Из-под ее капора, обрамленного алой лентой, развивались позолоченные локоны, небрежно падающие на лицо и плечи. Даже в этой небрежности отпечаталась неповторимая прелесть. Мне пришлось лишний раз убедиться, что ей шла любая одежда, любая прическа, любые жесты. Она была великолепна во всем.
– Скажите, Элена, а вам когда-нибудь приходилось по-настоящему влюбляться? - простейший вопрос. И сколько же пришлось думать над его изобретением!
– А вы?
– Что - я?
– Вы любили когда-нибудь по-настоящему?
Вот еще проблема. Сказать "нет" - значит, обмануть, сказать "да" - она воспримет это в прошедшем времени, и мое теперешнее объяснение превратиться в ее глазах как очередное амурное похождение. После секундного колебания, ответ выглядел следующим образом:
– Я пытаюсь разобраться в собственных чувствах, но многое не могу там понять.
– То же самое хотела сказать и я вам.
Мы опять крутились вокруг да около, не решаясь каждый говорить то, о чем думал на самом деле. Женщине это простительно, но моя робость не имела никаких оправданий. Наши лошади, предоставленные сами себе, увозили нас во все большую глушь молчаливого соснового царства.
– Я люблю вас, мисс Элена… и теперь пришло время задать вопрос, который решит все: могу ли я рассчитывать на взаимность с вашей стороны?
Казалось, у меня даже перестало биться сердце - или от крайнего волнения, или опасаясь своим стуком потревожить ее размышления. Ей достаточно было сказать всего два слова, чтобы жирными чертами перечеркнуть все мои чаяния и надежды. И двух слов было достаточно, чтобы наоборот - сделать меня самым счастливым человеком в Англии. Она продолжала молчать, будто думала о чем-то совершенно отстраненном. Вечнозадумчивые сосны скучающе-медленно проплывали по обе стороны мироздания. Небо, изрезанное на тысячи осколков их размашистыми ветками, все еще свисало над нами. Не исчезло. Не погасло. Не было проглочено черной пастью наступающих сумерек. Ветер постепенно выдувал с него лазурную голубизну - соскабливал с его полотна неустойчивые вечерние краски, обнажая первозданную серость и пустоту.
– К сожалению, Майкл… - ее голос заставил меня вздрогнуть, - я не могу вам сейчас ничего сказать. Такие решения не принимаются в течение одной минуты. Мне надо подумать.
– Я понимаю, Элена, и не тороплю вас с решением.
Прошло не более пяти минут, как она уже весело смеялась и болтала о всеразличных пустяках, словно ничего не произошло. У меня невольно сложилось впечатление (дай бог ошибочное), что она вообще не приняла мое признание за что-то серьезное. Я пытался имитировать собственную беззаботность и, подыгрывая ей, украсил наш разговор парою свежих шуток, заготовленных специально для этой прогулки. Наше бутафорное веселье практически было не отличить от подлинника. Далее все произошло само собой. Один из тех редких случаев, когда действия опережают и мысли, и чувства, и даже тайные желания. Наши лошади находились так близко, что почти касались друг друга. Я немного привстал, обхватил ее за талию, прижал к себе, сомкнул наши губы в продолжительном поцелуе и медленно впитывал пьянящее тепло ее тела. Мир исчез лишь на короткое мгновение, затем вновь обрел присущие ему краски и шумы.
Она кинула в мою сторону ошеломленный взгляд, слегка покраснела и, глубоко вздохнув, произнесла:
– Мне пора домой, Майкл. Наша прогулка сегодня слишком затянулась.
Какое-то время мы ехали в абсолютном молчании, вслушиваясь в полифонию лесной рапсодии. Ветер филировал протяжными звуками, порой заглушая их, порой раздувая до громогласной арии. Лес жил в собственной гармонии, что-то напевал слушавшим его небесам. Где-то вдалеке птицы разучивали партии собственных голосов, чтобы завтра, едва взойдет солнце, приветствовать его хвалебным гимном. Тихо раскачивались кроны деревьев, и сверху, подобно сухому дождю, лились шумы и шорохи. Лес издавал целый калейдоскоп звуков, лишь изредка замирал в тишине. И это его молчание выглядело ярким, насыщенным, пышным.
