"Там" был институт, в котором Егор за сто десять в месяц работал, или, как раньше говаривали в подобных случаях, служил. Институт занимался разными проблемами, но главным образом трудом - чужим трудом. Сотрудники изучали условия, в которых слесари слесарили, шоферы шоферили, токари токарили. Изученное в институте обобщали, а из обобщенного делались выводы, а из выводов - рекомендации: что и как нужно сделать, чтобы токарить и шоферить стало не в пример способнее прежнего. Стараясь стать телевизором, Егор представлял себя телевизором на работе. Получалось. То, что исходит от шефа, - передавать лаборантам, то, что от лаборантов, - передавать шефу. Чем не занятие для телевизора? Ведь известно, как только шеф становится шефом, он сразу утрачивает способность общаться с персоналом непосредственно. Между ними должен стоять кто-то, мэнээс или телевизор, неважно. От Егора институт требовал передавать персоналу, двум лаборантам и технику то, что говорил ему заведующий лабораторией. И обратно, от лаборантов - заву сообщались плоды его ценных указаний и большего или меньшего энтузиазма персонала.
"Тут", перед лицом тещи, Егор выглядел бездельником. Зарплату он приносил маленькую, а активности, цепкости, чтобы все в дом, все в дом, у Егора не было вовсе. И сверх зарплаты ничего не было, а за кандидатскую он даже не брался, хотя - теща знала это от дочери Ларисы, жены Егора, совершенно точно: человек, защитивший диссертацию, сразу начинает получать серьезно больше. А Егор так и не собрался объяснить ей, что по институтской этике он не может браться за самостоятельную тему, пока не защитится зав., иначе все решили бы, что он под своего шефа копает. А копать под собственное начальство нехорошо, и к добру это не приводит. Зав. же защищаться не спешил, все что-то тянул, и конца не виделось. Телевизору на месте Егора было бы, ей-богу, легче. Спокойнее.
Зуб уже почти не беспокоил, почти совсем не беспокоил. Так, трепетало что-то невнятное. Да и с чего бы беспокоить тому, чего нет? Откуда у телевизора зубы? Егор держался за раз найденную линию, как за вагонный поручень, когда ноги - в воздухе. Ему казалось, он чувствует, как хрупкий ненадежный костяной каркас переходит в спокойный серый металл. Глаз, правый, расширялся, и поверху скользил слой стекла, еще тонкий. Потом он, наверное, станет в палец толщиной согласно инструкции, чтобы предохранять зрителей от взрыва колбы, если таковой произойдет. А второй глаз, левый, медленно, но верно уходил внутрь, чтобы стать лампой и тем приобрести качество новое, ценимое, для человеческого глаза невозможное, - заменяемость. Если лампа выйдет из строя, на ее место можно поставить другую. И ничего не изменится: легко, просто, удобно, в духе. А если лопнет, взорвется, не выдержит глаз? Легко заменить? Трудно. Да. И кожа переходила в тонкий, загорелый пластик, шла разводами под дерево ценных пород. Ценных!.. Время пластика - не время кожи, подверженной и вообще несовременной. Не время дерева. Если дерево срубить, оно снова не вырастет. В лучшем случае, вырастет другое, да и когда это еще будет. А фабрики выходят на режим и переходят за, и пластик идет-течет нескончаемой лентой. И если его ободрать, можно наклеить такой же. Точно такой же, одной машиной деланный.
А еще у Егора был день рождения, и бюллетень время от времени, и отпуск каждый год. Время - передаточная цепь велосипеда, на котором господь едет по гладкой мебиусовой дорожке бесконечности. Ведущую звездочку вращает он со скоростью, той, какая уж его устраивает, а малая крутится в совсем сумасшедшем темпе, - может быть, малая звездочка и есть наша Земля? Вряд ли, велика честь. Скорее, пылинка, подхваченная колесом с шоссе…
Утро и теща застали Егора телевизором на кухне, на двух табуретках.
- Эге! - сказала теща и крикнула: - Лариса!
