Алан был тихий, маленький и светлый, как мать, а вот в Рике, похоже, вовсю проявлялась кровь папаши, самого первого Маргаритиного мужа, того, который теперь тихо спивался где-то на окраине, изгнанный из дома за полную неспособность обеспечивать семью… Вторая попытка замужества, плодом коей был Алан, оказалась несколько удачнее - только продержалась недолго, и ныне этот подлец и негодяй Эрих иногда посылал денег на содержание сына от своих щедрот, прямо-таки вырывая кусок хлеба изо рта новой своей жены и двоих детей… Да еще - открытки отпрыску на день рождения. Когда Алан был маленький, в эту знаменательную дату ему от отца достался красный игрушечный самокат. Прослужил он долго и был бы бережно храним и по сей день - да вот кто-то из девчонок, кажется, Изабелла, пару лет назад оторвал ему колеса. Такие маленькие детишки, а до чего же сильные. На гадости всегда сил хватает…
Итак, Альф был последним ценным матушкиным приобретением, и терять его она ни за что не собиралась. Альфу нельзя было перечить, а любить его надлежало, как Святого Франциска - благодарным ученикам. Рик продержался ровно полгода, после чего ушел из дома, хлопнув дверью, захватив с собою сумку с учебниками и личную карту; ушел он в неизвестном направлении, как потом оказалось - к своему родному отцу в его монашескую квартирку на окраине, и имя его в доме более не произносилось. Алан быстро понял, что дело обстоит именно так - ему хватило пары огненных материнских взглядов, благо мальчик понятливый; в десять лет он не был к брату, сопернику в материнской любви, особенно привязан и особой скорби не испытывал. Кроме того, у него теперь появилась совсем своя, собственная комната!..
А через полтора года родилась первая из девчонок - Изабелла. Вторая, Маргарита, появилась на свет еще двумя годами позже, но по противности даже превосходила свою сестру. Когда Алана заставляли с малышками сидеть, он подолгу размышлял над вопросом, какая же из них вреднее - и так и не мог однозначно определиться. Старшая была поумней и придумывала всякие гадости; зато младшая умела громче орать. Кроме того, обе они были вылитый Альф - курносенькие, широколицые, с коричневыми кудряшками… Прибавьте только седины в волосы, метра полтора роста и небольшое плотное брюшко - и получится точный портрет отца.
…Сам же Алан был светлый, чуть конопатый, щуплый для своих лет - и глаза матушкины, ореховые… Вот что у них с Риком было общее - так это глаза. Единственное, по чему в них можно было признать братьев - в спортивного сложения черноволосом красавце и тихом заморыше, у которого даже брови были светлые - русые короткие черточки…
Тихость характера и помогла Алану так долго продержаться в этом доме. Любовь к матушке - да тихость характера: ничего ему, в общем-то, не было надо, дали бы маленькую комнатку с закрывающейся изнутри дверью, да пару часов тишины, чтобы можно было спокойно читать… и писать. Писал он по большей части стихи - но иногда и короткие истории, чаще всего про вещи яркие и отважные, чего нельзя было бы ожидать при такой скромной внешности и забитом характере. Пожалуй, покажи он свои творения кому из друзей - засмеялись бы; он и не показывал, никогда не задаваясь мыслью, хороши его стихи или нет. Птица поет, кошка мяучит, дождь льет, и все это делают, как умеют. Вот и он, Алан, пишет как умеет, а что с этим будет дальше - это уже не его дело. Лишь бы не очень дергали…
Но вечно такое умилительное состояние вещей продлиться не могло. Оно и не продлилось - на шестой год совместной жизни с отчимом все старания сохранить мир в семье все-таки в очередной раз пошли насмарку.
…Куда-то Альф с мамой собрались вечером - кажется, в театр, но не исключено, что и в гости. Отец двух дочерей любил вывозить в свет красавицу жену (а Маргарита в самом деле была красавицей в свои сорок с небольшим, те черты, которые немного смешили в Алане, в ее лице проявились куда более изысканно - а кроме того, эти прекрасные, слегка подкрашенные золотистым светлые волосы, в которых не разглядишь ни ниточки седины…) Так вот, Виктор с женою отправились "в свет", а сын остался смотреть за детьми.