– Вы на меня не сердитесь? - спросил я.
О как непредсказуемы эти женщины! Она повернула голову в мою сторону, вдруг резко рассмеялась и сказала:
– Нет! Вы еще не заслужили, чтобы на вас сердиться, - и слегка пришпорила Принца.
Потом мы расстались.
Остаток дня был пронизан тихой внутренней эйфорией, при которой вне зависимости от времени года вдруг наступает весна, вне зависимости от времени суток душу посещает утро. Сейчас, когда я вычерчиваю наконечником пера иероглифы собственной исповеди, замысловатые руны моего откровения - откровения, предназначенного прежде всего для девственной памяти бумажных листов, исповедь бесчувственной пустоте, молитву оглохшему и ослепшему божеству, - слова путаются под рукой, мысли, как рой насекомых, копошатся в голове, рождая эти корявые строки. Ни те, ни другие не способны передать холодным листам бумаги и тени тех чувств, которые мне довелось испытать. И вы, неведомые мои читатели, если вообще существуете, если не являетесь той призрачной пустотой, которой я исповедуюсь, как слабое отражение реальности, прошедшее через множество зеркал, сейчас пытаетесь прочесть и уразуметь мои помыслы, давно канувшие в Лету. Для вас это прошлое, для меня настоящее, для Вечности - несуществующее и вздорное.
Да… в тот вечер я, пожалуй, последний раз познал чувство человеческого счастья, не ведая, что оно прощается со мной. От того, наверное, так неистовы были его ласки. Прежде, чем навеки погаснуть, оно напоследок вспыхнуло ярчайшим пламенем - вырвалось из тайников моей души, непонятное, не поддающееся осмыслению.
"Безумство веселья средь хмури и тьмы…
Наверное, то не постигнут умы - -
Устройство нетленной души человека,
Непознанный клад парадоксов и тайн,
Сокрытых от нашего бренного века:
Всех чувств разнобразье и мыслей окрайн…"
Лирика в данном случае являлась не просто набором зарифмованных фраз, а харизматическим состоянием духа, что для моего вечно встревоженного духа являлось скорее случайной акциденцией, чем привычным свойством. Я жил эхом прошлого, призраком настоящего и миражом будущего. Помпезность моих слов для человека, свободного от душевных расстройств, наверняка покажется приторной и вызовет лишь снисходительную улыбку. Что ж, улыбка - так улыбка. Вреда от нее еще никому не было.
Помнится еще, в тот вечер дворецкий, как и подобает образцовому слуге, представил мне месячный отчет о доходах Менлаувера и уверял, что дела идут сравнительно неплохо. Я даже не глянул на скучные бумаги, но тут, кое о чем вспомнив, спросил его:
– Послушайте, любезный, вы исполнили мое утреннее поручение?
– Завешать портреты зверей?
– Да.
– Конечно, сэр. Загляните в гостиную и сами убедитесь.
Я так и сделал. Все, как и ожидалось: на портреты наброшены пестрые гипюровые занавески, по художественному достоинству ничуть не менее ценные. Думаю, барон Маклин, дух которого, как утверждают многие, до сих пор витает в стенах замка, не слишком рассердится на меня за эту вольность.
Остаток вечера я просидел в своем кабинете, погруженный в чтение объемного исторического романа, что являлось скорее привычкой, чем естественным влечением к книгам. Страсть к чтению мне в общем-то была неведома. Белые листы бумаги с нанесенными на них мертвыми символами жизни - холодными строчками чьих-то идей - создавали в моем воображении такой же холодный безжизненный мир, реальность которого я не способен был ощущать и, как следствие, не способен был сопереживать героям романов, чему подвержены настоящие библиофилы. Если сказать еще откровенней, то эти несколько страниц, прочитанные на ночь, заменяли обыкновенное снотворное. Уже очень скоро в голову ударил приятный туман, веки стали слипаться, пыль дневных хлопот улеглась, осталось лишь одно желание: погрузиться в мягкую перину и забыться до утра. Темно-синий вечер капля за каплей медленно истек, и за окнами осталась лишь чернота беззвучной ночи.
