Теперь можно было позволить себе отдышаться, а заодно пора бы уж начать соображать. "О Господи, в Которого я не верую! Может хоть ты подскажешь, что за чертовщина здесь творится?". Одна только мысль, что я сейчас был на волосок от смерти, казалась хуже самой смерти. Никогда раньше и не думал, что страх может быть таким мучительным. Меня всего лихорадило: пот был столь обильным, что напоминал прохладительный душ, льющийся тихими струйками по лицу, сердце било набат, эхо которого отдавало в висках.
Так! Успокоиться и размыслить!
Но мысли изменили мне, трусливо разбежавшись по своим щелям. Мозг стал каким-то одноклеточным. Я что есть силы напряг эту единственную клетку, желая понять - что же это? Сумасшествие? Бред? Сон? Болезненные галлюцинации? Средневековое колдовство?
Есть еще какие-нибудь варианты?
ТАКОЕ не может происходить реально. Режьте меня, выворачивайте наизнанку, растягивайте на дыбе, пытайте - под пытками я даже соглашусь с тем, что черное по праздничным дням становится белым, или с тем, что земля и впрямь стоит на трех больших слонах. Я приму за утверждение любую беснующуюся истину, но в глубине души - там, куда не в силах проникнуть каленое железо - все равно останусь верен идеям материализма. Поэтому повторяю: ТАКОЕ НЕ МОЖЕТ ПРОИСХОДИТЬ РЕАЛЬНО.
Я до крови кусал губы, щипал ватное тело, еще не потеряв надежду очнуться от навязчивого наваждения. Одно утешало: здесь я в полной безопасности. Дубовая дверь и могучий железный засов хорошо знают свое дело. Так! Спички… спички… спички… В каждом подвальном помещении хранилось два-три коробка, один из которых я без труда нащупал пальцами. Маленький огонек беззаботно заиграл прямо перед глазами, а помещение, куда меня угораздило, прибрело видимые очертания. Так и есть - кладовая. В огромных деревянных ящиках лежал картофель, свекла, морковь и другие детища земледелия. Стояло огромное количество стеклянных банок с консервированными чудесами кудесника Франсуа, каждая из них ожидала личного приглашения на какой-нибудь банкет или на мой скромный обеденный стол. Чувствовался затхлый пыльный воздух с легким привкусом гнили.
Все в порядке… мне нужно успокоиться… просто показалось, померещилось… ничего не бы…
Мысль застряла на месте, точно забуксовала. Потому как мой блуждающий взор скользнул на ногу. Странно, я от шока даже перестал чувствовать боль, а правая штанина была разорвана и вся в крови. В тот момент спичка, завершив свою недолгую, но яркую жизнь, потухла. Я зажег другую, нашел огарок свечи и прикрепил его на стену. Потом неумело принялся делать себе перевязку.
Хриплое, приглушенное дубовой преградой рыканье, донеслось из коридора. Затем последовали знакомые до осточертения голоса:
– Он наивен, господа! Как он наивен! - произнесла рысь. Казалось, эта реплика была произнесена не столько для других каннибалов, сколь лично для меня.
– Придется ломать дверь, - проворчал медведь. От его вибрирующего баса все вокруг пропиталось зыбкой дрожью. - Я голоден, господа! Я страшно голоден!
Подумать только, "господа"! Эти четвероногие сволочи, как попугаи научившиеся имитировать человеческую речь и напялив на свое вонючее тело барскую одежду, возомнили о себе невесть что!
Удар был внушительный. Пламя свечи покачнулось. Железный засов испуганно скрипнул, но продолжал служить надежной защитой. Следующие два удара оказались еще более отчаянными, словно снаружи прикатили настоящий таран. И тут я впервые усомнился в надежности своего укрытия. Засов, окрашенный ржавчиной, слегка изогнулся, а на крепкой дубовой двери то там, то здесь стали, как грибы, расти шляпки гвоздей.
Хреново…
Мозг снова стал одноклеточным, после каждого удара с моих волос осыпалась их естественная краска, и каждый удар приносил новые преждевременные трещины на лице. Нужно было срочно что-то соображать, но в голове все мысли носились как ошпаренные, кричали наперебой друг другу, и из этих воплей понятно было только одно: бежать отсюда уже некуда.