В свои шестнадцать лет Алан мог бы стать недурною нянькой - если бы не один крупный недостаток: он не любил детей. Он изо всех сил старался возлюбить хотя бы этих, конкретных - но пока не научился: и Белла, и Рита, в свою очередь, изо всех сил старались ему в этом благом начинании помешать. Непонятно, кто тут был больше виноват - брат или сестры; но после того, как он впихал в двух кудрявых красавиц пяти и двух с половиной лет ковшик овсянки с вареньицем (ух-х, ненавижу!..), на этом программа совместных развлечений закончилась, и каждый из троих впредь должен был развлекать себя сам.
…Алан немножко попечатал, радуясь тишине - видно, детишки нашли и без него, чем заняться. Потом зазвонил телефон, бедняга-писатель с похоронным лицом потащился брать трубку - но глаза у него очень быстро полезли на лоб.
Это звонил брат.
Понимаете?.. Брат Ричард, которого нету.
- Алан?..
- А…га…
- Привет… Это я, Рик, - голос в трубке был уверенным и радостным, и неимоверно взрослым. Почти неузнаваемым. - Хорошо, что я на тебя сразу попал, а не на… ладно, ну его. Тут такое дело - у меня день рождения. Будет то есть, в воскресенье. Ты, что ли, приходи. Двадцать лет исполняется.
- Я не могу, - машинально ответил Ал и тут же пожалел - да, он действительно не мог, по воскресеньям приходил его репетитор (отчим не жалел денег, чтобы дитя поступило в институт)… Но ведь брат же все-таки, и - первый раз за столько лет… Чего это он вдруг обо мне вспомнил?.. Ладно. Отступать поздно. Нет - значит, нет, тем более что наверняка там будет толпа незнакомого народу, и все - старше меня…
- Жалко, - без особой жалости в голосе отозвался Рик на том конце провода, помолчал чуть-чуть. Алану было болезненно неловко. Надо что-то сказать - а что скажешь человеку, имя которого не упоминалось в этих стенах давным-давно?.. Всплывали и угасали предполагаемые реплики - одна другой неуместнее. "А мама с Альфредом пошли в театр…" "Я написал стихи про Галахада…" "Как ты думаешь, что хуже - когда человек орет или когда он спокойно и занудно говорит?" "Нашу кошку недавно кастрировали…" "А как там твой отец?.."
Впрочем, это, кажется, уж совсем лишнее. Риков отец умер что-то полгода назад, вспомнил Ал - и смешался окончательно.
- Ну ладно, ты все-таки запиши адрес, может, зайдешь, - предположил незнакомый брат в телефоне, и Ал записал. Неизвестно зачем нужный адрес на уголке записной книжки. Отчим записывал карандашом на обоях - но остальным в доме это делать почему-то запрещалось.
Ал записал, с превеликим облегчением попрощался и пошел обратно к своему рассказику. Уши его горели - безо всякой видимой причины.
Рассказик намечался про двух молодых крестоносцев, помирающих от жажды среди сарацинских песков. Вот набрели они - кони у бедолаг пали еще вчера - на цветущий оазис средь пустыни, и теперь, не зная толком, не мираж ли это, подползают, помирая от жажды, к сверкающему ручью…
А дальше должен был к ним выехать белый рыцарь и заявить, что он - страж источника, и каждый, желающий воды, должен скрестить с ним копья. А на щите-то у него ничего и нет, потому как затянут оный белой тканью…
Что-то похожее Алан уже где-то читал, но это его не останавливало. Пусть получится так, что эти два друга попали в замок Монсальват, вот будет интересненько… И дыхание его едва не прервалось, когда прискорбное зрелище открылось взору двух рыцарей, простирающих руки к воде - крошка Белла восседала на его вертящемся стуле за компьютером, такая хорошенькая при боковом свете лампы в своем синем платьице, и ножки свесила со стула… Маленький пальчик, чума его побери вместе с его обладательницей, упирался не куда-нибудь - нет, на кнопку клавиатуры "Удалить", и черной аккуратной дорожкой текст быстро бежал и бежал под рукой маленькой гадюки в небытие.
