Вру, время было. Не было стремления. Стольких женщин встретил за эти годы, хороших, добрых, умных! Мимо, все мимо. Как на школьном диспуте: что лучше - любовь или дружба? Я выбирал дружбу. Вернее, не я, а кто-то за меня, как предохранитель на автомате.
- Вас, наверно, в детстве Каем называли. Помните, как он складывал из ледяных кубиков слово "вечность"?
"Вечность". Мне кажется, что я тоже когда-то складывал это слово, но не из кубиков, нет! Оно вызывает во мне, как принято писать в дурных романах, бурю воспоминаний. Как человек, которого где-то видел, а где - не помнишь, но желание вспомнить назойливой мухой мечется в голове: отгоняешь - не улетает. Подсознательная память: я был рядом с Вечностью, даже трогал ее и отдергивал руку - обжигает она даже таких морозостойких, как я. Кажется, закрой глаза, напрягись, вспомни - ну еще, еще чуть-чуть… Ничего. Только хуже потом - припадок.
- Вам плохо, Николай Ильич?
- Откройте окно, Инна. Да пошире, пошире!
- Не простудитесь. И давайте помедленнее, ладно?
- Боитесь?
- Нет, конечно. Только предупреждаю: сейчас крутой поворот и пересечение.
- Вижу.
Зря похвастался, ничего я не вижу: словно туман перед глазами. Переедем рокаду и остановимся; передохну.
- Скорей на тормоз! Смотрите вправо!
Зачем она кричит? Ах вот оно что!.. Словно не в фокусе, перед ветровым стеклом выросла медленно ползущая "Колхида". На тормоз! Резко! Руль вправо, еще вправо! "Колхида" увеличила скорость - надеется проскочить. Еще правей! Сильнее на педаль газа! Проскочим?
Поздно.
Как снежная гора перед радиатором - серебристый кузов "Колхиды". Сейчас будет удар, но я его уже не почувствую.
2
Как тихо вокруг! И странное ощущение невесомости, полета над притихшей Землей. Какая она маленькая - Земля, как резиновый мячик в руках у мальчишки. Крутится мячик, крутится, подпрыгивает, ударяясь в стену. И только два цвета на нем: синий и зеленый. Нет, еще желтый и коричневый. А все-таки больше голубого. Голубая планета, желанная, далекая, незнакомая.
- Приготовиться к посадке.
Сначала облака белые, топкие, дымные - во весь экран внешней связи.
- Над планетой низкая облачность. Где мы вынырнем, Вычислитель?
- Где-то в Восточном полушарии, ближе к полюсу. Я не успел рассчитать точно.
Рассчитать? На чем? Передо мной - пульт вычислительной машины: ровные ряды клавишей в два этажа, индикаторные лампы, молочно-белая панель. Я - Вычислитель. Это - должность.
- Что у них там внизу?
О чем он? На экране коричневая жижа земли, фонтанами взлетающая в воздух, а потом медленно оседающая вниз. Под нами поле - неровное, израненное круглыми глубокими ямами. Поворачиваю верньер, и в кабину врывается звук: резкий, зловещий вой ветра, еще треск какой-то, частый и прерывистый, еще ухающие удары, еще дальний нестройный крик.
Люди? Не знаю.
Под нами дорога. По ней ползут большие темно-зеленые жуки, выставив перед собой длинные усы с утолщением на конце. Один, два… пять. Не успел подсчитать: проскочили.
Дальше - лес, редкий, безлистный, совсем не похожий на наши леса. Голые, торчащие, извивающиеся прутья и какие-то сооружения среди них, тоже темно-зеленые. По грязному снегу мечутся люди. Поворачиваю верньер, изображение становится крупнее и резче. Люди в длинных, до колен, грязно-белых куртках, мохнатых снизу. Ухающие звуки - это отсюда. Сейчас они громче.