- Ну, что там? - вошла в кухню жена. Жена? У телевизоров нет жен. Вдова? Но Егор не умер. Скорее всего, бывшая жена, а именовать мы ее будем Ларисой для краткости и простоты ради.
- Что это? - спросила Лариса. - А Егор где? Пускай он втаскивает.
- Давай, бери с того краю, - резковато оборвала теща. - Некогда мне, кофе варить надо, а тут к плите не пройдешь. Давай осторожненько. Да ты перехвати за середину, так руки в дверь не пролезут. Ну, понастроили… Так, ставь сюда, вечером уберем.
- Мама, а где Егор? - переспросила Лариса. Но мать слабо отмахнулась и пошла на кухню слепо, ничего не видя, ничего пока не говоря. Открыла газовый кран, поставила кофейник, чиркнула спичкой. Кофе она уважала с тех пор, как впервые в город попала, нянькой, и до сих пор не разлюбила. Держит хорошо, до обеда прямо, - мотивировала. И не какой-нибудь пила растворимый, хотя старшим продавцом в гастрономе работала и возможность имела, но молола сама, "арабик", и другого не брала. Она все молчала-молчала, пока не полезла вверх коричневая пена, а тогда сказала, видно, думать кончила:
- Там он, твой законный. Подарочек! Считай, сбежал от тебя.
- Как - сбежал? - распахнула слипающиеся глаза Лариса. - Куда сбежал? Туфли его вон там, в прихожей стоят.
Прихожую из кухни напрямую было видно, такая уж планировка. И туфли Егора, бывшие, стояли там: летние, светлые. Егор аккуратно ходил, ноги у него вечно побаливали, мозоли отчего-то набивал, наверное, от асфальта.
- Да тут он, - принесла мать в комнату немудреный, за малое время чтобы съесть, завтрак. - Вон стоит. Никуда не делся, хоть и сбежал. Телевизор он теперь.
- Как - телевизор? - не поняла Лариса. - Некогда мне, мама, шутить.
И пошла быстро в ванную, потом в спальню шуршать одеждой. Ей и впрямь было некогда, тоже на работу к восьми. Вышла из спальни - и в прихожую, опять на туфли посмотрела: все на месте стояли. И летние, и ботинки, и кеды в пластиковой коробке.
- Да где Егор?
- Говорят тебе, - помножила себя мать, - вот он, в телевизор обратился. Он и есть, оборотень. Давно я за ним замечала, никогда он мне не гляделся.
- Мама, что вы говорите, какой оборотень? Это ж сказки бабьи. И потом оборотень - волк.
- Кто волк, а кто как, - понесла мать в кухню посуду, - у нас в Максимовке один в мотороллер перешел и за людьми ночью гонялся. Собьет и - раз, раз - два раза поперек. Милиция ловила. А твой ничего, телевизор, хоть и не новый. Сам-то куда какой современный был. Хоть польза от него в дому будет. Да ты глянь на него, глянь, мне не веришь. Не узнаешь, что ли? Ну, я пошла, сегодня наша директор на трехдневный больничный уходит. Ей лет, как мне, а туда же…
Лариса глянула. И узнала, схватилась обеими руками за грудь, самое женское место, а грудь у нее до сих пор только для красы и была, и попятилась до стенки спиной, и губами побелела. Как две полоски мелом провели.
В тот день с работы она ушла рано, с полудня, все равно не работник была, хотя обычно мастер квалификации редкой. Пластическая стрижка ей хорошо удавалась, которая расческой да бритвой, и лаком умела работать, и фен в руках, как влитой, держался. А тут - ни в какую. Клиенты шипят, а один даже обидно сказал про диплом второй степени, его Лариса у зеркала вывесила после конкурса, под прозрачной пленкой диплом, и пыль на него не садилась. В другой день Лариса бы клиенту ответила, а тут даже слова не сказала. Старшая посмотрела-посмотрела и встревожилась. Поговорили чего-то, Лариса не слушала. И отпустила. "Иди, - говорит. - Ничего. В другой раз как-нибудь задержишься". Домой Лариса пришла в два. И то сказать - "пришла", почти всю дорогу бегом бежала. Тянуло ее домой, на место беды. Раз это так легко - был человек, а стал телевизором, то и обратно, наверное, тоже просто.