Алан возопил, как пещерный человек, чьего ребенка ухватил поперек туловища этот, как его… саблезубый тигр, но прыжок его запоздал:
"Рыцарь источника", гласило горестное название с экрана, но увы мне, кроме него от рассказа не осталось ничего. Пятнадцать страниц… Ты ж моя умница.
Отпихнув сестрицу, он попытался спасти потерянное - но поздно: отбиваясь, прелестный ребенок нажал пятерней штук сто кнопок одновременно, и творения двух дней канули в Реку Забвения. Где, вполне возможно, они и без того оказались бы в свой черед.
Белла, глядя ему прямо в лицо, нагло улыбалась. Ага, дорогой братец, тебя оставили тут нас развлекать - а ты увильнуть хотел?.. Ну вот мы и развлекли себя сами, как умели, да, как умели.
Я сейчас тебя убью, наверное, - подумал Ал, с трудом сдерживая сии благородные порывы. Потом все-таки порешил, что всему есть предел - и залепил ребеночку такого шлепка, что аж рука загудела. А нечего думать, что тебе все можно!.. А нечего думать, что никогда ничего за это не будет!.. Мне ж его теперь ни за что не вспомнить… все писать заново!..
Изабелла заорала, как пятьдесят детских садов одновременно. Кажется, дело было в новизне ранее неизведанных ощущений. Она вывернулась из ласковых братских рук и унеслась куда-то по темным пространствам огромной квартиры - в детскую? - завывая, как пожарная сирена. Экзекутор опустился на стул и тупо посмотрел на белый, пустой экран. Руки его слегка тряслись.
…Возмездие не заставило себя ждать. Ал почему-то совсем не удивился, когда вскорости после возвращения отчим вошел в его комнату, даже не постучав. Сидя спиной к двери, пасынок однако почуял затылком что-то совсем уж неладное - и поспешно обернулся, вскочил.
Альфред был совершенно жуток. Все еще в театральном сером костюме - только без пиджака, рукава засучены. "Седой и элегантный", но глаза как две щелки. Подбородок… как ящик стола. Выдвинутый и совершенно прямоугольный. Алан видел в книжках выражение "у него заходили желваки на скулах", но до сих пор не знал, что это значит.
- Ты ударил ребенка, - спокойным, как во время наизануднейшей своей домашней проповеди, голосом выговорил Альф. Ал открыл было рот, чтобы что-то сказать, да на полпути понял, что сказать-то, кажется, и нечего.
- Ты посмел бить младшую сестру, - еще скучнее констатировал здоровенный дядька, загораживающий ему выход всеми ста килограммами своего живого веса. Краснел он странно - почему-то от шеи; вот и сейчас лицо его оставалось бледным, а над белым воротником уже появились закатные тона.
- Виктор, понимаете…
Такое обращение - по имени, но на "вы" - было единственным, на что Алан оказался способен. Все другие варианты подходили еще менее.
- Ложись, - скучным голосом предложил тот, кивая пасынку на кушетку. - Ложись и спускай штаны. Мало тебя драли. Сейчас я это исправлю.
Тот сморгнул, думая, что ослышался. Хлопнул глазами, чувствуя, как кровь медленно приливает к щекам. Только теперь он заметил, что отчим явился не с пустыми руками - из правой опущенной кисти у него свисал длинный, намотанный на запястье ремень, и конец его болтался, как змеиный язык. Заглядевшись (туда-сюда) на качание его узкого конца, мальчик прослушал, как Альф повторил свой приказ еще один раз.
В третий раз он уже крикнул - да так, что, кажется, лампа чуть мигнула. Пожалуй, это называется не "крикнуть", а "рявкнуть": если бы в комнате была посуда, она бы звякнула. Если бы под рукою у Альфреда был стол, он двинул бы по столу кулаком. А так в распоряжении у него оказался только голос, и уж его-то достойный торговец недвижимостью использовал на полную мощность.
