Художественный мир красноярского писателя Евгения Сыча многомерен и не укладывается в обычные определения жанра. Он близок к социально-философской фантастике, хотя зачастую кажется абсолютно реальным, только - иным. При всей необычности коллизий в рассказах и повестях Е. Сыча неизменна жизненная достоверность происходящего.
Содержание:
САМОЕ ВРЕМЯ
Трамвайная петля
После начала
Не имущий вида
Завтра
Еще раз
Ангел гибели
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
Знаки
Соло
Трио
Все лишнее
Ми диез
Кстати, о музыке
Содержание:
Евгений Сыч - Ангел гибели 1
САМОЕ ВРЕМЯ 1
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ 36
Евгений Сыч
Ангел гибели
САМОЕ ВРЕМЯ
Трамвайная петля
Сначала трамваев было мало. Очень мало. И мы ждали их, стоя на холодных остановках, на дожде и ветру, вытягивая шеи и вглядываясь в глухую даль с надеждой и тревогой. Мы ждали, потому что без них, без трамваев, было трудно, потому что они помогали нам жить. И потому же мы делали их в глухих цехах заводов: вытачивали шестеренки, ковали прочные оси, клепали жестяные корпуса.
А потом их стало много, трамваев. Нам не нужно было уже ждать их подолгу. Мы с гордостью провожали взглядом желто-багровые стремительные их силуэты. И все чаще ходили пешком, так как знали, что можем сесть в любой трамвай в любую минуту. И от этого идти пешком было легко и даже приятно.
А трамваи делать мы продолжали - не потому, что не было других занятий, и не потому, что так уж они были нужны, а больше по привычке, от душевной успокоенности, не желая задумываться. И уже не мы ждали трамваи, а они нас. И уже не они нужны были нам, а мы - им. Нужны хотя бы для оправдания их существования.
Мы ставили на трамваи различные усовершенствования, ведь усовершенствованный трамвай лучше простого, это нам еще в детстве объяснили. И никто не удивлялся, видя, как трамвай подсаживает в себя старушку крепкими и гибкими лапами.
А потом трамваев оказалось слишком много, даже на улицах из-за них стало тесно. И трудно. Нет, они ни на кого не наезжали, боже упаси, но они хватали своими лапами уже не только хилых старушек, но и крепких мужчин, которым пройтись несколько метров пешком ничего не стоило. Приятного тембра голосом они униженно просили позволения доставить пассажира в нужный ему пункт, пусть даже это будет не по маршруту, пусть близко, пусть не проложены туда рельсы. Прямо к подъезду - трамваи уже и это умели. И люди соглашались раз, другой, но потом им это надоедало, люди стали избегать трамваев и даже прятаться от них. И даже бояться. Сначала, правда, не очень.
Поймав человека, трамвай вез его до нужного места и каждый раз вздыхал, когда пассажир приказывал открыть ему дверь и уходил по своим нужным и важным человеческим делам. Но ослушаться трамвай не мог, так уж он был устроен человеком, этим или другим, какая разница.
А потом один трамвай убил человека: задушил своими хваталами и возил целый день и часть ночи, положив в мягкое, удобное кресло, счастливый тем, что не надо его высаживать и метаться по городу пустым в поисках нового пассажира, не зная еще, найдешь ли его или и этот день уйдет бесполезно. А вечером, точнее, уже ночью, человека забрали и увезли в "скорую помощь".
И увидели люди, что произошло.
И ужаснулись.
А те, кто раньше шептались тайком и говорили шепотом, сейчас кричали на всех углах: "Мы всегда это предсказывали, вы помните?" Они призывали уничтожить трамваи, пока те не уничтожили людей. И люди, которым стало теперь ясно, что нужно делать, уничтожили трамваи быстро и бесповоротно.