Совсем хреново…
Я принялся спешно передвигать овощные ящики, баррикадируя ими вход, и в то же время понимая, что занимаюсь бессмысленным делом. Удары достигали такой силы, что было уже не понять, с какой стороны они приходят. Казалось, со всех сторон одновременно. Чьей же тушей можно так долбить? Наверняка, за дело взялся бегемот. И ни одной живой души во всем замке… Все вокруг: стены, потолок, бесформенные ящики вдруг опьянели от вселившегося в них безумия и принялись ходить ходуном. Дверь треснула… От ее измученной плоти отлетели первые щепки. Засов вот-вот будет вырван с корнями полусгнивших гвоздей.
Я жаждал превратиться в математический ноль, свернуться в точку, и больше никогда не претендовать на звание Живущего.
Агония достигала своего апогея, помрачая перед моим взором единственное светило, оставшееся в мире: тот самый маленький огарок свечи с перепугано танцующим пламенем. Комнатушка временами погружалась в полумрак, но после вновь оживала от волшебства воинственного пламени. В какой-то момент (да будет он проклят среди других моментов времени) я понял, что конец неизбежен, забился в угол кладовой и кричал: то были звуки лишенные голоса, слова лишенные смысла и молитвы лишенные своего божества… Дверь уже разболталась настолько, что звериный рев проник внутрь овощехранилища, являясь предтечей самих зверей, незримым присутствием их духа.
Все!!!
Засов был сорван, и дверь, последний раз скрипнув, распахнулась. В этом жалобном скрипе, казалось, был сокрыт возглас: "я сделала все, что могла". Ящики, служившие лишь символической защитой, вмиг перевернулись, и по полу запрыгала испуганная картошка, от беды подальше закатываясь в темные щели. А маленькая настенная свеча, чудом не погасшая, продолжала освещать действо дальнейших событий.
Первым нарисовался медведь: все в том же напыщенном красками королевском платье и в очках. Весь вспотевший он тяжело дышал, глядя мне прямо в глаза.
– Вот он, господа! Сидит, забившись в угол!
Следом вбежала рысь, ее смокинг сильно запылился, цилиндр давно уже слетел с головы и, вероятно, валялся где-то в коридоре. В ее глазах искрилась не столько злость, сколько сладострастное предвкушение еды. Почти тут же раздалось знакомое до тошноты хрюканье. Тряся чуть ли не отваливающимися частями разжиревшего тела, проковыляла свинья. Помню, как блеснули в сумрачном свете золотые сережки в ее ушах. Блеск кинжалов и то показался бы мне более дружелюбным. Следом зашли волк и бегемот. Последний даже здесь не выпускал изо рта свою трубку, отправляя на свободу клубы сизого дыма - духов, в ней обитающих. Кот прыгнул ему на спину и ядовито мяукнул, затем он принялся облизывать свои лапы и морду.
– Что вам от меня надо?? - отчаявшись во всех других средствах, я вновь пытался вступить с ними в диалог. - Вы же умеете говорить! Отвечайте! Что я вам сделал?! Неужели вам больше нечего есть?! Идите в мою конюшню и загрызите коней! В любой деревне без труда найдете множество скотины!.. - на этом месте я запнулся, вспомнив, что ведь со скотиною и говорю. - Да что здесь вообще происходит??
Но звери, совершенно игнорируя мои слова, продолжали разговаривать только между собой.
– Необходимо немножко повременить, чтобы успокоилось дыхание и восстановился аппетит, - рысь слегка оскалилась (или сардонически улыбнулась), демонстрируя лезвия своих клыков.
Бегемот тяжко сопел. Наверняка он являлся главным участником взлома двери. Его массивное, раздутое по всем направлениям тело, сокрытое под ночной пижамой, периодически вздымалось, втягивало в себя воздух и со свистом выпускало его наружу. Свинья, жизнерадостно хрюкая, принялась обнюхивать соленые огурцы из разбитых банок.