Алан шарахнулся от звуковой волны, и теперь стоял, прижавшись спиною к спинке собственного стула. Именно тогда дверь приоткрылась, бледное мамино лицо возникло в темной щели. Ореховые ее глаза, огромные от испуга, скользнули по комнате, встретились на миг с перепуганным, таким же зеленоватым взглядом сына… Задержались на нем. После чего мама закрыла дверь… с той стороны.
Именно в этот момент у Алана внутри что-то щелкнуло… что-то такое, что щелкает однажды и навсегда.
Он даже сопротивляться больше не мог. Не так уж важно было, что отчим, высокий и сильный дяденька, приблизился на шаг, доходчиво объясняя, что если он сам не сделает, что сказано - то придется ему помочь. Просто у Алана, кажется, больше не стало мамы, а может, опоры, какая уж там гордость, и он с прыгающими губами подошел к своей кровати и послушно лег ничком, лицом в подушку… Потому что она закрыла дверь с той стороны.
Потом какое-то время прошло в уплотнившемся, недостоверно-гадком аду, которого не бывает: отчим бил, а Алан кусал зубами наволочку, прерывисто втягивая воздух при каждом ударе и комкая кулаками покрывало, изо всех сил стараясь, чтобы ни один самый крошечный звук не прорвался наружу. Больно было умопомрачительно - или, по крайней мере, так казалось тому, кто до сих пор ничего подобного не пробовал. Кровь тяжело колотилась в ушах, все вокруг стало мокрым и соленым. На какой-то раз он все-таки не выдержал и громко как-то не то всхлипнул, не то всхрюкнул, и следом прорвался придушенный подушкою вопль. БОЛЬШЕ НЕ МОГУ, подумал он отстраненно, будто и не о себе, меня разрезают пополам, ХВАТИТ, сейчас я ЗАОРУ - и не сразу понял, что, кажется, все. Оно кончилось.
- Сам напросился, - слегка запыханно, может, даже смущенно, но как-то словно издалека проговорил голос. Кажется, отчим немножко переусердствовал в воспитании - и теперь созерцал плоды своей деятельности с легкой неловкостью. А не слишком ли я сурово обращаюсь с сыном, подумал русский царь Иван Грозный, стирая кровь со своего жезла… Ал не слушал - он лежал неподвижно, ожидая, когда сколько-нибудь утихнет режущая боль. Потом, решив, что отчим, наверное, уже ушел - слишком было тихо и неподвижно - оторвал от подушки красное, залитое чем-то - слезами? И не только… - лицо. И в самом деле, он остался, наконец, один. Хорошо.
Алан потихоньку встал, натянул штаны. Он был сам себе слегка противен. Вытер мокрые глаза и рот ладонью, стараясь унять дрожь. На подушке осталось здоровенное влажное пятно. Жалко…
Он перевернул подушку, стараясь не сгибаться в пояснице. Потом огляделся, пытаясь сообразить, что же ему нужно взять с собой.
Настольная лампа горела так ясно, спокойно, будто бы здесь все еще был его дом.
…Потом он собрал кое-какие вещи - тетрадки, пару носков, чистое полотенце из шкафа. Вышел из комнаты на цыпочках, чтобы не дай Бог никто не задержал. Было уже около полуночи; в коридоре нашел наощупь свои башмаки без шнурков, кожаную рыжую куртку. Поворачивая в замке ключ, наткнулся ногой на что-то большое, громыхнувшее… а, мусорное ведро. Стоит в назидание - чтобы он с утра не забыл вынести.
Вот он, Альф, как он есть. Может писать труды по этике семейных отношений. "Выдрав пасынка, не забудьте выставить в коридор мусорное ведро, чтобы тот поутру вспомнил о своих обязанностях".
Однако на грохот ужасного ведра не выскочило сто человек с автоматами. Замерший на миг Ал все же повернул ключ, уже не боясь им скрипнуть - после такого-то грохота… Но почувствовал взгляд затылком - и обернулся.
