* * *
В первые же минуты их знакомства, несколько дней назад, Бетховен обратился к Хьюи Лонгу со словами:
- Они нам лгали. С начала, с самого начала, мы были обмануты.
- Ложь - это то, на чем все держится, - объяснил ему политический деятель. - Без лжи, сынок, не было бы никакой политики. Была бы просто кучка людей, колотящих друг друга дубинками, чтобы посмотреть, кто окажется наверху. Это ложь приводит суету к четкому построению, понимаешь меня?
- Нет, - покачал головой Бетховен. - Не понимаю, что ты хочешь сказать.
Все казалось таким ясным у него в голове до того, как он начал говорить, а потом куда-то уплыло, просто покинуло его.
Все из-за того смешения понятий, которые произошли в результате слишком длинных разговоров и мыслей с этим дурацким американцем. - Но ты, конечно же, видишь, что об этом месте не говорят правды. Оно непохоже ни на что такое, что мы видели прежде, это что-то совсем иное.
- Это правда, сынок, - согласился Хьюи. - Все здесь какое-то иное, потому мы и должны обратиться к высшим властям за объяснением ситуации.
- Но ситуация не такова, как ты думаешь, - сказал Бетховен - и ему хотелось произнести длинную речь, обращенную к политику, о природе мысли и о различных типах лжецов, с которыми он всю свою жизнь вынужден был бороться, но поразительная триада до-минор из первых тактов симфонии до-минор, самая громкая, какую он слышал с тех пор, как оглох, вырвалась из него на этом месте, прошла, громыхая, сквозь силу света и оставила его удивленным и онемевшим.
- До-минор, до-минор! - произнес он неистово. - Это вся жизнь, неужели ты не понимаешь, тонизирующая к доминантному до - и снова назад!
Он вспомнил, как было в последние годы, до того, как его поразила глухота, когда музыка казалась такой абсолютной в своей чистоте и силе, что даже Hammerklavier казался только подготовкой к тому, что он мог бы сделать. А потом - потерять слух, потерять терпение, потерять все из-за льстивых несчастных дилетантов, которые сделали легкость возможной, они-то все время понимали, что он медленно опускается - ниже своего собственного позора.
- Хватит! - заорал он вдруг. - Хватит! Он услышал, как триада переходит в мажор, и вот уже грохочущая до-мажорная триада посылает сигнал к финальным аккордам после того, как переступает через басы.
- Не могу понять, как это случилось, - обратился он к Хьюи Лонгу. - Не было вообще никакого указания на эту судьбу. Ни намека на молитву или свет. Даже когда я разорвал занавес в Missa Solemnis, там не было ничего похожего на это, только акры и акры кладбища, мертвецы в гробах мертвецы без гробов, они поднимались, пели, медленно поднимались…
- Ох, сынок, - слова Лонга звучали по-доброму, - тебе бы в самом деле надо прекратить всю эту чушь. Ты только душу свою терзаешь тревогой, и ты так никуда и не придешь.
Все это было до того, как Бетховен осознал, что они должны уйти из города, что путь к освобождению лежит в пустынных пространствах далеко за пределами оград, когда он все еще пытался постичь какой-то смысл в этих обстоятельствах.
Как глуп он тогда был! Теперь ему кажется, что он стал на целые годы старше, хотя, конечно; миновало всего несколько дней. Разговаривая с этим несчастным Лонгом, прибытие которого в то же самое оглушающее и гибельное государство, какое Бетховен так хорошо помнил, он наблюдал - он чувствовал не только симпатию, но какую-то необходимость, нужду выбраться отсюда и освободить этого человека от ужаса, воплощенного и проявляющегося при первом же взгляде на Мир Реки.
Он сделал для Лонга то же самое, что для него до своего исчезновения в плоскогорья сделал крестьянский мальчик из Стокгольма: утешил его, успокоил, снял с него свирепый страх, в каком перед ним впервые открылась новая ситуация, а потом убедил его поискать более безопасное и изолированное пространство, где Лонг мог бы, наконец, найти какой-то смысл в том, что с ним произошло.
Бетховен и сам тогда не особенно понял, что такое Мир Реки, но он постарался облечь в короткие понятные фразы то, что знал, чтобы дать Лонгу кое-что, в чем тот нуждался, чтобы каким-то образом оправиться и отойти от первоначального ужаса.
И вот они оказались здесь, и Лонг медленно начинал привыкать.
- Сынок, - Лонг ласково дотронулся до макушки Бетховена, мягко подталкивая его вперед, - мы остановимся ненадолго и отдохнем, если ты не возражаешь.
- Но нас преследуют! Они в любую минуту могут оказаться здесь.
- Знаю, - не стал спорить Хьюи, - но я чувствую, что у меня почти готова речь. Я хочу обратиться к войскам. Я был в свое время прекрасным оратором, и теперь, я считаю, пора сделать мои способности известными здесь.
