Пока еще нет ни одной ни у нас, ни у них. Да и никого вообще не видно и не слышно. Может быть, ушли? Даже свист ветра не слышен, и лес кажется огромным залом с зеленой крышей и колоннами-стволами, залом, где давно уже никого нет.
Инспектор, идущий впереди, неожиданно останавливается.
- Что случилось?
- Должно быть, прошли.
- Ты уверен?
- Слишком долго идем. - Может, не туда?
- Нет, правильно.
- Значит, сменили стоянку.
- Едва ли. Думаю, маскировка.
- Ты о чем?
- Об умении спрятаться, стать невидимым. Приспосабливаемость к обстановке. Мы забыли о ней, а они помнят.
- Пусть приспосабливаются. Найдем.
- А вдруг они тебя найдут?
Пророческие слова! Он даже не успел ответить: что-то черное мелькнуло в воздухе и скрылось, а он упал, захлебнувшись криком. Из перерезанного горла фонтаном забила кровь.
- Ложись!
Я метнулся за толстый ствол дерева, упал на землю, прижавшись щекой к гладкому корню. И вспомнилось равнодушное напутствие Восьмого: "Ты никогда не смотрел смерти в лицо. А она не любит, когда на нее смотрят. Лучше отвернись". Но я не могу отвернуться. Я смотрю, не отрываясь, как зачарованный на безжизненное тело моего спутника. Вот оно дернулось и поползло по земле, подрагивая на корнях, а потом взлетело вверх и пропало. Мистика?
Нет, это они.
Сейчас я уже вижу их: обнаженные коричневые тела, длинные волосы, бородатые лица, травяные повязки на бедрах. Они прячутся за стволами: наше оружие не достанет их - слишком далеко. Лучше подождать, когда они подвинутся ближе. Но кто-то из наших не выдержал. Узкий луч рванулся из-за дерева, ударил по стволам. Они не упали: повисли в воздухе, удерживаемые кронами соседних деревьев. И словно ничего не изменилось в лесу: та же звенящая в ушах тишина, тот же строгий порядок, установленный неизвестно когда.
Снова сдавленный крик. Перешел в хрип и замер, а я понял, что стрелявший уже мертв. И мы побежали, не скрываясь и не думая об атаке. Я тоже бежал, размазывая по лицу пот пополам со слезами, и тоже кричал от страха, как загнанный охотниками "дикий", - удачливыми охотниками, не нам чета.
Вдруг что-то тяжелое ударило меня в спину, швырнуло на землю, и, почти уже теряя сознание, я услышал над собой голоса. Переговаривались чужие, не мои спутники.
- А с этим что делать? Он еще жив.
- Отнесем к машине.
- Может, добьем?
- Зачем? Четверо у них убиты. Больше пока не сунутся.
- А мы?
- Уйдем. Их лес. А если этого вернем живым, они поймут, что мы согласились на вытеснение. Обычный знак.
Меня подымают и куда-то несут. Зеленая крыша над головой качается, расплываясь и бледнея. Кажется, что я смотрю на нее сквозь залитое дождем стекло. Зеленый цвет медленно приобретает пастельный оттенок, графится на квадраты черными прямыми линиями. II, словно сквозь стекло, доносятся уже совсем другие голоса.
- Надо "скорую" вызвать.
- Зачем? Это уже обычно. Лучше отвезем домой - у Юрки машина.
- Позвони Волохову.
- Может быть, Инке?
Раз-два, раз-два… Я качаюсь, как в люльке. Куда меня опять несут? Где я? Я раздвоен, сознание бьется между двумя мирами. Чье оно, мое или "его"? Раз-два, раз-два… Маятник: длинная тонкая шея и золотой шар внизу. Туда-сюда, от стены к стене. Медленно качается маятник, подвешенный к потолку в огромном зале с голубыми, как небо, стенами.
3
Значит, припадок еще не кончился. Сейчас, когда я вспоминаю о нем, помнится именно голубой зал сквозь морозную дымку.