Прибежала, а дома никого. Кроме телевизора, конечно. Вот учудил Егор так учудил. Кому сказать-то - постесняешься. Да и привыкла Лариса к мужу, и как теперь жить, даже не знала.
Тихо было в квартире, но беспокойно, как и должно быть в доме, где один человек растерянно и бестолково ищет другого, которого нет. Лариса все облазила, не веря, хотя телевизор пялился на нее с середины комнаты ("Надо бы в угол поставить, на место для телевизоров") холодным глазом. Не мертво смотрел он, а холодно и отрешенно: так смотрят слепые, сняв черные очки.
Лариса старалась его не замечать и обшарила, обыскала всю квартиру. Времени на то ушло всего полчаса, хоть и два раза подряд перерыла дом. Все Егорово было на месте: и костюм, и старый костюм, и джинсы, и рубашки, и куртка. И туфли тоже. Нет, наверное, так и есть, не мог же он голый уйти. И никакой записки. Ничего. Хоть бы сказал ей кто-нибудь, в чем дело. А никого в квартире, и во дворе знакомых тоже никого. И по улице шли какие-то чужие люди по своим делам, мелкие какие-то, или они ей сверху такими казались, восьмой этаж потому что. Чужому в такое время не очень поверишь, но пусть даже чужой, пусть хоть кто-то объяснит ей, что же это такое. Ну за что? Виновата она в чем? У всех все, как у людей, а у нее муж - оборотень. Может, он на нее обиделся? Может, вылезет из телевизора ночью, а хотя бы и не ночью, придет и станет смотреть, и что она ему скажет? Если у мужика что плохо, всегда жена виновата, говорят. И на работе, и так, даже если не говорят, все равно ясно. Господи, уж лучше бы он повесился, разговоров бы меньше, хотя тоже… Ох, нет! Да что же это?
Мать пришла только в седьмом, не одна пришла, привела какую-то родственницу, дальнюю. Лариса ее и не знала. Она вообще даже в тетках путалась, особенно от первого деда, что на Севере помер. Мать с родственницей долго посудой звянькали, кофе пили, говорили о чем-то негромко, да Лариса не больно вслушивалась. Она свое думала. Потом гостья заговорила громче - уходить собралась. И Лариса встала с дивана, выплюнула мокрый платок, вышла.
- А пусть стоит, - сказала гостья, - пусть. Только заявить надо.
- Куда заявить? - уточнила мать.
- Куда заявляют - в милицию. А то ведь чуть что - вы виноваты. На работе его хватятся. И еще в загс, наверное, надо. И в домоуправление. Ну, это как в милиции скажут, надо-нет.
Пожилой лейтенант в жарком мундире сказал, что надо.
- В телевизор, значит. Ничего, телевизор смотреть будете.
- Мы?
- А кто, мы, что ли? Хочешь, мне отдай. Зять он тебе или не зять? Ну, ты и смотри. И чего их тянет? Третий случай уже.
- В нашем районе? - поразилась мать.
- Нет, в нашем первый.
А Лариса все молчала. Написать, конечно, написала, что требовалось, а так - молчала. И на работе, и дома.
- Ничего, - говорила мать. - Я давно взять собиралась. Теперь шубу тебе лучше возьму. Люба из комиссионки хорошую шубу предлагала. Мех - вот такой, как волчий, а легкая… "Клуб кинопутешествий" смотреть будем и "В мире животных". Я люблю про негров…
- …Все не как у людей, - говорила мать, - но это еще как лучше. Вон у Любы муж глаза залил да через дорогу, в магазин, старался до закрытия успеть. Машиной его ударило, позвоночник повредило. Он теперь лежит, она за ним ходит, представляешь? В квартиру зайти нельзя, мужик здоровенный. Его же кормить надо, ему курить надо пачку в день. "Прима" - других не курит. А сдать она его не сдает. Кому лучше? Этот хоть стоит, и все.
И мать включила телевизор.