* * *
Они, наконец, добрались до конца леса. На последней миле деревья сделались реже, кустарник тоже не был таким густым, и вот Селус смотрел через большую опушку. Он остановился, положив руки на бедра, пытаясь определить, куда пойти дальше.
Далеко на расстоянии с левой стороны он увидел маленькое озерцо.
Вдруг он услышал позади дикий, почти нечеловеческий крик. Он мгновенно резко повернулся, как раз в ту минуту, когда Калигула заносил у него над головой огромное бревно. Он поднял руку, чтобы смягчить удар, но опрокинулся на спину, прежде чем римлянин нанес смертельный удар.
- А ты храбрец! - пробормотал Калигула, колотя его обеими руками. - Я возьму твою храбрость себе!
Селус пытался перекатиться, так, чтобы освободиться от веса блондина, но у него все еще кружилась голова от удара.
- Слезай с меня! - рявкнул он. - Ты безумец!
- Как я съел своего не рожденного сына, так я съем твое сердце!
Селус почувствовал, как теряет сознание, а Калигула пригнул свою голову к груди англичанина и откусил большой кусок.
Должно быть, ужас того, что должно произойти, помог Селусу обрести свежий приток адреналина, и он жестко вонзил свое колено в яички Калигулы. Римлянин испустил пронзительный крик фальцетом, покатился по земле и начал непрестанно кричать.
У Селуса кровь струилась из торса по животу, он вскочил на ноги и осмотрел себя так тщательно, как только мог. На самом деле было бы неплохо несколькими стежками зашить рану, но в этом мире раны заживали, как по волшебству. Кроме того, от львов и леопардов он получал и похуже если бы зубы Калигулы не содержали инфекции, - а причины не считать их таковыми не было - это было бы только временным досадным неудобством.
Но все-таки рана дьявольски болела, и он подошел к павшему богу и снова пнул его, на этот раз по голове.
Но Калигула на это не реагировал, он все еще выл и потирал свои яички, и все, что Селус получил от этого удара, была острая боль в ноге.
Он поискал веревку, которую нес свернутой у себя на плече, нашел ее там, где недавно упал, и подошел к Калигуле.
Прежде, чем римлянин смог оказать сопротивление, Селус связал ему руки за спиной, а потом несколько раз обвязал веревку вокруг его шеи, оставив десяти футовый поводок.
- Порядок, - констатировал он. - А ну, встать! Он дернул за веревку, и Калигула, Задыхаясь и давясь, неуклюже поднялся.
- Ты делаешь мне больно! - негодовал он.
- Ты хотел меня убить, - отвечал Селус.
- Но ведь это большая честь - умереть ради удовольствия бога, - сказал Калигула, искренне удивленный реакцией Селуса.
- Обойдусь без этой чести.
- Тогда ты просто дурак!
- Селус дернул за веревку, и Калигула снова стал задыхаться.
- А как насчет того, чтобы бог умер ради моего удовольствия? - спросил он.
- Богохульство! - закричал Калигула, кидаясь на Селуса с опущенной головой.
Селус отступил вбок - точно так же он отступил бы от носорога, если бы тот наклонил голову в его сторону. Вместо того, чтобы пустить пулю ему в ухо, как он сделал бы с носорогом, Селус просто подождал, пока Калигула достигнет конца веревки, а потом быстро и сильно потянул.
Римлянин совершил курбет в воздухе и тяжело приземлился на спину.
- Я, наверное, руки сломал! - завыл он.
- А я-то думал - боги не могут ощущать боль, - сардонически произнес Селус.
- Помоги же мне! - ныл Калигула. - Мне больно!
- Помогу, - Селус приблизился к нему. - Я даю тебе три секунды, чтобы ты встал, прежде чем я опять лягну тебя по яичкам!
- Нет! - пронзительно закричал Калигула, вскакивая.
- Моя персона священна! Ты никогда больше ее не тронешь!
- Так-то мы понимаем друг друга, - Селус подошел к нему и ударил по лицу.
Он ожидал, что Калигула выругается, или заплачет, или, может быть, даже захихикает. Вместо того римлянин посмотрел на него, как будто ничего не случилось, и сказал, как ни в чем не бывало:
- Я думаю, скорее всего мы найдем город у Реки. Городам нужна коммерция, а на этом озере большой торговли не выйдет.
Преодолев удивление, Селус согласился с пленником.
- Ладно, - сказал он. - Пошли к Реке. Ты впереди.
- Мы могли бы воспользоваться лошадьми, - заметил Калигула, направляясь направо.
- Если мы их найдем, я тебя на них обменяю, - пообещал Селус.
- Не пристало торговцам обменивать богов, - Калигула внезапно принял высокомерный тон.