– Вот это мы оставим на десерт.
Самый талантливый, самый изысканный из всех кошмаров, пережитых мной в течение жизненного сна, успешно продолжался. И тут я закричал:
– Вы не существуете! Вас просто нет! Вы - лишь намалеванные на холстах изображения, причем, художник, рисовавший вас, был самым настоящим идиотом!
Странно, но звери резко притихли и переглянулись. В их мордах я уловил легкое… изумление. Потом свинья слабо хрюкнула и произнесла:
– Господа, мне это послышалось? Он сказал, будто я не существую, так?
– Именно так!! - уже ревел я, все еще пытаясь завести с ними диалог.
И далее произошло то, от чего у меня отвисли обе челюсти. Рысь вдруг стала печальной, ее скулы дрогнули, и она… заплакала. Из ее глаз потекли самые настоящие слезы, которые она утирала своей лапой. Всхлипывая, она произнесла в сторону бегемота:
– Господа, он меня очень сильно оскорбил! Обидел безо всякой причины. Он сказал, что я какое-то малеванное изображение. Моя тонкая, ранимая душа не может такое пережить! А как же наши пирожки с капустой? А наши сражения с драконом? А то, как мы строили мост через реку? Разве всего этого не было?
"Какие еще пирожки?.. какие, к чертям, драконы?.. что они несут??". Потом я еще что-то кричал, отчаянно призывая своих слуг и до последнего мгновения надеясь, что кто-нибудь из них придет на помощь. Увы!
Рекреация телесных сил у зверей заняла не более полминуты, успокоенные, внешне довольные, внутренне - голодные, все шестеро прожигали меня холодным огнем своих глаз. Все в их образе было звериным, включая клоунаду с одеждой, включая бутафорный человеческий голос, включая жесты и повадки, но только не эти глаза.
– Воздадим славу великому Маклину! Приступаем! - медведь отдал команду, и воздух зашевелился, тени запрыгали, стены покачнулись.
Больше с их стороны не было никаких слов. Медведь взревел, рванулся с места, и все произошло так быстро, что я почувствовал боль уже после того, как увидел в его пасти клочок мяса, вырванный из моей ноги. Кровь мигом забрызгала его парадную одежду и линзы очков. Потом что-то дико рвануло в плече. Когда свет в глазах начал меркнуть, я еще смог увидеть, как "сентиментальная" рысь отскочила в угол и с жадным рычанием принялась обгладывать мою руку, придерживая ее передними лапами. Никогда не забуду эту картину: лохмотья ночной пижамы, лохмотья мышц и сухожилий перемешались между собой. И всюду кровь, кровь, кровь… Вот и бегемот, выплюнув наскучившую трубку, стал приближаться ко мне темной, уже почти что бесцветной массой.
Какое-то время, как стойкий духом святой мученик, я воздерживался от крика… или же у меня просто свело челюсти. Заупокойная свеча еще горела, и я миллион раз в течение одной секунды успел пожалеть, что вообще зажег ее. Лучше бы все происходило во тьме. Лучше мне было не видеть, как волк и свинья, вцепившись зубами в левую и правую ногу, разрывали мое тело на части. Морда медведя была уже вся в крови, а ему нужно было еще и еще мяса.
И вот потом меня прорвало… Из груди, чуть ли не выворачивая наизнанку внутренности, вырвался мой истерический вопль. Я кричал до тех пор, пока голос не выродился в раздавленное шипение. Но даже находясь за гранью безумия, съедаемый заживо, измотанный предсмертным пароксизмом, я все никак не мог поверить в происходящее. Я еще чувствовал, как хрустят мои кости и, вспоминая всех богов всех религий, беззвучно молил их о скорой смерти.
Вскоре боль начала меркнуть, удаляясь куда-то в сторону, а чувства - нити, связывающие меня с реальностью - стали обрываться одна за другой. Лишь потом пришли сладкие объятия смерти - истинной богини, смиряющей страсти, успокаивающей дух, разом и без долгих молитв решающей все проблемы…
* * *
Первым ощущением являлось собственное частое дыхание, а первой мыслью: "неужели еще не все?".