Лариса смотреть не стала. С нее хватило, как включила она его тогда, одна, а там хор поет детский. "От улыбки станет день светлей". Теперь это, может, и к лучшему, да как знать? Может, с ребенком было б легче? Только не вышло, не судьба. Егор, как мужик, вообще плохой был, за первый год, пока еще мужем не стал, кончился весь. Поженились, когда он уже диплом защищать собирался. Лариса его домой привела, надоело по паркам, да и замуж уже за него думала. А мать пришла. Между прочим, Лариса как знала, что мать придет. Ну, не знала, а чувствовала, и все равно - интересно даже было, как мамаша взвоет. А он напугался, прыг на середину комнаты - и сигарету в зубы, он курил тогда, а молния на джинсах разошлась, не закрылась, конечно, - так рвануть. А мать стоит в дверях. Но кричать она не стала, тут Лариса ошиблась. А когда Лариса на аборт пошла, мать даже против была. Смотри, говорит, как бы хуже не вышло. Мальчик большой мог родиться, килограмма на четыре - так врачиха сказала.
Ну, Егор остался, не поехал в свой Новосибирск. Кто знает, может, и зря, там ведь тоже люди живут. А тут он все сам себе неприятности придумывал, что на работе, что дома. Да когда же и где так было, чтоб все хорошо? Если плохо, так что ж, и не жить, не работать? Вон шеф его - и дурак, и бабник, сразу видно, без мыла скользкий, а жить умеет. Не то, что Егор. Ох, Егор!
С работы его пришли двое дня через три. Заметили, конечно, в первый же день: комиссия, которая опоздавших записывает, полных двадцать минут ждала. Потом решили, что он в другой корпус с утра поехал. На следующий день задумались: может, заболел? И на третий пришли: лаборант Сережа, он как раз близко живет, и тетя Валя из профсоюза. Егор не пил и в прогульщиках не числился, ясно - заболел, и чтобы не идти с пустыми руками, местком средства выделил из специального фонда "на посещение больных". Купили торт "Сказка" и банку яблочного сока. Узнали все и расстроились. Тетя Валя чепуху какую-то говорила, а лаборант вообще молчал.
Потом комиссия пришла с работы, или как их еще называть? - двое из начальства, но начальства некрупного. Комиссия, одним словом.
- Давайте, - говорят, - мы его к себе заберем. У нас все-таки работал, пусть и дальше работает.
- Ага, - сказала теща, - никаких! Наш он, дочери моей муж. В милиции сказали, пусть у нас стоит.
- А зарплату его вам кто, милиция платить будет? - поинтересовался маленький, с залысинами.
- Как - зарплату? - удивилась теща. - Какая такая зарплата есть для телевизоров?
- Да поймите, его место у нас вроде как пустое получается, лишнее, - сказал тот, с залысинами. - Ставка есть, а занимать некому. Лаборантам нельзя, у них верхнего образования нет. Пусть он пока у нас постоит. Нам как раз телевизор нужен, только купить его для лаборатории никак не получалось, ни по одной статье не проходит. Он у нас поработает, а зарплату его вам платить будем, дочке вашей.
Он старался все попроще объяснять, этот маленький.
- А кто расписываться за него будет?
- Дочка ваша, - пояснил второй. - Он, когда в колхоз на сельхозработы уезжал, доверенность ей выписывал?
- Выписывал, - сказала теща осторожно. - А можно так?
- Можно, можно, - заверил маленький. - Он же не умер?
- Нет.
- Продлим доверенность. Я сейчас расписку напишу, что взял телевизор. Удостоверение мое вот, посмотреть можете. Так что не жулики мы, мамаша, вам же добра хотим.
- Сто рублей в доме не лишние, - согласилась теща. И за деньгами Ларису уговорила пойти, как время подошло. Три дня уговаривала.
А Ларисе даже легче стало, что он не дома. Не натыкаешься лишний раз.
Однако через пару месяцев телевизор вернули - ревизия в институте началась. А Егора уволили по сокращению штатов, потому что ни одной статьи про оборотней в трудовом законодательстве нет.
