- Думал, найдется кто, настоящий пилот, из космофлота.
- А если б никто не отозвался, даже этот дед?
- Встал бы, конечно, что же делать? А сейчас, сам видишь, не пускают. Будем сидеть, ждать.
- Вот что, ребята, - сказал-приказал Константин. - Так мы дождемся, пожалуй! Пойдемте!
- Куда мы пойдем? - на этот раз расстроился Виктор. - Видел же!
- Ничего я не видел! Выпустите меня и сидите здесь. Виктор, как я подойду к этому, ты - бегом ко мне. А ты, Борис, жди на месте, пока не позовем.
- Ничего ты ему не объяснишь, мы уже пробовали.
- То вы пробовали, а то - я. Меня любой поймет, даже если по-русски ни бум-бум.
- Костя, - предостерег Виктор. - Его на таких, как ты, и учили, он сам тебе все объяснит, что можно и что нельзя.
- Его на таких, как вы учили, - уточнил Костя, - а меня на таких, как он. Старшина первой статьи, - представился, - инструктор по легководолазному делу, группа спецназначения.
- Ты эти замашки брось, - вяло сказал Борис. - Это не тот разговор, так нельзя.
- А смотреть, как все в пух из-за четверых дураков - можно?
- В пух так в пух, - сказал Виктор.
- Тебе все равно? - горячо посмотрел Костя. - Тебе плевать? Ну, так черт с тобой, если тебе плевать и со мной черт, но люди же! Пропадут люди!
- А ты уверен, что у меня лучше получится? - заволновался Борис. - Он все-таки космонавт.
- Заткнись! - перешел на личности Костя. - Ты у меня поведешь и посадишь, как миленький.
- Оставь, Костя, - сказал Виктор. - Он прав: лучше ждать.
- Я тебе щас разведу новгородское вече! - пообещал Константин. - Не забудь главное: сразу ко мне.
- Я пил сегодня, - вспомнил Борис.
- Видел я, как ты пил.
- Пил все-таки.
- И спал ты после этого, так что не о чем разговаривать. Выпускай, Виктор!
Виктор посторонился. Костя снял пиджак, бросил его на кресло и медленно пошел по проходу вперед. Борис растерянно смотрел ему вслед. Виктор весь напрягся в ожидании. Вот Константин подошел к охраннику. Прошел мимо.
Остановился. Вот оборачивается, идет обратно. Что-то произошло очень быстро, и охранник упал, вывалился в проход. Костя нагнулся над ним - и вот уже охранник летит, натурально летит к двери и стукается об нее. Костя прыгает к нему, опять наклоняется. Вскакивают пассажиры, которые сидят ближе к рубке, загораживают проход так, что больше ничего не видно.
Вслед за Виктором Борис устремился к Косте. В руках у Кости теперь был пистолет, а охранник лежал лицом в угол, молча.
- Вот так, - сказал Костя. Он подергал-повертел ручку двери, похожую на маленький штурвал, потом постучал. Оттуда тоже постучали, но не открыли.
- Вот так, - сказал охранник. Он приподнялся, сел и смотрел на всех троих без страха и злости, спокойно. - Мне придется подать рапорт на вас, когда прибудем в порт назначения.
- Если прибудем, - сказал Костя. - Как нужно стучать, чтобы открыли?
- Садитесь на свои места, - сказал на это охранник. Добавил: - И отдай оружие.
- Вот этот, - Костя показал на Виктора, - инженер, а этот - пилот, понимаешь?
- Я все понимаю. Садитесь на свои места и ждите. Не нарушайте порядка.
- Нет, - медленно проговорил Константин. - Ты у меня еще ничего не понял. Сейчас ты у меня все должен понять, иначе поздно будет. Какой порядок, если все вдребезги? Зачем порядок, если спасаться надо и спасать?
- Только порядок и можно противопоставить, только в нем и спасение. Если все, кому вздумается, проникнут в рубку, кораблю ни за что не сделать посадки. А так - просто ЧП, и все должно идти по инструкции. На все случаи жизни свои инструкции имеются. "Садитесь на место, гражданин, и перестаньте хулиганить", - вот все, что я могу тебе сказать. И зря ты думаешь, что если не повезло тебя скрутить, так и умереть достойно я не смогу? Я тут пятнадцать лет по трассе мотаюсь, пока ты пришел.