Лишь когда я открыл глаза, увидел устойчивый для взора мираж собственной спальни. Цвета и звуки. Откуда-то из-за окна беззаботно щебетали птицы. Этак, ласково-издевательски. Кривые лучи утреннего солнца падали на гобелены, оживляя их застывшие рисунки. Странное чувство внутреннего жара и наружной прохлады. От обильного пота одеяло прилипло к телу.
Я опять окунулся из одного мира в другой. Сказать, что из ада в рай - слишком пафосно, из кошмара в явь - слишком просто, из кучи старого дерьма в кучу свежего навоза - слишком пошло, но более соответствующе истине. Короче - проснулся! Слава Богу!
Радости в этом событии, разумеется, никакой не наблюдалось. Тело болезненно стонало, словно и впрямь было только что покусано. Кровь все еще стучала в висках, губы жадно глотали воздух. Сначала я хотел над всем поразмыслить, но мысли еще не проснулись. Поэтому пришлось просто лежать и тупо глядеть в потолок, наблюдая, как маленький паучок (тоже, наверное, от тоскливой жизни) пытается повеситься на собственной паутине. Свет далекого солнца, в существование которого моя вера еще не иссякла, действовал немного успокаивающе: отрезвлял и медленно воскрешал к жизни. Я поднялся с кровати, накинул халат, внимательно оглядел свои руки и ноги, потом позвонил.
Миссис Хофрайт явилась так быстро, почти мгновенно, будто специально стояла за дверями и ждала этого звонка. Улыбка на ее лице, как всегда, была будничной, одежда - излишне напыщенной. Почему-то только сейчас я обратил внимание на цвет ее глаз - черный, как у цыганки. И мне показалось, что к пестрому пеньюару эти глаза очень даже хорошо подходят. Единственное, что портило общую гармонию, так это возраст. Думаю, в молодости миссис Хофрайт была чертовски привлекательна, сейчас же никакие кремы не могли сгладить трещины на лице, а во взоре тлели угольки догорающих лет.
– Доброе утро, мистер Айрлэнд, ваш завтрак уже готов. Куда прикажете подавать?
Хотел ядовито ответить: "спасибо, мной уже позавтракали", но произнес другое:
– Пускай Франсуа отложит его до ленча или до обеда. Совсем нет аппетита.
Она несколько обеспокоилась.
– Вы больны?.. Боже, какое у вас бледное лицо, мистер Айрлэнд!
И тут меня прорвало, в душе произошел спонтанный взрыв эмоций:
– Да, я болен! Болен чертовски-загадочной, дьявольски-непонятной и сатанински-жуткой болезнью!
– Что с вами, мистер…
– Уже вторую ночь подряд мне снится один и тот же кошмар! Эти звери, что изображены на портретах Маклина, каким-то образом оживают и…
Эту мысль не хотелось заканчивать вслух. Но я все рассказал: весь сон в мельчайших подробностях, от альфы до омеги. Во время рассказа ее лицо становилось то удивленным, то встревоженным, то негодующим, а порой уставало от мимики и принимало черты естественного равнодушия.
– Вы сильно переутомлены, мистер Айрлэнд. Вам необходимо принимать транквилизаторы.
Она вдруг исчезла и тут же появилась с флаконом маленьких белых таблеток.
– Вот, употребляйте по две штуки перед сном, думаю, это вам поможет.
Думать, конечно, не грех. Но что-то… уж слишком смехотворными и ничтожными показались мне невзрачные таблетки перед полчищем разъяренных зверей. Тем не менее, флакон я принял с благодарностью.
– Может, послать за доктором? - миссис Хофрайт готова уже была крикнуть дворецкого.
– Пока не надо. Будем надеяться, что все это простое недоразумение.
– Демоны тревожат вашу…
– Да, да! Демоны! Им ведь тоже надо как-то развлекаться! Одно только странно: весь этот бред начался после того, как я заглянул в тот старый чулан. Ведь только заглянул! И кроме хламья там абсолютно ничего не было! Абсолютно!
Она молчала. И этим молчанием было сказано все - легкий упрек, прощение и сочувствие.