- А все-таки, что сделало тебя богом? - поинтересовался Селус.
- Я провозглашен богом.
- Кем провозглашен?
- Мною самим.
- Только и всего?
- Никто никогда этого не оспаривал.
- Так-таки никто?
- Ну, никто из тех, кто оставался жить в течение следующего часа.
- Прекрасная работа, если ты можешь ее выполнять, - сухо откомментировал Селус.
- Я и есть бог, - настаивал Калигула. - Без меня не будет ни ночи, ни дня, ни дождя, ни солнечного света. Когда я умру, небеса разверзнутся и изольют потом черной лавы которая убьет все живое и покроет всю землю.
- Это должно утешать тебя в час нужды, - сказал Селус.
- Ты что, не веришь мне?
- Если ты бог, создай нам парочку лошадей. Если не сможешь - прекрати болтать: тебе понадобится вся твоя сила для марша, который нам предстоит.
- Я умею создавать лошадей, - убежденно заявил Калигула. - Я могу вызвать их к жизни прямо здесь, сию же минуту.
- Почему же ты этого не делаешь?
- Потому что ты осмелился поднять руку на бога. Ты не заслуживаешь того, чтобы ехать верхом.
- А ты заслуживаешь того, чтобы идти пешком? - спросил Селус.
- Я бог. Я не чувствую ни боли, ни усталости. Солнце - мой брат, я не могу обжечь себе кожу. Трава - моя возлюбленная: она обновляет меня с каждым шагом, который я делаю.
- Как тебе повезло.
- Я не нуждаюсь ни в еде, ни в воде, ни во сне, - продолжал Калигула. - Сегодня же вечером, попозже, когда ты не сможешь больше бодрствовать, я превращусь в змею и выжму из тебя жизнь. И тогда, - продолжал он будничным тоном, - я съем твое сердце и, вероятно, еще твои зрачки, потому что у тебя великолепное зрение, и тогда я отправлюсь искать город.
- Раз ты способен на все это, я полагаю, ты не станешь возражать, если я для безопасности привяжу тебя к дереву, прежде чем лягу спать? - спросил Селус.
- Нисколько, - вежливо заверил его Калигула. - Я ничего другого и не могу от тебя ожидать, хотя, конечно, ничего хорошего для тебя из этого не получится.
Еще одну милю они прошли в молчании, а потом Селус остановился, заставив Калигулу давиться, когда тот достиг конца веревки.
- Ты уже устал, смертный? - спросил Калигула.
- Помолчи. - Селус поднял свободную руку и заслонял ею глаза от солнца.
- Что ты там видишь? - спросил Калигула.
- Не уверен. Что-то. Это может быть группа людей.
- Они идут поклоняться мне, без сомнения.
- Или убивать тебя.
- Я не могу умереть.
- Попробуй остаться благоразумным настолько, чтобы запомнить, что ты больше не император и никогда не был богом, и держи рот на крючке, пока я не пойму, друзья эти люди или враги.
- Я превращусь в птичку-колибри, так что они не смогут меня видеть до тех пор, пока я не узнаю, почему они здесь, - быстро согласился Калигула.
- В очень тихую птичку колибри, - напомнил Селус.
- Начинай идти.
- Лететь, - поправил Калигула.
- Да что угодно.
- Я не могу лететь, - вдруг объявил Калигула. - Ты связал мне крылья.
- Даже у птиц есть ноги, - заметил Селус.
- И правда. Ты очень мудр. Некоторым образом, я буду почти сожалеть, когда вскрою тебя и съем твои внутренности.
И тут, тихонько щебеча про себя, римлянин повел англичанина через саванну по направлению к кучке людей.
Приказ, казалось, исходил изнутри у него, как это всегда бывало, когда в нем как бы образовывался часовой механизм.
- …Здесь я, как у себя дома, - сказал Хьюи Лонг. - Подойди! Я хочу с тобой говорить.
В туманном свете инфернального солнца Хьюи показать, что он видит начало какого-то движения перед собой, но потом снова оказалось, что это, вероятно, всего лишь иллюзия. Зато он привлек внимание Бетховена: музыкант скорчился на месте, сел на корточки, глядя на Хьюи этими странными сверкающими глазами, взглядом безумного человека.
- Позвольте мне рассказать вам о моем друге, великом музыканте, - продолжал Хьюи. - У него есть планы. Он хотел попасть в город и найти императора, чтобы свести и ним старые счеты, но он переменил свои планы. И знаете почему? Не знаете?
Ответа на вопрос не было, только какой-то грохот слышался на расстоянии, да чье-то дыхание. Однако надо завоевать доверие, тогда можно их привлечь.