Я погасил свет, после чего то ли мне уже приснилось, то ли на самом деле слышал, как погребальным звоном исходит бой от настенных часов - траурный и торжественный одновременно, хороня день и воскрешая ко сну (не к жизни) бедную красками ночь. Не помню уж, сколько длилось мое забвение, прежде чем я понял, что продолжаю бодрствовать. Моя спальня, казавшаяся уже сном, выглядела слишком четкой для простой иллюзии. Кровать. Перина. Посеревшие стены. И скучная ясность ума. Я лежал… несколько встревоженный. Но чем?
Шорох, доносившийся с нижних этажей… не он ли причина?..
Вот он опять повторился! Словно кто-то слонялся по коридору, нелепо натыкаясь на преграды. Невнятная для слуха возня становилась все боле ощутимой и менее отдаленной… Каждая клеточка моего тела сжалась в маленький комочек. Замерла. Я с негодованием гнал от себя безумные мысли, продолжая просто лежать. И слушать.
Нет, это уже не шорох - какой-то грохот беспечного растяпы. И рука, повинуясь не столь приказу ума, сколь естественному рефлексу, несколько раз дернула за шнурок, а в спальне дворецкого в тот же миг зазвонил колокольчик. Насколько я смог изучить своего слугу, он должен был явиться минимум через пару минут.
…эта мысль пришла спустя уже минут пять. Пот струился по лицу, орошая своей прохладой вспыхнувшие щеки. Тело, казалось, перестало быть моим - бесчувственно валялось на кровати. Но все же я заставил его поднятья и позвонил еще раз. Лжепророк-утешитель, живущий в моей душе, настойчиво кричал, что это всего лишь слуги, занимающиеся своими привычными ночными подвигами. Но голос его был так слаб, что сминался под шарканьем тапочек. Он конечно лгал. Я жаждал поверить в эту ложь и - не мог.
Стараясь производить как можно меньше шума, я на цыпочках покинул спальню и направился к своему кабинету. Ориентировался почти на ощупь, а зажечь светильник попросту не хватало духу. Так как возня на нижнем этаже стала уже до дикой степени реальной, то сомневаться в происходящем было бы отчаянной глупостью.
Вот наконец и родной кабинет весь опустошенный темнотой. Теперь можно зажечь канделябр. Ружье… главное - ружье! Через пару секунд оно уже было у меня, вцепившись гашеткой в кисть правой руки, а двумя стволами - в левую. Мертво. И сразу стало легче дышать. В карман пижамы я положил дюжину патронов и изрядно осмелевший принялся спускаться, освещая дорогу. Ступеньки вспыхивали и гасли. Благо, окна были незашторены, и сонный свет далекой луны несколько расшевеливал омертвелый сумрак, делая его рыхлым, чуточку прозрачным. Внутренние контуры замка казались нарисованными мазками темных красок.
Вдруг послышались голоса…
Я чуть не расхохотался. Ну конечно же: это всего-навсего голоса прислуги, которая изредка предавалась ночным бдениям, только явно не молитвенным! Может, с ними и Голбинс? Вот и объяснение тому, что он не явился на мой зов… Ай, дворецкий… ай, старый проказник! И я принялся спускаться куда более уверенно.
Стоп!.. Нет. Не прислуга… Вдруг вспомнил, что внутренний "телеграф" замка устроен так, что колокольчик должен был зазвонить одновременно и на первом этаже. Не услышать его, если бодрствуешь, было невозможно. Уж кто-нибудь из слуг давно пришел бы ко мне в спальню. Потом я почувствовал дрожание собственных пальцев, медленно поднимающих ружье в горизонтальное положение. В левой руке также подрагивал испуганным светом горящий канделябр.
"Может, просто ночные грабители?", - две или три извилины в моей голове, перемкнув, родили эту банальную мысль. Как и прошлой ночью, я ухватился за нее как за последнюю надежду.
– Какого чер… - далее снизу послышалась громкая возня и продолжение реплики: - какого черта он завешал нас этими полотенцами?!