– Вы были правы, миссис Хофрайт, тысячи раз правы. Может, когда-нибудь наука объяснит природу этих аномальных явлений… Кстати, вы много знаете о легендарном бароне Маклине?
Она пожала плечами.
– Да не более остальных. Только то, что гласит предание, записанное в каких-то древних источниках. Он был очень богат, раз построил такой великолепный замок, занимался магией, терпел преследования Церкви. Но большие деньги и влиятельные друзья постоянно спасали его от святой инквизиции… - при последних словах экономка понизила голос и вздохнула. Ей было бы намного приятней, если б предание об этом безбожнике заканчивалось для него очистительным костром. - Кажется, у него был сын, но умер еще отроком. И после смерти самого барона замок сразу перешел к другой династии. Кстати, на старом кладбище, в четырех милях отсюда, сохранилась его могила.
– Могила?
– Да. Ее легко узнать по железному кресту, перевернутому вверх ногами, на котором еще жива медная табличка с гравировкой его имени. Но из всей этой легенды только два факта неоспоримы: то, что барон Маклин действительно существовал, и что он основал Менлаувер.
Часы торжественно отгремели девять ударов, провожая уходящий час и заодно встречая час грядущий. Я взял миссис Хофрайт за руку, и повел ее по спускающейся лестнице.
– Идемте.
Она лишь кинула в мою сторону короткий удивленный взгляд.
– Идемте, идемте… Я покажу вам ту кладовую, если она существует на самом деле.
Резные столбики балюстрады замельтешили перед глазами, и сердце как-то недобро забилось, стучась наружу и желая покинуть тесноту грудной клетки. Перед глазами - те же стены, то же окно с открытыми шторами, сквозь которое ночью светила луна, те иже мраморные, слегка затертые ступеньки лестницы. Сон был до такой степени похож на антураж реального замка, а вид самого замка - на образы моего кошмарного сна, что одно спуталось с другим, чуть ли не делаясь друг другу тождественным. Была, впрочем, одна разница: целебный солнечный свет привнес сюда цвета и краски. Вот они знакомые библейские сюжеты на гобеленах, в которых омертвелая жизнь и чья-то животворящая смерть веками гармонируют друг с другом.
Вдруг появилась Виктория, наша горничная. Она склонилась передо мной в легком реверансе (опять эти архаичные выходки!) и хотела уже проследовать мимо, но я остановил ее.
– Послушайте, милая моя, ответьте на один вопрос: сегодня ночью вы не заметили какого-нибудь шума, подозрительных звуков или даже криков?
Виктория почему-то краснела всякий раз, когда я к ней обращался. Для чего-то улыбнулась и елейно произнесла:
– Нет, мистер Айрлэнд, абсолютно тихая ночь, - затем она еще раз улыбнулась, думая, что своим ответом доставила мне удовольствие.
"Абсолютно тихая ночь"… - каждое слово этой незамысловатой фразы будто издевалось надо мной. Абсолютно тихая ночь! В разговор вступила миссис Хофрайт:
– Уж если кто-нибудь что и слышал, так это господин дворецкий. Он часто жаловался мне на плохой сон и говорил, что по ночам нередко просыпается от посторонних звуков… Кстати, да вот и он!
Голбинс, услышав, что речь идет о его персоне, остановился. Правильно сделал, так как я бы его все равно остановил.
– Милейший, будьте любезны, подойдите к нам.
Я терпеть не мог признаваться другим в собственных недостатках и слабостях, но в данной ситуации почти с христианским смирением произнес:
– Понимаете, в чем дело… в общем, в моей расстроенной психике.
Он даже не моргнул глазом, а я продолжал:
– Сегодня ночью мне приснился дурной сон. Я сильно кричал… кричал так, что охрип. Скажите, вы что-нибудь слышали?
Дворецкий стал крайне задумчив. Причем, мимика его вечнозастывшего окаменелого лица нисколько не изменилась, стал иным лишь взор - блуждающим и слегка изумленным. Он для чего-то нес с собой большое полотенце - наверное, возвращался с утреннего туалета.