесят пятая (Чужое небо)
1
1943 год. Россия.
Деревня сдалась почти без боя. Деревня стариков и детей. Местная учительница лет тридцати, увидев Кунца, вжалась в стену, когда он вошел в школу. Дети, которые не успели спрятаться в избах, затихли. Человек в черной форме пугал их. За окном трещали мотоциклы. Кто-то из мальчишек заметил танк. Класс ожил на мгновение, снова стих. Кунц велел им разойтись. Дети насторожились, не разобрав его слова. Он повторил, бросил на учительницу косой взгляд. Она недоверчиво нахмурилась, кивнула, запорхала по классу, подгоняя детей к выходу. Помещение опустело. Остался лишь запах. Кунц обошел всю школу – сгорбленная, одноэтажная, рассчитанная на пять классов. Стены толстые, выложены из кирпича. Кунц разбудил задремавшего в пустом директорском кабинете солдата, занял освободившийся диван и уснул, погрузившись в темноту.
2
За школой стояла старая, закрытая церковь. Кунц заметил ее, когда вышел вечером на задний двор. Замки на дверях были ржавыми, и Кунц смог без труда сбить их. Где-то далеко грохотала война. Кунц открыл тяжелую железную дверь. Чужая вера, чужие страхи, надежды… В нос ударил запах пыли. Кунц вошел, оставив дверь за собой открытой. Под ногами заскрипело разбитое стекло. Паутина покрывала подсвечники. Кунц зажег десяток свечей. Со стен с укором смотрели лики святых. Смотрели на каждого – не важно, кто он и откуда. Кунц расстегнул кобуру, достал парабеллум и приставил к виску. Мыслей в голове не было. Никаких мыслей за последние месяцы.
3
Подул ветер, захлопнув тяжелую дверь. Кунц вздрогнул, опустил онемевшую руку, убрал в кобуру парабеллум. Он не знал, сколько прошло времени. Может быть, пара минут, может быть, пара часов. К запаху пыли добавился запах горящих свечей. Расплавленный воск полз вниз по подсвечникам, увлекая за собой паутину. Кунц посмотрел за грязные, расположенные почти под самым потолком окна. "Как же здесь быстро темнеет", – подумал он, направляясь к выходу. Дверь не открылась. Кунц навалился на нее плечом. Железо и плоть сошлись в неравной схватке. Плоть проиграла. Сознание резанула острая боль. Кунц отошел от двери, огляделся, пытаясь найти еще один выход. Запах горящих свечей усилился, теперь к нему добавился запах ладана, голоса, пение проповедника, шуршание ног пришедших прихожан. Кунц закрыл глаза. Кто-то задел его плечом, извинился по-русски. Кунц проводил мужчину растерянным взглядом. Служба только начиналась, и люди всё шли и шли. Шли сквозь закрытые двери, словно усталые, сломленные призраки, которые обречены на вечные страдания…
4
Кунц не двигался – не мог двигаться. Не знал даже что это – смирение или беспомощность? Он просто стоял и смотрел. Смотрел на чужих, незнакомых людей. Людей, которые, возможно, действительно когда-то приходили сюда. Кунц почему-то вспомнил далеких австралийских туземцев, которые отказывались от завоеванных земель своих врагов, боясь, что души тех, кто жил там прежде, будут преследовать их, вселяться в их детей, отравлять их жизнь. "Может быть, с нами произойдет то же самое? – подумал Кунц, – а потом, когда мы оставим чужую землю, нечто подобное случится и с теми, кто попытается преследовать нас?". Скрюченная тяжестью лет старуха впереди Кунца упала на колени, начала кланяться, ударяясь лбом об пол, прося что-то у Бога. У чужого для Кунца Бога.