Блеснула серо-стальная полоса реки, за пей скопления людей уже в темно-зеленой одежде. Через реку мост. К нему устремляются знакомые большие жуки с усами. Ползут и стрекочут на ходу. Машины? Возможно. Но почему всюду такой сумбур, суета, спешка, нелогичность действий? И опять этот крик: "А-ааа…"
У бегущих по снегу людей какие-то короткие трубки в руках: вероятно, это оружие. Кое-кто обращает его к небу, должно быть в сторону нашего корабля. Слышен близкий треск, словно горсть орехов ударяет по обшивке.
- Похоже, в нас стреляют, Навигатор, - говорит второй пилот.
- Чем?
- Пустяки. Свинец. Ответить?
- Зачем? Мы здесь не для того, чтобы вмешиваться.
- Во что?
- В войну.
- Какой же это уровень?
- Думаю, среднетехнический.
- На чем вы основываетесь?
- Техника. Оружие. Анализатор не ошибается. Мне кажется, что мы попали в период внутрипланетных войн.
- Кого с кем?
- Вспомните историю. И у нас это было. Что будем делать? Посадка неуместна. Может быть, еще успеем изменить курс?
- Поздно, Навигатор. Необходима переориентировка темпорально-пространственного вектора. В полете не справиться, нужна стабильность.
- Как долго это продлится?
- Два цикла, не больше.
Я не участвую в разговоре. Только внимательно слушаю. Мое дело считать - орбиты, траектории, координаты. Я - Вычислитель, и мои знания понадобятся лишь тогда, когда мы выйдем на околоземную орбиту. Я рассчитаю траекторию обратного полета, выдам программу, а Навигатор заложит ее в автомат управления.
А пока можно смотреть на жуков, извергающих из усов желтые вспышки огня, на людей, бегущих по смешанному с размокшей землей снегу.
Они спотыкаются, падают, вновь подымаются и бегут, а кто-то остается лежать, скорчившись или раскинув руки, словно боясь сорваться в Вечность с бешено несущейся планеты, которая так и останется для нас чужой, потому что высадка не предусматривается.
Вот она стремительно надвигается на экран - белая от снега, бугристая шкура планеты. Мягкий удар, скольжение - и все.
Блестящая посадка.
Я смотрю на спутников. Они заняты своим делом, не обращая внимания на экран. А он отражает пустынный зимний пейзаж. Люди с оружием куда-то ушли.
- Я выйду ненадолго, Навигатор.
Он удивлен: планета его не интересует. - Зачем?
- Любопытно.
Удивление невольно сменяется уважением. Любопытство к чему бы то ни было - качество довольно редкое у нас на родине.
- Хорошо, Вычислитель. Не возражаю. Только будь осторожнее.
Я прыгаю из люка на землю. Под ногами развороченная смерзшаяся глина вперемешку со снежными комьями. Ходить трудно, но тяжесть нормальная и дышится легко, как у нас. Идет мелкий пушистый снег, влажный и теплый, как у нас в середине лета. Ведь наша планета холодная, у нас даже на экваторе не везде тает снег.
Впереди - роща. Пытаюсь пробежаться и падаю, руки грязные от размокшей глины и снега. Вытираю их о ствол дерева - тоненького, ломкого, со смешной черно-белой корой. Дерево голое, без листьев, без почек.
Поодаль лежит человек, уткнувшись лицом в смерзшуюся землю. С трудом переворачиваю его: безвольно повисшие руки, застекленевшие глаза.
Резкий свист, и два бухающих взрыва - где-то совсем рядом, потому что даже деревья не спасают от ударной волны. Сильный толчок валит меня рядом с убитым. Я подымаюсь, оборачиваюсь и… не могу сдержать крик.
Нас приучали к выдержке с детства: никаких эмоций, сдержанность, собранность, постоянная готовность к неожиданностям. Наверное, я плохо усвоил уроки своих наставников. Не переставая кричать, я бегу из рощи, спотыкаюсь, ударяюсь о стволы деревьев, на бегу вытираю лицо… Что на руке? Снег или слезы пополам с кровью?.. И снова бегу, задыхаясь и кашляя, пока не застываю у огромной воронки, там, где еще несколько минут назад стоял наш корабль.