Еще через два месяца пришел в дом другой, а тещи почему-то как раз не было. Вечером пришел. Они с Ларисой сидели на диване и пили кофе. Когда кофе кончился, другой скользнул от колена вверх по гладкому чулку широкой ладонью, а телевизор загудел неожиданно и громко, хоть был выключен. Может быть, в конденсаторах что-то оставалось? Но скоро смолк. Они отпрянули друг от друга, и тот ушел - на нее и смотреть-то было страшно.
Потом пришел Митя, механик с автотранспортного предприятия. Веселый. Тридцать один ему. Этот тоже вечером. Кофе пили втроем, теща дома была. По телевизору шел хоккей, только показывало плохо. Телевизор все барахлил с того самого дня.
- Ничего, - сказал Митя, - починим. Показывать будет, как миленький. А не починим - другой купим. Мне без хоккея нельзя.
Телевизор сдали в ремонт. За ним из ателье машину прислали, сказали - услуга такая. Мастер посмотрел, сказал, как Митя:
- Ничего, починим, не таких чинили. У нас работать будет, как миленький.
И когда выдавал обратно, тоже сказал:
- Будет работать. А не будет - мы теперь за него отвечаем. Ремонт с гарантией. В случае чего - только позвоните. Запишите номер. Хотя вряд ли понадобится.
Телевизоры в ателье стояли рядами на столах, показывали все удивительно хорошо. Удивительно одинаково. Точка в точку.
А вот дома - нет, дома он так не показывал. То есть, работал в общем-то, но очень тускло, даже если яркость до отказа докрутить. Но звонить обратно в ателье, гарантией пользоваться было все же неудобно. Показывает ведь. И решили телевизор купить новый, цветной, а этот сдать. Если старый сдашь, новый на тридцать рублей дешевле обходится.
И купили.
Когда гору старых телевизоров давили на свалке трактором, хромой, с детскими глазами сторож поинтересовался:
- А что же их на завод не отправят? На запчасти?
- Какие запчасти! - отозвался тракторист зло и презрительно. Дело это ему не нравилось, и он старался поскорее и поаккуратней с ним развязаться. - Какие запчасти! Теперь таких не выпускают вовсе.
- А если продать кому? - еще раз не удержался сторож.
- Нельзя. Матценности. Списаны. Пускай новые берут - полно в магазине, - туманно объяснил тракторист.
И сторож ушел, потому что сказал две фразы - свою дневную норму.
Телевизоры под гусеницами громко стреляли вакуумом, взрывались пустотой. Больше им взрываться было нечем.
Завтра
Громко затрещало радио под потолком зала ожидания и сказало механическим голосом:
"Рейс 314 откладывается поздним прибытием космолета. Рейс откладывается до ноля часов тридцати минут среднеевропейского времени".
Потом радио известие повторило.
Борис выслушал повторное сообщение с тем же вниманием, что и первое, но никакой актуальной информации при повторе не уловил. "Ясно", - обреченно сказал он вслух и пошел сдавать багаж в камеру хранения. "Ералаш у них в космофлоте", - думал он про себя, потому что был человеком воспитанным и вслух думать такое в общественном месте себе бы не позволил. "Сколько лет летают и все никак порядка навести не могут. Что у них там, колею дождями размыло или овса не хватило, овес, опять же, нынче дорог… Что он, затерялся, космолет, громадная машина, вырвался из цепких лап локаторов, улетел зимовать за моря, в теплые страны?" - думал он это риторически. До ноля часов времени еще оставалось много, приходилось идти в ресторан.
Вокзальные рестораны - хорошее место, чтобы пережидать. Время в них не то, чтобы остановилось совсем, но течет медленно, так медленно, что течение его практически незаметно. Сто лет для вокзального ресторана - пустяк. Разобьется век вдребезги о толстое стекло ресторанных окон - и только окна станут пошире.
У дверей ресторана клубилась небольшая, но активная очередь. Борис занял в ней место с охотой и удовлетворением, потому что стоять с целью - это совсем не то, что просто так стоять или слоняться по помещению. Ждать легче.