В тот же момент канделябр со звоном выпал из руки и грохнулся на ступени, боязливые огоньки света были тотчас поглощены прожорливым мраком. Этот голос вперемежку с хрипотой и рычанием мог принадлежать только рыси. Скорее я забуду голос собственной матери, но только не его! Он отпечатался в моей памяти так же хорошо, как отпечатываются на казначейской бумаге все тонкости денежной купюры.
Потом явилась ударная волна страха. Душу посетило настоящее цунами, круша все помыслы и чувства.
Нет… нет… НЕТ!! Этот сон должен быть другим! И закончится он вполне благополучно!
Пошатываясь от сумрака в глазах, я отчаянно подумал: "прежде, чем все это началось, я ТОЧНО уснул?".
Я опять сплю?!
Писклявый мяукающий голосок привел меня в чувства:
– Господа! Я думаю, наш уговор остается прежним: печень моя…
Место, на котором я стоял, стало горячим. Бас бегемота, раздавшийся следом, показался басом самого дьявола, вылезшего из преисподней:
– Если говорить откровенно, господа, он мне не по душе и не по вкусу. Слишком худощавый, мясо сухое, жесткое. В нем мало крови… Жаль! Очень жаль!.. Я помню барона Туквина, которого мы даже вшестером не в состоянии были съесть целиком: тучный, сочный, упитанный…
– Зато совершенно невоспитанный! - эмоционально, выхрюкивая каждое слово, сообщила свинья. - Вспомните, господа, как он оскорблял нас перед каждой своей смертью! Он называл нас мерзкими тварями, сволочами, даже… вшивым отродьем! Думаете, мне приятно было все это выслушивать?
Все без исключения голоса доносились из гостиной. Театр абсурда выглядел великолепно. Будь я его посторонним зрителем, а не участником, от души бы развлекся. Так и подмывало предчувствие, что вот-вот опустится занавес, грохнут ленивые аплодисменты, выйдут звери, снимут маски, раскланяются…
Я ощупал собственное тело: руки были похожи на руки, ноги - на ноги, одежда, соответственно, на точную копию моей ночной пижамы. Затем я потрогал перила лестницы, пытаясь эмпирически воспринять окружающий мир: сон - не сон, бред - не бред? Не поймешь… но декорации выглядели вполне правдоподобно.
Чуть не закричал…
И как я не заметил этого раньше?! Буквально в нескольких шагах от меня стояла статуя - копия дворецкого. Знакомая картина: бледное восковое лицо, точно отлитое в форме, широко открытые глаза с отсутствием зрачков, слегка согнутые руки и ноги, готовые сделать очередной шаг по ступеням. Короче, тот же кошмар, и те же действующие лица.
– Голбин-н-нс!!! - прошептал я, наивно полагая, что от произнесения его имени чары должны развеяться.
Отчаяние граничило с безумием. Я уже готовился сойти с ума, после чего можно было бы жизнерадостно рассмеяться, вырвавшись из плена здравомыслия. Впрочем, сходят ли с ума уже сумасшедшие? Тут я вдруг вспомнил, что вооружен, и мысль сия пришла как нельзя кстати. Темнота выкинула на свою поверхность огромное шевелящееся пятно, похожее на тень. Фигура неуклюже приближалась…
Медведь! Уж его-то невозможно было спутать с кем-то другим. Ночь сняла парадность с его королевского одеяния, оставив на нем лишь черно-серые тона. Очки, напяленные на его морду, выглядели так нелепо… как он их только умудряется одевать и снимать своими грубыми лапами? Да и зачем они ему? Сквозь прозрачные стекла на меня уставились совершенно беззлобные и, казалось, умные глаза зверя.
Иди-ка сюда, скотинка…
Я прислонился спиной к стене, чтобы противодействовать отдаче, упер приклад в плечо, целясь ему в голову.
– Мяса захотел, сволочь…
И с этими словами спустил курок. Фантазия уже рисовала лужи крови, дикий рев, разлетающиеся стекла от линз… но дальше произошло…
Вот напасть! Да ничего не произошло! Курок не двигался с места. Гашетка словно перед этим ржавела целыми веками. Я надавил на нее со всей силой, пальцы онемели, почти слились с металлом, и - безрезультатно… Ружье медленно опустилось. Оно отказывалось мне служить. Все - абсолютно все в этом замке восстало против меня!