- Дурак! - сказал Костя. - Идиот. Тоже - герой в траурной рамке. Из-за твоей дурости сколько людей погибнет, подумай!
Тут ручка-штурвал на двери завращалась по часовой стрелке, как бы сама собой, внутри что-то звякнуло и загорелся зеленый глазок.
- Подумали, - ответил охранник. - Загерметизировались. Садитесь на места, пожалуйста. Скоро посадка.
- Все, - сказал Виктор Константину. - Ты сделал все, что мог.
- Надпись на памятнике, - боком усмехнулся Костя, взвешивая в руке оружие и примеряясь, не трахнуть ли им по непоколебимой двери.
- Да, - подтвердил Борис, испытывая некоторое облегчение. - Что могли, сделали.
Константин еще раз дернул ручку запертой двери.
- Счастье твое, - сказал он охраннику, - на слабака напал.
- Иди, иди, слабак, - напутствовал его тот.
- Возьми свою пушку! - кинул Костя на пол бессмысленный пистолет.
Охранник пистолет взял, задрал полу пиджака и сунул его в кобуру. Встал.
- Идите, - повторил он. - Идите на свои места. Пассажиры, что поближе, опять привстали.
- Всем оставаться на местах! - громко и строго скомандовал охранник. Трое поплелись обратно под взглядами - как сквозь строй.
Потом они долго еще молчали. Не двигались, только Борис время от времени поглядывал на часы.
- Все, - сказал он, - полчаса до посадки. Теперь уже все.
- Выпить бы, - ни к кому не обращаясь, сказал на это Костя. - Мутно на душе.
- Выпить есть, - просветлел Борис, достал из-под сиденья портфель, вынул бутылку. - Вот, - показал гордо, - очень хороший ром. Семь лет выдержки.
И передал Косте. Константин посмотрел на бутылку мельком, в одно движение снял завинчивающуюся крышечку, поднял с пола космофлотовскую чашечку. Налил.
- Пей! - протянул он чашку Виктору.
- Не буду, - отказался тот. - Ждать надо. Вдруг понадоблюсь. Позовут.
- Чего ждать? Слышал - поздно уже. Да что я тебе говорю! Сам лучше знаешь!
Виктор выпил. Костя налил по новой.
- Теперь ты! - протянул он чашку Борису.
- Нет. Я не буду.
- Как хочешь, - Костя выпил сам. Налил третью.
- Давай! - сломалось что-то в Борисе.
- Во! - грустно похвалил Костя. - Что ж добру пропадать?
В глазах отражается небо. В воде отражается небо. В стекле и металле отражается небо. В небе ничего не отражается. Иногда кажется, - вот, случилось! - но это лишь облака. И облака проходят, а небо остается. Снова голубое, холодное и чистое. Без следа. Древние представляли небо кристаллической сферой. В кристаллической сфере, наверное, что-то отражалось бы. Древние были добрее или больше нуждались в доброте.
Еще они придумали страшный суд после смерти. Лукавая детская хитрость: пусть я умру, но потом меня вытащат из могилы, оденут в плоть - должны же они видеть, с кем имеют дело - и будут судить, разговаривать со мной. Значит, я кому-то еще буду нужен, не пропаду совсем. И значит, не зря я живу, если жизнь моя вечно будет кого-то интересовать.
- Может, адресами обменяемся? Ручка есть?
- Нету. А у тебя, Борис?
- У меня есть.
- Давай. Диктуй. Смотри, не пишет! Паста кончилась.
Еще раз
Пролог
Вместо эпилога
Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста, как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий, творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его именем или даже - весь академический городок, выросший вокруг. Потом все будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает: на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над площадью пахло неживым - пустым спортзалом.
Сжимали шею тугие, на негнущихся прокладках воротнички. Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел договориться с новым руководством. Мог заявить, например, в самых верхах, что вся страна - большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем может потратить. В каждом крупном городе - АЭС. Похоже, что климат меняется. Если весна такова, каким будет лето?
В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича Мисюры уделили 90 секунд. Все-таки не каждый день бывает такое. Он хорошо умер, достойно - как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: "После продолжительной болезни ушел от нас…". Нет, Мисюра ушел не так, не затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы его сжимали в последнее мгновенье не край кровати, а руль, и бледными они были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль - роскошная четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без лишних жертв.
Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова. И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или полтора года назад.
Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды отливали серым, как пыль, как тлен.