Опять полунамек: вижу не все. Только слуховая галлюцинация дополняет увиденное.
Говорят двое. Один из них я. Голос другого знаком и привычен.
- Я ведь предупреждал тебя: добром это не кончится. Четверо убитых - не много ли?
- Они знали, на что шли.
- Конечно, знали. Полицейские десантники - это их профессия. А ты знал?
Мы уже не раз говорили об этом перед полетом. Сейчас он скажет, что мне еще повезло и что это меня кое-чему научит.
- Чему, Восьмой?
- Равнодушию. Не всели тебе равно, как живут и что едят в резервации? Они вымрут еще скорее, чем мы.
- Зачем же мы их вытесняем?
- Пока еще лес нужен нам.
- Но во имя чего терпеть ужасы резерваций?
- Мы их не видим - так стоит ли тревожиться? Стоит ли думать о них?
- И все-таки к ним и сейчас уходят. Зачем?
- Спроси у них. Пойди к ним налегке. Без оружия. Они тебе скажут, - слышен смешок старческий и брезгливый. - Впрочем, можно и проще: я скажу. Может быть, станешь умнее.
Беззвучно качается маятник. Вращается золотой шар, выпуская на стены сотни солнечных зайчиков, юрких, стремительных - разве поймаешь? Откуда-то слышна музыка - медленная, зыбкая, как рябь на воде. Вращается золотой шар - маленькая планетка, подвешенная на жесткий стержень Времени.
- Оно неумолимо, мой мальчик: ни остановить, ни повернуть вспять. Мы не умеем управлять временем и не научимся никогда. Мы уже на краю, дальше идти некуда: пропасть или глухая стена - выбирай, что лучше. Можно, конечно, перекинуть мост через пропасть, а стену пробить, взорвать, уничтожить, но зачем? Да и нечем. Нужны силы, а их у нас нет. Страшные слова: угасающая цивилизация! Страшно терпеть их. Гораздо легче протестовать - недорого и сердито, а конец все равно один: смерть. В разные времена - разные формы протеста. Чаще всего уход к прошлому, наивная игра в близость природе, в кажущуюся свободу "диких" и страшная закономерность: чем выше уровень цивилизации, тем дальше в прошлое уходят от нас "дикие". Они были всегда: и когда мы приручили атомную энергию, и когда вышли в космос, и когда научились управлять плазмой, и сейчас, когда мы все это прочно забыли. "Дикие" - это регресс против прогресса. Сначала буколика, разведение травки вдали от шума городского, потом - колонии: самодельные муравейники, вымирающие от междоусобиц, драк, от дурмана и эпидемий, затем - толпы нелепых, оборванных и грязных бездельников, молчаливо сидящих на городских улицах. Лень управляет ими, всесильная госпожа лень: лень мыслить, лень двигаться. Гораздо проще не думать, залезть в пещеру и убить ближнего, чтобы не умереть с голоду. Вот и появились в каменных пустынях на юге стада утративших разум маньяков, бежавших от "тоски городов". Теперь они - вне общества, вне законов, вне цивилизации. Мы вытесняем их с Контролируемых территорий, а там пусть вымирают по собственным нормам и методам.
Глохнет голос, гаснет золотой шар, темнеют солнечные блики на стенах. Они уже не голубые - лиловые с серебристыми звездами на обоях. Морозная дымка укладывается в прямоугольник окна, открытого, как обычно. Значит, я уже дома. Довезли ребята, спасибо им.
4
За столом, склонив голову набок, что-то прилежно пишет Волохов.
Вот он подымает голову, губы его шевелятся - считает или придумывает? Потом, заметив, что я очнулся, радостно улыбается:
- Как самочувствие, Николай Ильич?
- Фифти-фифти. А где ребята?