Они развинчивали их гаечными ключами, вспарывали газовыми резаками красные животы. И вообще, если производились трамваи все одинаково, то конец у них был разный. Один трамвай, который раньше других понял, что происходит, и пытался уехать, скрыться, дождаться того времени, когда он опять будет нужен людям, даже подстрелили из реактивного гранатомета. Трамвай так сразу и встал. Дыра в ходовой части была во какая, потому что реактивный гранатомет рассчитан на танки - вещь куда более страшную, чем трамваи.
И люди уничтожили все трамваи и забыли о них, ибо очень старались вычеркнуть из памяти неприятные воспоминания. К тому же собственные ошибки всегда забываются быстро, гораздо быстрее, чем чужие.
А на заводах, где раньше делали трамваи, стали делать автомобили.
После начала
Когда человек непосвященный приходит на предприятие с непрерывным технологическим процессом, он первым делом задает одиозный и до оскомины на зубах надоевший обслуживающему персоналу вопрос: "А чего же они не работают? Почему чай пьют?" Что тут ответишь? Старая сентенция: "Процесс есть процесс, его не ускоришь", - не звучит, и жмет персонал плечами тоскливо и невразумительно. А особо настойчивым посетителям в утешение показывают красивые диаграммы и называют громкие цифры. Вопрос повисает в теплой и дружеской атмосфере, заволакивается ею. Не потому обходят его, что острый, а потому, что нелепый и несколько даже моветонный. Потом посетитель уходит, а персонал в лице обходчика идет в очередной раз обозревать исправно работающее оборудование, сопровождаемый завистливым взглядом оператора, у которого и этого развлечения нет - он к щиту управления намертво прикован. Потом смена опять собирается на щите и пьет чай. И горек этот чай, и тошна десятая за смену сигарета. Только тот, кто работает здесь, знает в полной мере, какова цена ожидания. Ожидания неожиданностей.
Мудрость, пахнущая книжной пылью, а может быть, даже и мышами, гласит: финики европейцы начали вывозить из Аравии тысячелетия назад, а нефть - два десятилетия. Почему? Уж не потому ли, что финики растут перед глазами, даже повыше уровня глаз, метров на десять возвышаются над землей, и их издалека видно, тогда как нефть скрыта в земной породе и чтобы добыть ее - бурить надо. Посетитель, завороженный картиной чаепития, видит финики, а не видит нефть.
Вот, кажется, все нормально, тихо и надежно. Но неожиданность таится в темном углу, зреет в напряженном участке трубопровода, накапливается вместе с оборотами, миллиметрами уровня, атмосферами давления. А потом выберет участок наименее защищенный и бьет точно и опасно. Тогда взрывается тишина джинами пара, рассекается звонками защит, воем железных глоток предохранительных клапанов.
Так было и на этот раз. Прибор - указатель уровня в конденсаторе - стоял и молчал, и не дергалась стрелка указателя, застыв на успокоительном делении. Но неожиданность уже подкралась и смотрела тусклыми глазами немигающих лампочек. Потому что прибор не работал, а уровень в конденсаторе падал и падал, пока, наконец, мощные моторы насосов не выхватили последнюю, невеликую по объему водяную пробку, и в царстве вакуума взорвался атмосферный воздух. С разбегу, на трех тысячах оборотов, ударились об этот воздух последние ступени турбины, как если бы ногой наступили на движущееся колесо велосипеда. И рванулся на приборе-регистраторе вакуум вниз, по прямой линии. Зазвенел звонок: авария!
Собственно, аварии еще не было, ее можно было предотвратить, закрыв необходимую задвижку, одну-единственную. Какую - Сергей сразу сообразил. Все-таки три года работы - срок немалый. Но до задвижки по прямой было метров тридцать, а по лесенкам бежать - вчетверо больше и неизмеримо дольше. Времени же имелись в запасе секунды, а лучше бы и без секунд, чтобы сразу. И Сергей до задвижки пролетел. Прямо с мостика, на котором стоял, когда зазвенело, по прямой, тридцать метров. Он осознал это только тогда, когда уже закрутил до отказа вентиль и, обернувшись, увидел перед собой тяжелую фигуру старшего машиниста смены Ивана Терентьевича, великого виртуоза турбинных дел.