Медленно, как сознание к больному, возвращается выдержка, способность здраво оценить обстановку. А впрочем, что оценивать? Два прямых попадания бомбы лишили меня всего: дома, друзей, родины, может быть, смысла жизни. Чуда не будет. Никто не полетит вслед за нами, а мертвых не воскресишь. Да и следов от них не осталось: мерзлая глина, побагровевшая от крови. Навигатор был прав: не стоило выходить на эту чужую планету.
Но я вышел и выжил, и чужая планета должна стать моей. Придется ассимилироваться - выхода нет. Непослушными, негнущимися от волнения пальцами снимаю комбинезон: он вызовет подозрения. Раздеваю убитого. Ремень с пряжкой, защитная рубаха с медными пуговицами, нелепая обувь - высокая, грубая, без скрепок. На теле сравнительно чистая белая рубаха: она помягче верхней - подойдет.
Натягиваю ее на себя, потом такие же белые штаны с тесемками у щиколотки. А сейчас - подальше отсюда, от места нашей посадки, чтобы не было вопросов и подозрений: корабль-то, наверное, видели, кто-то даже стрелял по нему.
Впереди до самого горизонта поле, перепаханное гусеницами зеленых машин. И где-то далеко - еле различимая человеческая суета. Люди, в общем, похожие на нас, - на привет и приют можно рассчитывать. Рискну. Я делаю шаг вперед, и снова резкий свист и грохот удара. Толчка я не чувствую. Кусочек голубого неба в рваной дыре облаков и черный шквал. Ночь без звезд и без чувств. Вероятно, я умер.
3
Что-то холодное течет по лицу. Вода? Открываю глаза. Чье-то знакомое лицо в белом тумане.
- Очнитесь, Николай Ильич, да очнитесь же!
Господи, но я не могу больше!
Чьи-то руки приподымают мне голову. Я знаю, чьи это руки. Но мне все еще страшно. Сон еще не ушел от меня, да и сон ли это? Новая встреча с прошлым, на этот раз многое объясняющая. Теперь я знаю, почему и как я вторично родился, что не был профессором Мерлем, а Вычислителем - только профессия, без имени, без дома, без родины. О ней я по-прежнему ничего не знаю. Обрывистые разговоры, полукартины, полунамеки создают смутное представление о мире, плохо устроенном и жестоком. Он далек от меня, этот мир, непонятен и чужд. Никакой ностальгии я не чувствую.
За эти годы на Земле я стал не гостем ее, а сыном. И как хорошо, что я выжил, хотя бы для того, чтобы всю жизнь, без остатка, всю необычайную память мою отдать побратавшимся со мной людям. Между нами ледок, но так уж я устроен, люблю их всех, хотя часто и без взаимности. Я не иду впереди века, я не Леонардо, я просто способный ученый с даром умной и цепкой памяти, но если прошлое, снова ворвавшись в мою жизнь, вернет мне знания Вычислителя, я готов благословлять его только за то, что смогу передать их людям. Мне не нужна репутация гения, ни прижизненная, ни посмертная, ну, а знания, которые, быть может, подарит мне прошлое, пусть достанутся ученикам моим, хотя бы Вите Волохову или Инне.
Я вижу ее взволнованное, побелевшее от испуга лицо и пытаюсь улыбнуться.
- Не тревожьтесь, Инна. Кости в порядке.
- Давайте я помогу вам сесть в машину. Она цела, только крыло помято.
- Спасибо, девочка, - говорю я, подымаясь. - Я сам. Все обошлось - я жив. А это главное.
Тетрадь третья
1
Пустяковый, в сущности, случай: кто-то наверху опять не утвердил смету лаборатории. Ну, сегодня не утвердил, через неделю утвердит - куда спешить? А я почему-то расстраиваюсь, как мальчишка, даже работать не могу. Как все у них беспорядочно!
Опять это "у них". Прилипло словцо, выскакивает из подсознания, как кошка из-под ног - страшно и неожиданно. У кого - у них? У людей? Но ведь я же человек - по духу, по мыслям, по заботам - земным, а не каким-нибудь инопланетным.