В ту же минуту тишина, спящая вокруг, вздрогнула.
– Господа! Он идет глупым путем своих глупых предшественников: пытается нас убить!
– Первые ночи они еще на что-то надеются, - низкий баритон бегемота возник так же внезапно, как и он сам, - впрочем, это даже забавно…
Как и прошлой ночью, бегемот был одет в полосатую ночную пижаму (именно в ней он изображен и на портрете). Неспешно, с чувством хозяина он прохаживался взад-вперед и… на самом деле курил! Трубка, нарисованная у него во рту казалось бы в качестве экзотики, теперь обрела реальные формы. Бегемот смачно втягивал ее содержимое, приятно морщился и выпускал из своих ноздрей клубы дыма.
Что бы это значило: "первые ночи"?
Краем глаза я заметил, что наши настенные часы остановились. Большая и малая стрелки, слившись воедино, указывали на цифру 12. Меня обдавало то жаром, то холодом. Звери находились всего несколькими ступенями ниже, и достаточно было лишь нескольких прыжков, чтобы самые быстроногие из них оказались рядом. Чего же тогда медлили? Темнота, в которую был погружен замок, заигрывала с нами в прятки, обманывала взор, сгущалась, рассеивалась, путалась под ногами.
Воспользовавшись дарованной мне паузой, я принялся наспех перебирать варианты своего спасения. Вариант первый выглядел тривиально: разбить окно и выпрыгнуть в сад, а оттуда - в лес. Там, разумеется, верная погибель. Я хорошо помнил прошлую ночь. Был еще вариант второй с шансами чуть менее вздорными. А третий вариант… увы, его вообще не существовало. Короче, выбор не богат.
И я с внезапностью молнии рванулся вниз к подвальным помещениям. Благо глаза хоть немного привыкли к лунному полусвету, и это позволяло, если не ориентироваться в пространстве, то хотя бы отличать верх от низа, правую сторону от левой. Перед взором все замельтешило серым калейдоскопом: балюстрада, лестница, мираж каменных стен, затем почти невидимый коридор, и наконец - идеальная тьма. Самый нижний ярус замка, куда ночью не проникают даже крупицы света. Как слепец, выкинув одну руку вперед, другой сжимая бесполезное ружье, я мчался в самую глубь небытия, практически не веря, что мир за тридцать восемь лет своего существования вообще когда-то был реален. Пол под ногами шатался, а сверху небо изменило свои координаты и вовсе исчезло. За спиной слышалось частое дыхание - словно озвученная тень, не отстающая ни на шаг.
Капкан чьих-то челюстей сомкнулся на ноге. Потом пришла острая боль. А раздавшийся крик был моим собственным. Я ударил прикладом в то место пустоты, где предположительно должна находиться голова зверя. Ударил от всей души, с неподдельной откровенностью… Что-то заскулило. Волк?
Похоже… Вот сволочь, скулит ведь чисто по-волчьи, а не по-человечески! Хоть бы словом матерным каким огрызнулся! Почувствовав то, что язык не поворачивается назвать свободой, я спешно стал перебирать руками каменную кладку, нащупывая дверь.
Удар…
Сверху ли, снизу ли - не разберешь. Находясь уже в горизонтальном положении, я понял, что споткнулся о какую-то неровность. Каждая секунда промедления могла оказаться фатальной. Но звери что-то не торопились: может, были уверены, что деваться мне все равно некуда? Первое чудо произошло, когда мои пальцы наконец легли на невидимую дверную ручку. Затем - рывок на себя! Она оказалась незапертой. Вот и второе чудо. Теперь все зависело от ловкости рук и ног.
Не человеческий (и даже не звериный), а какой-то демонически-истеричный страх невидимым бичом подхлестывал сзади. На каждое движение отводились лишь секунды: прыжок в пустоту, еще один рывок - теперь на себя, щелчок железного засова. И все только на ощупь. Темнота закипала, подогреваемая озлобленным ревом моих преследователей. Затем все затихло…