- Шустрый стал, - одобрительно кивнул ему Терентьич и пошел по лесенкам обратно устранять прочие помехи, возникшие от толчка на гладком пути режима.
Сергей двинулся за ним.
- Растешь, - буркнул старший машинист через несколько шагов. И добавил: - Смена…
- Расту, - пообещал Сергей, пружиня по ступенькам и удивляясь легкости собственного шага. В нем разрасталось воспоминание о полете, желание попробовать еще раз. За спиной Терентьича он осторожно попробовал. Получилось.
- Иван Терентьич, я ж до нее долетел, до задвижки, - не удержался он, догоняя старшего. - Я ж, понимаете, летать научился!
- Летать, летать, - снова буркнул Терентьич, не оборачиваясь. - Клапан надо ставить соленоидный, а не летать. Тогда прямо на щите кнопку нажмешь, клапан - бряк, и летать незачем.
Сергей промолчал. У него на этот счет было свое мнение: летать Сергею понравилось.
С тех пор он часто летал, в часы ночной смены особенно. Раз уж Терентьич отнесся к его словам так небрежно, другим и вовсе говорить не стоило, а человеком Сергей был тихим, нрава застенчивого, и потому старался лишний раз не высовываться, тем более, что летать казалось ему чем-то нескромным. Уж слишком ярким и праздничным было ощущение, с которым он взмывал на отметку восемнадцать - на восемнадцать метров, - чтобы посмотреть, скажем, деаэраторы. Хорошо!
Но взлетел как-то, обернулся, смотрит - инженер по технике безопасности, по тэбэ, иначе говоря.
- Летаешь, значит? - спрашивает.
- Ага, - согласился Сергей.
- Мне указывали, но я не верил. Ну, считай, долетался, премии тебе в этом месяце не видать.
- Почему?
- Не соблюдаешь технику безопасности, - веско сказал инженер по тэбэ. И удалился, акт писать, наверное.
Сергей только и подумал: что же это жизнь такая подлая? Ведь вновь приобретенная летучесть в работе ему не мешала, а даже наоборот.
Назавтра Сергея вызвал к себе начальник цеха. Сергей пошел с вечным чувством жертвы, влекомой на заклание: с одной стороны, лучше бы не ходить, с другой - интересно, что же там будет, с третьей, не ходить все равно никак нельзя. Впрочем, что там будет, и так было ясно: доказать, что инженер по тэбэ не прав, еще никому и никогда не удавалось.
- Летаешь, значит? - неоригинально встретил его начальник цеха.
- Летаю! - подтвердил Сергей упрямо.
- В рабочее время? - уточнил начальник.
- В рабочее, - снова согласился Сергей, озадаченный неожиданным поворотом.
- А какая у тебя должность в штатном расписании? Обходчик. Ты думаешь, зря это придумали - обходить? Теперь скажи, за какое время ты свое оборудование обходишь? За полчаса? А облетаешь?
- За пять минут, - гордо сказал Сергей.
- Во! А много ли за пять минут увидишь?
- Все я увижу, - сказал Сергей.
- Все? На третьем насосе сальник не подтянут - ты видел?
- Это к делу не относится, - запротестовал Сергей, - это я и так мог упустить.
- Все говорят: к делу не относится, - сказал начальник, - а со стороны виднее. Вот, говорят, выпил - одно, а прогулял - другое, и никакой связи между этим нет…
- Причем тут - выпил, прогулял? Я разве прогуливал?
- А кто тебя знает? Сегодня ты технику безопасности нарушаешь, - у начальника, очевидно, с утра было плохое настроение, и это сказывалось, - а что от тебя дальше ожидать?