Ох, и темнишь ты, Николай Ильич, темнишь и боишься! А чего, собственно? Прошлого - непривычного, необычного, нелогичного? Прямо вопрос из экзаменационного билета: "Что такое частица "не" и как с ней бороться?"
Кто-то бросил фразу, ставшую банальной: от прошлого не уйдешь. Я попытался, но оно все-таки догнало беглеца. Я уже ничей. Я стою между двумя мирами, и, как это ни парадоксально, я все-таки не знаю, какой же действительно мой. Только воля моя тверда, она диктует: мой мир тот, где я есть-мыслю, существую, что-то делаю, - и другого у меня уже никогда не будет.
А прошлое - это калейдоскоп воспоминаний, цветные стеклышки, прихотливо рассыпанные на темном дне памяти - вне времени, вне пространства. Соберешь ли их? Собралось только одно - красивое словечко "Пришелец", или, еще лучше, "Пришлец" - по-древнему; теперь так не говорят.
"Значит, Землю все-таки посещали космические гости, профессор?"
"Значит, посещали, товарищи журналисты. Но не надо оваций, не надо шапок в газетах. Их никто не видел, этих гостей".
"А вы, профессор?"
"Что я? Я старый и озлобленный ученый, которому не могут утвердить паршивую смету. Мне сейчас не до гостей, товарищи журналисты. У меня план, у меня тема горит".
Не было этого интервью и никогда не будет. Как бы сказала в таком случае Инна: "Что я - псих, что ли?" Я не псих, я голоден, и впереди у меня овсяная каша и десяток дежурных острот по поводу моего злосчастного вегетарианства. Кстати, откуда оно? Вряд ли благоприобретенное, скорее, оттуда, с моей планеты. Интересно, там все вегетарианцы или только немногие, как и на Земле? Льщу себя надеждой, что все, иначе на то же замечание Инны придется ответить утвердительно.
- Николай Ильич, где больше калорий: в одуванчике или в ромашке? - начали остряки-самоучки, балагуры-весельчаки.
- Не знаю, друзья, не пробовал ни того, ни другого… Танечка, тарелку овсянки, кисель и сырники.
- Николай Ильич, говорят, в Америке есть общество вегетарианцев?
- Есть такое. Я почетный член этого общества. Даже диплом имею.
Тяжелый день сегодня. Изнервничался, устал, еле держусь - старею. Надо бы лечь - все равно не работать. А перед глазами туман, лица ребят расплываются.
- Вам плохо, Николай Ильич? Давайте мы вас домой отвезем.
- Обойдется. Я посижу немного.
Гуще туман, темнее. Он клубится, как облака за окном самолета, синеет, как туча перед грозой. И в нем медленно гаснет звук. Сначала привычный гул зала, потом смешки за соседним столом, потом вдруг прорвавшаяся чья-то случайная фраза: "Книгу сейчас читаю - не оторвешься. "Охотники за головами".. Читал?"
Ответа я не слышу. Только эта фраза повисла перед глазами, словно световое табло на доме "Известий" в Москве. Но и она гаснет, а из синей темноты выплывает что-то зеленое и бескрайнее. Море?
2
- Лес. Будем снижаться.
Вертолет с ходу пробил облака и ровно застрекотал над огромным лесным массивом - ни конца, ни края.
- Это где-то здесь.
- Как ты определил?
- Сработало запоминающее устройство. Мы были здесь в прошлый раз.
Нас в вертолете десять. Все в одинаковых зеленых комбинезонах, в одинаковых шлемах с прозрачным забралом на лице. У всех оружие, непохожее на земное, но более эффективное. Схема кнопочная, промах исключен. Впрочем, и у тех, кого мы преследуем, то же оружие, добытое у прежних охотников. Побеждает коэффициент скорости - стреляй первым, иначе тебя подстрелят.
- Они стали чертовски ловкими.
- Чего же ты хочешь: звериное чутье. Это их могущественная защита.
- Откуда у них чутье?
- Выработалось. Условный рефлекс. Жить-то надо.