5
Когда Кунц вышел на улицу, была уже поздняя ночь. Он не помнил, как открылась дверь, но все еще чувствовал запах ладана и далекое пение священнослужителя с седой, кучерявой бородой. Где-то далеко гремела война. Кунц замер, услышав оружейный выстрел. Пуля просвистела так близко с лицом, что Кунц почувствовал ее жар. Мальчишка лет десяти вышел из зарослей шиповника, бросил на землю старую винтовку и побежал прочь. Кунц проводил его взглядом, достал сигарету, закурил. Где-то закричал постовой, дал очередь по мальчишке, промахнулся, побежал следом. Все было нереально четким. Кунц слышал тяжелое дыхание мальчишки, топот солдатских сапог за его спиной. Он обернулся и посмотрел на старую церковь. Голос священника стих. Чужой голос. Под чужим небом…
История семьдесят шестая (Шрамы)
1
Джек никогда не знал историю. Да что там история?! До тюрьмы он и читать-то едва умел. Но тюрьма изменила его. Добавила новых шрамов и новых знаний. В тюрьме была библиотека. Джек избегал даже смотреть в ее сторону до тех пор, пока не получил удар под ребра. На сломанные ребра, которые не могли срастись, наложили пластины. На коже после операции остались незаживающие шрамы. Джеку пришлось ждать почти два месяца, когда в тюрьму привезут регенерационную машину и заставят плоть исцелить себя. Но и после того, как шрамы стали просто шрамами, Джек еще долго находился в лазарете. Высокий негр по имени Илайджа приносил ему книги. Единственный негр на всю тюрьму. Джек предусмотрительно не разговаривал с ним, но книги брал. В основном это были скучные статьи о перенаселении, об освоении океана, о городах под водой, о победе над смертью. Читая о последнем, Джек вспоминал свою рану. Разве она не могла убить его? Могла. Тогда о каком бессмертии идет речь? Ему вспомнилась мать – далекая, призрачная. Мать, которую он уже почти не помнил. Они расстались с ней полторы сотни лет назад. Кажется, она встретила кого-то и перебралась из подводного города на землю. Так, по крайней мере, думал Джек. А он… Он остался. Ему с детства нравился этот нависший над головой стеклянный купол. И за последние три сотни лет его жизни, ничего не изменилось. Он любил свой город так же, как в тот день, когда родился. Воспоминаний об этом уже почти не осталось, лишь уверенность, что все было именно так. До приема вакцины и после. В документах стояла дата и число, когда это случилось. Джеку было двадцать – когда мать достала две вакцины бессмертия. Тогда они были счастливы. Тогда им казалось, что впереди у них вечность… Джек перевернул очередную страницу, читая о проявившихся, спустя пять десятилетий побочных действиях приема вакцины бессмертия. Ученый-скептик писал, не скрывая сарказма, что все кратковременные эксперименты были удачны, а ждать пятьдесят лет никто бы не стал. Вакцину пустили в производство. Сначала на земле, затем в подводных городах. Цены на нее падали так быстро, что в аптеки не успевали завозить все новые и новые партии. Правительство спешно выпускало законы об ограничении рождаемости, о строительстве новых подводных городов, но… Но все эти меры оказались лишними. Природа сама позаботилась об этом. Проиграв битву за старение, она одержала победу, лишив людей способности регенерации. Шрамы не заживали, язвы не затягивались. Люди превращались в уродливые куски плоти. Никто не рожал больше детей – смерть. Никто не желал принимать участие в контактных видах спорта – уродство. Даже когда появились регенерационные машины, ситуация не особенно изменилась. Мир замер, застыл. Никто не рождался. Никто не умирал. Лишь изредка в газетах писали о случаях самоубийства и о том, что правительство разрешило создать еще одного ребенка в пробирке. Все говорили об этих детях, строили планы. Один статистик даже попытался подсчитать, сколько потребуется лет, чтобы эти дети заменили застывший мир, вернули ему прежнюю суету – 12341 год. Джек долго думал над этой цифрой, затем громко рассмеялся. Негр из библиотеки поднял на него свои глаза, но так ничего и не сказал. Джек снова перечитал статью о детях из пробирки. Статья была написана почти двести лет назад. Он попытался подсчитать, сколько бы сейчас уже было детей из пробирок, будь та правительственная байка правдой. Пара тысяч? Десять тысяч? Но байка осталась байкой. О детях из пробирок писали, только когда кто-то умирал. Писали, чтобы подавить панику, связанную с вымиранием. Больше о них не было сказано ни одного слова. Лишь в желтой прессе придумывали рассказы о спецшколах, в которых учат детей из пробирок. Учат, чтобы они управляли стадом бессмертных. Но на самом деле никаких детей не было. Это был провал. Конец. И застывший мир знал это. Знал, но отказывался верить.