Пробило половину первого, и некоторые, ссылаясь на дела, начали отступать, однако уйти совсем не решались, это было бы не просто бестактно, это выглядело бы непочтением к основам. К столпам. К неопровержимому величию, которое приходит со смертью тех, чью величину при жизни так трудно сносить.
Вместе с белесыми волнами зноя слухи перекатывались по площади.
Не было не только катафалка, не было и вдовы, первой жены Леонида Григорьевича - дамы, в ученых кругах чрезвычайно приметной. На одном из банкетов ее высокопарно назвали добрым гением взаимопонимания - и истинно. Любой вопрос решался словно бы сам собой, если жена Мисюры находилась рядом. Она была ненавязчива, приятна в общении, всегда одета модно, но без крайностей. С ее легкой руки жены академиков завели обыкновение носить на рукаве вышитый гладью инициал-монограмму, так и не уяснив все-таки вышивать ли первую букву собственного имени или фамилии мужа, - жену Мисюры звали Марией - Марией Дмитриевной, так что для нее этого вопроса не существовало. Супруги расстались почти сразу после того, как Мисюра ушел со службы; тогда это не вызвало таких толков, как сейчас. Женщина, которая жила при нем в последнее время, была скорее прислугой или, по-старинному выражаясь, экономкой. А Марии Дмитриевны будто след простыл.
- В чем, собственно, сенс? Вы уж просветите меня, коллега, будьте так добры, я здесь недавно, и мне совсем непонятен тайный смысл всей этой возни вокруг похорон. Ну, помер и помер, чего ж тут необычного? Прежде, чем умереть, он жил.
- А почему вы решили, что есть нечто необычное?
- Нет, не разубеждайте, у меня глаз наметанный.
- В общем-то, все, как водится. Пока он здесь был, он всех давил, шагу не давал ступить вне пути, им проложенного. Но как только он ушел и пришел новый, сразу же образовалась группа верных учеников и соратников Мисюры. Скорее всего, они собирались его вернуть, тогда царствовал бы он, а правили они. Обычная картина. Потом к этой группе примкнула еще оппозиция новому шефу. И просто бездельники. Последние бескорыстно. Они не хотели старого шефа. Они не хотели нового. Они вообще никого не хотели. Вот увидите, пойдет слух, что Мисюру убили.
- А его не?..
- Нет. Безусловно не. Это абсолютно исключено. Но чего только не придумают! Я слышал, например, что, когда Леонида Григорьевича нашли в разбитой машине, это был не труп, а скелет.
- В каком смысле?
- В самом прямом. Будто не только что разбился, а лет двадцать мертвый. И фонит так, что радиометр зашкаливает. Представляете?
Атмосфера события накалялась на площади. Все зашевелились, когда в пыльном мареве на одной из дорог, ведущих к головному институту, показался черный автомобиль - как сгусток материализовавшейся воли собравшихся. Но это всего лишь прибыл один из собкоров центральной газеты, пронюхавший о жареном, и с ним - невзрачная женщина, испуганная до неприличия: вдова, вторая жена. Они прошли через парадный подъезд, ни с кем не поздоровавшись. "Однако, прав был Мисюра, бардачок-с", - холуйски бросил кто-то обрубленную трусостью фразу. И каждый услышал, каждый нехорошо усмехнулся про себя. Никто ничего не сказал в ответ. Все душевные силы были сконцентрированы на одном: ждали.
Но мы не станем ждать вместе с ними. Рассказчик ни в коей мере не собирается интриговать или мистифицировать читателя. Катафалк действительно приедет, и разомлевшая, но сразу оживившаяся толпа пройдет за гробом на кладбище по белым от солнца улицам. Не будет уже иметь значения то, что гроб не только закрыт, но и запаян - ибо это цинковый гроб. В данной ситуации важен не гроб, а символ, и как символ бывший главный энергетик страны был еще достаточно силен, чтобы вести их всех за собой. Правда, многие искренне считали, что их цель - пройти за катафалком, оказав тем самым свое уважение покойному. Но попробовал бы кто-нибудь не пустить их на кладбище после того, как будет пройден длинный и скорбный путь! Цинковую крышку гроба украсят великим множеством цветов, тем более, что весна выдалась жаркая и цветы исключительно дешевы.