- Нам тоже.
Шутка? Нет. Ни смеха, ни улыбок. Все серьезны и сосредоточенны, как бойцы перед трудной операцией. Мы и в самом деле бойцы - полицейский десант, контролирующий северные границы резервации.
- Снижаемся. Дальше - пешком. Здесь недалеко.
Вертолет коснулся земли, подпрыгнул по-кошачьи и замер над широкой и светлой поляной, со всех сторон окруженной высокими деревьями. Гладкие, как отполированные, стволы, где-то высоко - крона: зеленый плотный шар, почти не пропускающий света. Свет пронзает кроны редкими, но горячими потоками: все-таки ближе к югу. Трава низкая, похожая на газон, в лесу меняется. Здесь она выше и разнообразнее: стебли и листья, как в ботаническом саду, отличаются друг от друга по форме и цвету. Между плешинами травы - коричневая земля, исполосованная тугими узлами корней.
- Кого оставим у вертолета?
- Никого. Зачем? Они не смогут его уничтожить. - А увести?
- Они забыли, как это делается.
- А как стрелять, они не забыли?
- Не забывают: мы учим.
Я, новичок в этой группе, решаюсь задать вопрос:
- А зачем мы их вытесняем из леса? Разве они мешают?
- Траву бережем. Тут и соусы и супы. От химии без хорошей подливки кишки выворачивает. А им тоже подливка нужна.
- Зачем? Хохот.
- Если тебя поджарить, думаешь, очень вкусно без соуса?
Каннибализм строго преследуется на Контролируемых территориях, но в дела резерваций не вмешиваются. Туда носа не сунешь - непереносимая жара, злая, хрустящая пыль, лиловые скалы. И все же туда третье столетие подряд уходят ежегодно сотни, а порой и тысячи людей, охваченных "тоской городов", выбирающей своих жертв среди наиболее стойких физически. Они кочуют племенами, плодятся и выживают, охотясь друг на друга, как звери, давно уже вымершие на этой планете. Мы не уничтожаем их: сами вымрут, говорят в Совете, мы только оттесняем их, когда они подбираются к нашим лесам. В один из таких полицейских десантов включен и я.
Лес встречает нас смятой сухой травой. Она не поднялась - смятая тропинка из темно-зеленой глуши. Это начало опасности.
- Они могут быть везде, - говорит Инспектор, - сидеть рядом с нами в кустарнике так, что не хрустнет ветка, поджидать нас на деревьях, ползти в траве - и напасть беззвучно и неожиданно.
Но для Инспектора и его полицейских - это ремесло, тернии профессии, а зачем здесь я? Из любопытства.
- Твой порок, - сказал Восьмой, - а пороки у нас лечат.
Но я не хочу лечиться от любопытства: так интереснее жить. Десантники занимаются своим ремеслом, а я живу. Прислушиваюсь: не зашелестит ли рядом листва; приглядываюсь: не мелькнет ли тень за искривленным стволом дерева. Мы гуськом идем по вытоптанной тропинке, останавливаясь перед каждой веткой, распластавшейся над головами. Кто знает: вот-вот раздастся тихий свист, и тугая веревка, сплетенная из травы, метнется вниз и мертвой петлей захватит шею.
- Не отставать, - тихо командует Инспектор, - пальцы на клавишах.
Он говорит об оружии. Каждый клавиш - луч, убивающий мгновенно и безболезненно. Но если пальцы не успеют? Восьмой сказал:
- Они увидят нас первыми. Они могут все, что можешь ты, - чуть хуже, конечно, все-таки время. Но они знают лес, а ты ни разу в нем не был.
А кто у нас может похвастаться тем, что знает лес, кроме поваров и аптекарей да полицейских десантников, опекающих границы резерваций? Мы не любопытны, мы берем дары леса, не изучая его.
Лес действительно загадочен, тих и пуст. Звук шагов тонет в мягкой, податливой траве. Потные руки сжимают оружие.
- Если мы пропустим их в лес, - говорит Инспектор, - вытеснение потребует много жертв.