- Но премию-то за что снимаете? - уходя от скользкой темы, спросил Сергей. - Что я нарушил, какую инструкцию?
- Как! - возмутился начальник цеха, - а для чего у нас тут лестницы, перила, переходы? Если бы требовалось летать, были бы сплошные пролеты. Тебе удобства создают, ходи себе, как положено. А для полетов здание не проектировалось. Для летунов - тем более.
- Что же, - сказал Сергей обиженно, - раз для меня здесь не приспособлено, надо другое место искать.
- Уходить, значит, собираешься?
- Уйду.
- Куда?
- Не знаю, - сказал Сергей. - В цирк, может быть.
- В цирк? - поразился начальник. - У нас ты, значит, четвертый год работаешь и применения себе не нашел, а летать без году неделя как начал и уже считаешь, что пора на публику выходить? Думаешь, это просто? Ну, и что ты можешь сказать зрителям своим летанием? О сверхзадаче ты слышал? Станиславского читал? Просто будешь летать взад и вперед, да? А хоть улыбаться-то ты умеешь? Ну, улыбнись! Видел, как артисты в цирке улыбаются? Да ты погляди на себя в зеркало, вон, в шкафу висит, да дверцу-то открой! Видишь? Ну, разве это улыбка артиста? Это не улыбка, это ухмылка. Народ этого не примет. Зрители пожмут плечами и разойдутся.
- Все равно, - расстроился Сергей, - уйду.
- Еще один летун, - сказал начальник. - Нет у меня для тебя больше слов, раз этих ты не понимаешь. А мы тебя учили, воспитывали. Квартиру тебе…
- Не дали, - сказал Сергей.
- Но собирались дать, - не растерялся начальник. - И на старшего собирались дублировать, в техникум на вечернее направить. Чего же тебе больше хочется - летать или работать? Эх ты!
Вечером, за чаем, Сергей пожаловался Ивану Терентьевичу:
- Вредный у нас начальник!
- Что он тебе сделал? - удивился Терентьич. - Начальник как начальник. - Подумал и добавил: - Знающий.
- Может, и знающий. А летать запрещает.
- Правильно запрещает, - сказал Терентьич. - Ты же летаешь по делу и без дела, по сторонам не глядишь, я видел. Трахнешься о штангу - несчастный случай. С кого спросят? С него.
- А если летать не буду - разучусь. Жалко.
- Не разучишься. Ты летай, когда нужно, никто тебе слова не скажет. Вот недавно, зимой, мы смену сдали, я уж и за проходную вышел, вдруг чувствую - стопорный на седьмой сел…
- Как - чувствуешь? - перебил Сергей.
- Обыкновенно, - отмахнулся Терентьич. - Поработаешь с мое - узнаешь. Так вот, и махнул я, старый дурак, как перепел, прямо через забор к турбине. Взвел стопорный и пошел себе тихонечко через ту же проходную. Кто мне что скажет?
- Как - через забор к турбине? Окна же зимой закрыты?
- Обыкновенно, - пожал плечами Иван Терентьевич. Он приподнялся, воровато взглянул по сторонам - нет ли кого, потом взлетел до отметки четырнадцать прямо сквозь мостик, опустился на площадку и оттуда сказал:
- Так-то!
Не имущий вида
Этот день начинался ночью. Кто-то сидел рядом с Егором и давил ему на зуб мудрости крепкими, словно железными, - может, и вправду железными? - пальцами. Сквозь сон Егор понимал, что это просто кариес или абсцесс, как там его еще, но сейчас, во сне, боль приняла для него очертания человека, и он пытался договориться по-хорошему: "Ну, хватит, хватит, видишь, ты уже совсем меня разбудил. Ну вот, я уже не сплю, ну, отпусти. Спать хочется, очень спать хочется, мне завтра на работу". А тот давил и давил, и лицо у него было серое, гладкое, будто правильный овал непрерывно вращался вокруг большой своей оси, так что не понять, не разглядеть в частоте мельканий ни одной конкретной черты.