2
Нэтти. Она была с Джеком последние пятьдесят лет. Если не считать десятка шрамов, она была красивой. Один из шрамов прорезал ее левую щеку. Нэтти получила его, когда регенерационные машины были большой редкостью, поэтому рана долго оставалась открытой, не заживала, а когда удалось воспользоваться машиной для регенерации тканей, оказалось, что уродливый шрам останется на всю жизнь. Джек старался не смотреть на левую щеку Нэтти. Не смотреть первые десять лет совместной жизни. После он уже привык и этот шрам даже перестал казаться ему таким уродливым, как раньше. Еще один шрам обезобразил Нэтти правую руку. Она уже не помнила, как выглядела набросившаяся на нее собака, но плоть навечно сохранила следы острых зубов. Остальные шрамы на фоне первых двух выглядели сносно. Джек даже не замечал их. Да и у него этих шрамов было не меньше. У всего мира. И если не вспоминать ту жизнь, которая была прежде, то критерий красоты давно уже изменился. Изменились и чувства, характеры. Вечность раскинулась перед человечеством, сделала его флегматичным, неспешным. Тягучая вечность, ненужная для многих и безразличная для большинства. Последний мужчина, с которым жила Нэтти был хорошо образован, писал статьи в местной газете и выпускал по одной книге в год. Нэтти не знала, любит он ее или нет. Не знала, какие испытывает сама к нему чувства. Они прожили почти десять лет. Прожили, пока писака не наложил на себя руки.
– Только сделай это так, чтобы я не видела, – попросила его Нэтти.
– Тогда тебе лучше уйти, – сказал он, словно надеясь, что она останется, но она ушла.
Потом появился Джек. Появился почти двадцать лет спустя. Появился, потому что был совершенно не похож на предыдущего писаку. В его глазах не было грусти и усталости. Он хотел жить, любил эту жизнь, и Нэтти надеялась, что это желание наполнит и ее опустошенное сознание, надеялась, что в этой простоте найдется смысл… Но смысла не было. Не было, даже когда Джека отправили в тюрьму. Она не знала, виновен или нет, но обещала ждать. "В конце концов, двадцать лет не такой большой срок", – думала она с какой-то фатальной смиренностью прежнего писаки. "Хотя нет, – призналась себе Нэтти десять лет спустя, – у него не было смиренности. У него было отчаяние". Эта мысль принесла грусть. Она попыталась найти его могилу. Не смогла. Хотела уехать из подводного города – перебраться на землю или просто в другой подводный город. Сделать хоть что-то… Но вместо этого отправилась на очередное свидание с Джеком. Он был глупым и все еще хотел жить.
– Мне очень плохо без тебя, – призналась Нэтти.
Джек что-то начал рассказывать ей о сокамерниках. Нэтти притворялась, что слушает, но перед глазами почему-то витал образ покончившего с собой писаки… Покинув тюрьму Нэтти не знала дождется Джека или нет. Она отвыкла от него, она устала от него. Устала от себя, от вечности. Иногда в голову ей приходила мысль, что главным в ее жизни осталось увидеть небо. Настоящее небо, которого она никогда не видела. Но ее пугало, что будет после? Опустошение? Желание смерти? У девочки двадцати лет, с душой трехсот летней старухи…
3
Джек не знал, почему Нэтти отказалась от последнего свидания, не ответила на звонок, на письмо. Последнее Джек писал, старательно выводя слова, чтобы показать Нэтти, что тюрьма пошла ему на пользу. Теперь он много знает, умеет хорошо писать. Но ответа не было. "Может быть, она нашла кого-то другого?" – подумал Джек, попытался понять, какие чувства испытывает. "В конце концов, мне остался последний год!" – решил он и начал считать дни до освобождения. С негром из библиотеки он встречался еще несколько раз, но так и не заговорил с ним. Да и книги потеряли смысл – без Нэтти все это стало каким-то ненужным. Она была умной, она встречалась с умными, и Джеку хотелось стать умным, а так…
4
Джек вышел из тюрьмы во вторник. Не хотел ехать к Нэтти, решив, что она уже живет с другим, затем решил, что там осталось слишком много его вещей. Он не спешил, тратил заработанные в тюрьме деньги в барах на выпивку и шлюх. Последние были до отвращения некрасивы, но после тюрьмы Джеку было плевать. Он все еще хотел жить…