Мама стояла на пороге спальни, за ней золотился тихий свет (Альф читает в постели…) Она была, кажется, в своем длинном халате; лица в темноте сын не мог разглядеть.
- И куда же ты?
В голосе ее не было ничего, совсем ничего. Алану стало смертельно стыдно, и он обрадовался, что не видит ее глаз. Ты не потеряешь его, мама, не бойся, хотел сказать он - но не стал. Ты не потеряешь ничего, я просто уйду, всем будет легче, плюнь на все, иди спать.
- Да так… к отцу.
Голос его был хриплым - сильно плакал, а потом не прочистил горло. Мама помолчала. Наверное, она собралась бы ответить или спросить что-нибудь еще - но он уже вышел, сказав почему-то "до свиданья", вышел как можно скорее, чтобы не при ней… Но и не при ней ничего не случилось: он больше не стал реветь, просто постоял, привалясь лбом к холодной стене, а потом оторвался от нее и пошел вниз по лестнице. На лбу белело известковое пятно.
…Он не знал, знать никак не мог, что точно такая же сцена уже происходила в этом доме пять с лишним лет назад, участники - Виктор Альфред и Ричард Эрих, сэр… Только с единственной разницей - если младший брат покорно лег навзничь на кровать и позволил себя выпороть, старший отгородился от отчима табуреткой и сказал, чтобы тот не приближался.
Сыновья отцов не бьют, даже приемные, так сообщил черноволосый, злой как бес подросток, берясь за стуловы ножки, но если вы сделаете еще шаг в мою сторону, я вас тогда огрею. Прямо вот этой вот штукой.
И это сам Альф сказал слово - "Убирайся". Вон из моего дома, сказал оскорбленный в лучших чувствах приемный отец, предусмотрительно отходя к двери. Десять минут на сборы, и - проваливай. Хочешь - к пьянице отцу. Хочешь - вообще на помойку… Но на мой порог больше - ни ногой.
Это он не всерьез сказал, конечно, в наше время детей из дома не выгоняют. И немало удивился желавший припугнуть гаденыша господин Виктор, когда Рик и правда ушел через десять минут, оставив маме записку, ушел и в самом деле не вернулся… Нет, потом пару раз заходил за вещами.
Разница еще и в том, что тогда было лето. Лето и день…
Осенний ветерок продувал Алана насквозь. Фонари горели ровным оранжевым светом. Сто раз бывало, что он выходил из дома и позже - но почему-то казалось, что сейчас особенно темно.
Еще на остановке, садясь в автобус, Алан вдруг осознал эту простую истину. А когда он прижался лбом к черному, чуть запотевшему стеклу, мысль обрела полнейшую четкость.
К отцу ехать нельзя.
У отца жена и дети. У него новый дом, веселый и хороший, и единственное, чего там вовсе не надобно - это подросток-сын от первого брака, с чертами лица почти как у бывшей жены и характером далеко не Синдерелльским… Поэтому за три минуты - одна остановка езды до подземки - Алан успел умереть и воскреснуть: входя в автобус, он ехал к отцу, выходя из него, уже твердо понимал, что ехать надо к брату. И не потому, что тот его поймет; не потому, что так хочется. Больше просто некуда.
Дело в том, что больше ему правда было некуда идти.
Мгновение ужаса, пока он сбегал по ступенькам пустого полночного метро: не взял адрес. Так он и лежит там, на столике около телефона, записанный на уголке странички из записной книжки…
Но, как выяснилось минутой позже, адрес весь в точности обнаружился у Ала в голове. Цветочная, двенадцать, сто двадцать три. Или… сто двадцать пять?.. Нет, кажется, три. Это когда обогнешь помойку и качели, сказал у него в ушах бодрый и уверенный Риков голос - сегодняшний голос из телефона… Человек с таким голосом, наверное, вовсе ни в ком не нуждается. Хуже нет, чем самому нуждаться в человеке, у которого такой голос.
Ну, это ж мой брат, напомнил себе Алан, ища в твердой магии этого слова надежды… обещания. Хоть какого-то знака, что все устроится. Брат. Родная кровь. Наверное…