- Да с полчаса как ушли. Я тут посчитал кое-что, пока бы спали, а Инка в магазин побежала: у вас в холодильнике пустыня, хоть бы консервы с горошком или баклажанная икра. А то-чистая Антарктида. - Он подымается, застегивает пальто. - Пойду ее встречу, может, капусту купила - помогу. А вы лежите пока, мы скоро.
Он уходит, а я закрываю глаза, вспоминая подсмотренное сквозь щелку во времени.
Эта щелка снова приоткрылась, показав мне уголок прошлого, забытого, но все же не мертвого.
Вот и еще одной тайне конец: я - вегетарианец по необходимости, рожденной сложными условиями жизни на родине.
Хлопнула входная дверь. Шепот в прихожей. Чьи-то каблуки простучали по коридору на кухню: Инна. Вот она уже гремит кастрюлями, в который раз удивляясь, что приходится варить своему учителю не вкусный мясной обед, а капустно-морковное месиво.
Несколько мгновений вижу их лица, потом все погружается в какой-то туман…
Тетрадь четвертая
1
Припадки чаще и откровеннее.
Прошлое властно вторгается в мой новый мир, все объясняя, и объяснения, как мертвые кирпичи, одно за другим воздвигают все выше стену между мной и людьми. Но Маугли уже стал человеком: не в состоянии вернуться в джунгли. И не захочет даже, если бы такое возвращение было возможно. Кто знает, что нашел бы он сейчас на камнях породившего его мира? Пожирающих друг друга питекантропов или горсточку заживо умирающих мудрецов, отягощенных своей бесполезной мудростью?
Недавно я побывал в Лондоне на симпозиуме математиков, стремившихся каждый по-своему сформулировать теорию связи, или, как ее еще называют, теорию информации. О чем я думал, отрываясь от привычной среды научного сборища и прогуливаясь по блистательной Пикадилли или по окраинным переулкам Лондона? Если бы этот мир развивался, не имея перед собой противустоящего ему мира социалистического, он, вероятно, достиг бы тех же самых вершин, до которых добралась моя далекая галактическая цивилизация. До тех ледяных высот, вымораживающих в человеке великую сущность бытия - счастье жизни и радость творчества. Не зря меня называют "снежным человеком". Я сын того же холодного мира, где замерзает не только вода, но и души.
Я почувствовал дыхание этой душевной мерзлоты и на лондонском симпозиуме, когда сорокалетний профессор Кингсли сделал сенсационное заявление о ненужности дальнейших математических изысканий. Они, мол, всегда несут с собой непредвиденную побочную опасность, как невинное стремление Резерфорда проникнуть в тайны атома принесло в жертву Хиросиму и Нагасаки. "Да и вообще любое достижение науки, как только оно становится применимым в массовом масштабе, - обобщил он свою мысль, - подчас приносит опасности, почти непреодолимые".
Тогда я только подивился этой духовной ограниченности, мимоходом подумав, а не рассуждал ли так же и мир, меня породивший? Но не дождался припадка, а вместе с ним и ответа на мой вопрос. Ответ пришел позже, уже в Москве, когда я прочел в газете полемику двух ученых - американца и русского. Уже другой американский профессор, не Кингсли (как заразительна эта душевная мерзлота!), утверждал, что развитие науки находится в явном противоречии с интересами человечества. Он привел почти те же аргументы и выразил все тот же страх перед неотвратимой поступью научно-технического прогресса. Русский высмеял этих интеллектуальных самоубийц. Высмеял беспощадно и умно, доказав, что каждая победа человеческого гения отзывалась благом в жизни людей.
Я читал газету, лежа на кушетке в гостиничном номере, и вторжение прошлого на этот раз не опрокинуло меня наземь. Как долго длился припадок, я не знаю, но он открыл мне еще один уголок моей родины, еще один краешек той пропасти, к какой двигались мои соплеменники. Как и ранее, то был не сон и не смутное воспоминание, а почти совершенная модель прошлого.