И боль пересилила. Егор проснулся, прислушался к себе и сообразил тут же, что просто болит зуб, зуб мудрости - лишняя деталь, появляющаяся с возрастом и доставляющая столько неприятностей. Спать не получалось: будто гвоздик забивали в дупло. И не было даже серого человека, на которого он мог бы свалить боль.
Егор перелез через жену, что-то недовольно хмыкнувшую во сне, поискал под диваном тапки, пошел на кухню - типовую, маленькую и тем неудобную. Достал из аптечки и старательно разжевал таблетку анальгина, потом еще одну, потому что боль не проходила. Сел на табуретку у окна и закурил, думая о том, что надо бы закрыть форточку - дуло оттуда и, что самое неприятное, дуло на щеку, за которой прятался больной зуб. И страшно было застудить его, но форточку закрыть он тоже не решался, все-таки вентиляция, а если закрыть, то утром в кухне будет пахнуть дымом, что вряд ли понравится жене и теще. На кухне вообще было довольно прохладно, но к этому Егор быстро притерпелся. Вот к боли - нет, от боли привычка не выручала, невозможно это - привыкнуть к приступам, к пульсирующему признаку беды.
Анальгии не помогал, только подташнивало от его сладковатой горечи. А боль все не унималась, и тогда Егор, чтобы оборвать проклятую синусоиду, подставил рядом вторую табуретку и, улегшись на них кое-как, попытался уйти от реальности, древним способом вытолкнуть себя из своей шкуры, в которой ему худо. Больно Егору, человеку с плохими зубами, значит, если я - не он, то мне не больно. Я - не он, не Егор, не человек. А кто? Волк? Нет, вряд ли, не по мне это. Волк рвет в клочья жесткие бараньи сухожилия, как это, должно быть, трудно. Баран? Но столько перетирать травы, грубой, с землей на корнях… Может, я камень, холодный и твердый? Нет, камнем мне стать не под силу, тяжело мне быть камнем. Я телевизор! - схватил он и задержал спасительную мысль. Я телевизор, потому что внутри у меня тепло, я принимаю то, что мне передают, и сам передаю, не изменяя, и только оттого и для того греют внутри меня красноватым светом лампы. У меня не может ничего болеть, меня долго и заботливо делали и отлаживали, и теперь я стал телевизором. Телевизоры не болеют, иначе давно бы полопались многие экраны. Я телевизор, я ничего не чувствую, а сейчас я вообще - телевизор, включенный в запасное время, в короткий промежуток в большой программе. Сейчас со студии, из телецентра ушли домой дикторы и дикторши, и звукооператоры, и редакторы, и кино- и всякий народ. Кроме уборщиц, быть может, и милиционеров, которые оберегают мой покой, не дают никому без пропуска войти. А те, что с пропусками, сами не пойдут сейчас на телецентр, им там ночью делать нечего, у них давно закончился рабочий день, и сейчас они спят по домам, чтобы не мешать спать мне. А завтра щелкнут тумблеры, и снова волны понесут информацию. Для всех. Но не для меня. Зачем мне? Я буду только передавать ее другим, я - с краю, лишь лампы нагреются немного. Я - не человек с плохими зубами, у которого есть все для человека и для плохих зубов: двадцать семь лет, большинство из них в городе, без физической работы, без воздуха, без микроэлементов, какие там нужны, с женой и дипломом, с тещей, тещиной квартирой и работой младшего научного сотрудника, что, вероятно, надолго; прощай, Егор! Заходи на телевизор, когда будет что-нибудь интересное.
Зубы у Егора болели по многим причинам. Микроэлементы или другое что, только был он нездоровым. Только-только, чтобы отсюда - туда, там да оттуда обратно. Ну, тут еще туда-сюда, но это по мелочи.