Но если для соратников и коллег наиболее значим тот факт, что Мисюра умер, то для нас с вами, полагаю, интереснее другой факт: что он умер вторично. Скажу сразу: первая смерть наступила вследствие лучевого поражения, так что в досужих разговорах о радиации на месте второй смерти - в автомобильной катастрофе - вполне может быть известная доля правды. Это покажется, вероятно, фарсом, но так уж получается всегда во второй раз. Вторая жена, вторая смерть… Любая повторенная трагедия приобретает некоторый оттенок комизма.
Впрочем, о порядковом номере смерти Мисюры из живущих знали только он сам да еще один человек, Марьюшка, Мария Дмитриевна Копылова. С первой женой Мисюры, тоже Марьей Дмитриевной, ее не следует смешивать, позднее это разъяснится. Рассказчик отнюдь не собирается сбивать читателя с толку этим повтором имен, просто так уж случается иногда; вон у Гоголя, из шинели коего все мы вышли, сошлись как-то вместе три Пысаренки и все трое сложили головы в бою.
Куда в момент второй и окончательной кончины Леонида Григорьевича подевалась утонченная его бывшая жена, которой так пошло бы черное вдовье платье с серебряной вышивкой-монограммой на рукаве, рассказчик и сам точно не знает, да и старается не вникать, убежденный, что причастны к этому темные астральные силы, способные увести в сторону, закружить, заставить топтаться на месте. Нет уж, оставим их до поры в покое.
Что же касается Марьюшки, то без нее просто не могло бы быть этого рассказа. Поэтому перенесемся из дня сегодняшнего в день вчерашний. Будьте любезны, прошлое, пожалуйста! - Получите. - Благодарю вас!
Толстый альбом. Золотое тиснение по зеленой бархатной крышке. Что остается нам от прошлого? Одни фотографии. Улыбающиеся пупсы, малютки чуть постарше среди любящих предков, детский сад, школа, дальше, дальше, сквозь прозрачные сады юности в годы зрелости и разочарований.
I
Стояло время года, не важно, какое конкретно. Важно, что было оно холодное и тягучее, как голодная слюна. Вообще-то время это по календарю тоже называлось весной, но на весну никак не походило. Неба не было - только белесые тучи, как застиранные простыни.
С тех пор, как Марьюшку бросил Козлов, она часто болела, и тогда со временем вовсе творились нелады. Профессиональные болезни экскурсоводов - расширение вен на ногах и простуды. Никто как-то не задумывается о том, что атмосфера в выставочных залах для людей не самая здоровая. Полы каменные, ледяные - каково прохаживаться по ним в туфельках: "Посмотрите направо, посмотрите налево…" Кругом - бетон и стекло, в щели дует. Одно дело зайти сюда на полчасика, чтобы познакомиться с новой экспозицией, если вдруг весь город гудит, что выставили, и до сих пор ни разу не выставляли, рисунки Владимира Лебедева из частного собрания. Другое дело - работать в этом промерзлом аквариуме, где кое-как согреться можно только в конурке рядом с пустующим обычно кабинетом директора: там вахтерши включали тайком от пожарников обогреватель и кипятили чай в помятом старом самоваре.
Заболев, Марьюшка сидела у себя в квартире тихо-тихо, как мышь в норе. Закутывалась во все шерстяное и становилась похожа на озябшую зверюшку. Пила травки и настоечки. Нет ничего беспросветней весны, похожей на осень. Впрочем, вранье: есть смерть. Нулик в запасе.
За Козлова Марьюшка не цеплялась, когда он ушел. Уходя, он тщательно собрал все свое, и теперь о его пребывании здесь ничего не напоминало. Комната была пуста, как нежилая. В четырех стенах сплошь пепельницы с окурками. Бутылки от прошлых застолий и просто пустые бутылки, подернутые пылью. Вот ведь беда какая: если потеряешь любимого, больно, а если нелюбимого? Не спиваться же из-за пустоты, из-за нулика? И весна не торопится, сыро, серо, пыльно… пеплом от скуренных сигарет. Рваными дырами тоски и безденежья.
С деньгами, как и со временем, постоянно происходили нелепые провалы. Марьюшка катастрофически не умела рассчитывать свои возможности. То купит для уюта торшер на мраморной ноге, то на последнюю десятку пойдет обедать в ресторан "Океан" с благополучной секретаршей Союза художников Зиночкой, у которой муж - гинеколог, а во рту золотых зубов на шесть сотен с лишком. Вахтерши в выставочном зале всегда переглядывались неодобрительно по поводу марьюшкиных туфель и юбок, претендующих на звание приличных.