…Мне около тридцати, я только что назначен Вычислителем в составе экипажа новой космической экспедиции, первой за три столетия с тех пор, как были прекращены исследования космоса (я привожу цифры в земном исчислении, так как нынешняя мысль моя не в состоянии воспроизвести их иначе). Из старых хроник я узнал, что последний космический корабль не вернулся, новых уже не проектируют, изучение Вселенной приостановлено, не строят обсерваторий и не готовят астрономов. Лишь несколько старых обсерваторий и специализированных заводов-автоматов, сохранивших людей и оборудование, доживают свой век на планете во главе с учеными-энтузиастами, обучавшимися по древним кристаллическим записям. Я был в их числе, когда поступил сигнал о моем назначении на пост Вычислителя. Теперь меня иначе не называют.
- Ты не боишься, Вычислитель?
- Нет.
- Космических кораблей давно уже не строят.
- Не строят - еще не значит, что разучились строить. Наш спроектирован и построен.
- И вы нашли материалы?
- К счастью, кое-что еще сохранилось на складах. И работали не любители-одиночки. Нашлись и автоматы, и люди, умение и знания которых позволили сотворить чудо.
- Но это чудо еще не прошло испытаний.
- Мы испытаем его в полете.
Лицо моего собеседника тает в сумраке плохо освещенной обсерватории.
- Ты живой пример атавизма, - не без зависти говорит он. - Тобой движет романтика древних лет. Ты слишком поздно родился.
Я молчу. Я знаю. Сердце мое ликует.
- Корабль не вернется. Может быть, мы даже увидим твою гибель на взлете. Откажись - за отказ не осудят. Зачем спешить к смерти? Доживешь с нами, сколько положено.
- Нет.
2
Морозный сумрак превращается в пушистый морозный день. Я у Астронома, который старше меня лет на семь-восемь. Ему осталось жить всего несколько лет: у нас умирают сорокалетними.
- Ты знаешь, куда летишь, Вычислитель?
- В субпространство.
- Координаты пути?
- Я их вычислил.
- Хочу проверить тебя. Вспомни.
Я вижу образ далекой звездной системы. Видит его и Астроном, потому что образ возникает четко в белом пространстве зала.
- Найди планету.
Я вижу нечто вроде снимка Земли, сделанного из космоса советскими космонавтами. Голубые океаны. Ясные очертания материков. Знакомый контур Африки.
В ту минуту я еще не знал, что знаю теперь. - облик планеты для меня нов.
Но он манит.
Астроном улыбается.
- Зовут вселенские дали? И меня. Но я уже стар - всего три года до финиша. Таких уже не посылают в космос.
- Уже давно никого не посылают. Почему?
- Ты знаешь из кристаллических хроник, когда и как началось угасание науки. Закрылись специальные школы. Не делают кристаллов для записей. Остались считанные безумцы, вроде меня и тебя, которые копаются в научном навозе прошлого.
- И нашли жемчужину, вроде этой планеты с кислородной жизнью.
- В Совете по ликвидации научных хозяйств надо мной посмеялись. Я напомнил им о возможности встречи с иной формой разума. Мне ответили: кому нужен чужой разум, когда избыток своего тяготит. Но перед Советом мудрейших меня поддержал Навигатор.
Рядом с Астрономом в пушистом морозном облаке возникает абрис человека, геометрически скроенного из наклонных и вертикалей. Он еще выше меня. В его устремленном на меня взоре читаю: "Не задавай ненужных вопросов".
Я мысленно отвечаю, почтительно склонив голову: "Готов слушать".
- Мы - тридцатилетние - смертники, - говорит он. - Десять лет до срока - это недолго. Но одни предпочитают протянуть их, прозябая в равнодушии ко всему на свете, другие согласны посчитать завтрашний день последним, если он откроет новые горизонты. Ты из таких, и твоя работа меня устраивает. Я видел твои вычисления - они вселяют уверенность. Ты летишь.
Я все же отваживаюсь спросить:
- Триста лет уже никого не посылают в космос. Что же побудило Совет изменить традиции?
Встревоженный взгляд Астронома предупреждает: вопрос вне компетенции Вычислителя. Однако Навигатор не замечает или не хочет замечать нарушение регламента.
- Я говорил с Восьмым из Совета: он занимается ликвидацией остаточных последствий науки. Я напомнил ему об угасании нашей цивилизации, о сокращении рождаемости, близком к полному прекращению, о сорокалетнем пределе жизни, о вирусе равнодушия, убивающем все. Я спросил: что может снова разжечь угасающий костер жизни? Только молодость и силы другой планеты. Такую планету нашли астрономы, а мы, навигаторы, предлагаем проверить находку. "Разве есть еще навигаторы?" - устало спросил он. Я ответил: "Поколение за поколением передавали свои знания друг другу. Нам, последним, под тридцать - мы еще успеем вернуться".
Я мысленно представил себе этот разговор с членом Совета и, сдерживая улыбку, спрашиваю:
- И это его убедило?
- Не это. Его равнодушные глаза спрятали мысль, но я угадал ее. Он просто обрадовался возможности убрать нескольких беспокойных с планеты. Отказ мог только умножить наше число, согласие уменьшало его. А возвращения корабля, даже если мы и вернемся, он все равно не дождется.
Восьмой из Совета был учеником моего отца. Навигатор знал об этом.
- Он хочет говорить с тобой, - добавил он. - Не пугайся: вопрос уже решен. Но о моей догадке можешь упомянуть.
3
…Опять белый морозный туман - он не мешает в комнатах, как и на улице. Я вижу створки двери - высокий белый прямоугольник, перечеркнутый посредине, как рейсфедером по чертежной линейке. И слышу: чей-то бесстрастный голос предупреждает:
- Восьмой сейчас примет вас, Вычислитель.
Восьмой говорит знакомым голосом, который я уже слышал в неоднократных посылках прошлого. Он выглядит не старше меня.
- Но у меня в запаснике жизни всего один год, - говорит он, заканчивая мою мысль. - Уже появились предупреждающие сигналы.
- Какие?
- Шестое чувство. Я уже ощущаю, как истончаются кровеносные сосуды в мозгу и как нарастает давление потока крови. Это не обычное кровяное давление, а пиршество разума. Мысль словно становится быстрее и чище. Яснее ассоциации. Стройнее выводы. Потом - последняя вспышка, несколько часов наивысшего ускорения - и конец.
- Я знаю. У моего отца была такая же ночь, - просто говорю я.
Мне легко с ним, хотя ледок равнодушия холодит отношения.
- Ты знаешь, зачем я тебя вызвал? - спрашивает он.
- Нет.
- Для того чтобы сказать тебе, что ты умрешь раньше меня.
- Вы забыли добавить: "быть может".
- Нет, я забыл добавить: "непременно".
Я молчу, не ощущая ни почтения, ни страха. Пусть объясняет.
- У нас уже давно не знают о космической навигации, - равнодушно говорит он. - Разучились. И строить корабли, и вычислять координаты путей. Тем более в субпространстве.
- Я вычислил.
- Не уверен в их точности, хотя, как математик, ты ученик своего отца.
- Вы тоже.
- Я был им раньше тебя и давно разучился.
- И довольны?
- Равнодушен. Большинство счетно-вычислительных устройств давно демонтировано, а кто будет в уме решать дифференциальные уравнения в частных производных? И кого заинтересуют сейчас непрерывные дроби либо числа в минус двадцатой степени? Любителей цифровых игр или чудаков вроде тебя. К счастью, их становится все меньше и меньше.
- К счастью? Потому вы и разрешили полет?
- Да. Навигатор понял. Но я сделал это и ради тебя. Познаешь наивысший взлет мысли на орбитах иных галактик.
- Спасибо, Восьмой.
- Иди. Мне только хочется, чтобы я не ошибся.