- Он оставил эту мысль, - сказал Хьюи, - потому что, подобно вам, он думал, что в городе нет ничего такого, что там сплошная суета, что кто-то приходит, а кто-то уходит, но что перевоплощение не имеет никакого смысла, и императора невозможно найти, потому что император может находиться за тысячу миль, совсем в другом месте. И он сделался разочарованным, он устал от шума, от жары, от ощущения, что совсем ничего невозможно изменить, ничего нельзя сделать. - Хьюи сделал паузу и огляделся вокруг, выжидая возможный ответ. - Но теперь я здесь, чтобы сказать вам, что мой друг увидел все по-иному, что он понял природу своей участи, и он должен преодолеть свое упрямство, потому что император на самом деле там, он там ради всех нас, и все, что нам нужно, можно найти в том городе желаний. Правда о Мире Реки снизошла на нас.
Теперь он знал, что завладел их вниманием.
- Знаете ли вы, в чем истина? - продолжал он. - Она здесь для всех нас. Это и есть истина. Нас наградили всей мощью, всеми возможностями, всеми основными условиями в этом дьявольском месте. Каждый мужчина король, каждая женщина королева! Мы можем делать все, что захотим, все мы короли и королевы наших владений, мы ждем присуждения титула, мы ждем, чтобы на нас надели плащ обладания. И вот поэтому мы собираемся изменить образ жизни. - Он выдержал драматическую паузу. - Мы собираемся вернуться. Мы собираемся исправить город.
- О чем это ты болтаешь? - спросил кто-то. С британским акцентом, с проглатыванием звуков, почти неразличимый в густом тумане, но Хьюи мог разобрать то, что говорилось. - Да ты не в своем уме, произнес голос. - Вы, американцы, дерма не видали!
- Где этот человек? - закричал Хьюи. - Дайте мне увидеть человека, который такое говорит! Выйдите вперед и возражайте мне! Если у вас есть храбрость, чтобы так поступить, тогда у вас есть храбрость, чтобы вернуться в город.
- Никакая не храбрость, - сказал голос, принадлежащий тщедушной фигуре, которая вышла из тумана и опустилась перед ним на одно колено, скорчившись в грязи под пеньком, на котором стоял Хьюи. - Эй, друг, почему ты это все не бросишь и не посмотришь правде в лицо? Мы заблудились. Мы заблуждаемся так же, как это было с нами всегда. Почему ты не дашь нам спать? Почему не дашь нам выбраться из этого ужасного места?
- Если у тебя хватило храбрости сказать это, - ответил Хьюи, - должно хватить храбрости и на то, чтобы отсюда уйти.
Мы можем снова вернуть себе город. Мы можем найти свои души в этом месте. Мы можем исправиться и начать все снова.
Он в этом уверен, подумал Хьюи. Ведь не только его собственный голос в нем убеждал его в осуществлении всего, о чем он говорил, но и какой-то признак того, что они начали. Он спустился со своей трибуны в виде пня, разглядывая британца, который подкусывал его, а за этим бритом - толпа оборванцев, которые собрались все вместе, самая худшая армия, какую он когда-либо видел - и все же это была армия, если смотреть в том направлении, можно было так считать.
- Бетховен, - позвал Хьюи, - встань и выдай нам марш!
Выдай нам марш, ты меня слышишь? Мы собираемся снова отвоевать этот город!
И, больше не думая об этом, не останавливаясь, чтобы поразмышлять над комичностью и бессмысленностью своего предложения, Хьюи Лонг протолкался сквозь них и начал приближаться к городу.
Внезапно зазвенел чей-то голос:
- Это очень большой город, а у вас очень маленькая армия. Если вы намерены его взять, вы нуждаетесь в преимуществе, чтобы как-то уравнять силы.
- Что? - спросил Хьюи, поворачиваясь лицом к тощему бородатому незнакомцу, только что подошедшему. - Что вы имеете в виду?
Селус улыбнулся и предъявил молодого блондина, который сражался со связывающей его веревкой.
- Бога, - пояснил он. - Настоящего позолоченного бога.
Калигула поднял взгляд на этого человека и сказал:
- Он прав. Это в точности то самое, чем я являюсь. Ты немедленно меня развяжешь. Ты освободишь меня от этих веревок, иначе я прокляну…
- Вот он как разговаривает, - вмешался Селус. - Всю дорогу, и ничего подобного вы никогда не слышали. Но ты можешь дать ему попробовать. В конце концов, он не только лелеет планы - большие планы, - но как можно потерпеть поражение, если в авангарде у тебя бог? В любом случае, - заключил Селус с вкрадчивым жестом, - предоставляю решить тебе. Распоряжайся им, как пожелаешь.
Калигула внимательно осмотрел другую пару: человек с взъерошенными волосами с ненавистными чертами Клавдия, но моложе, гладколицый человек со смешными руками и странными жестами. Не были они похожи на тех военных, каких ему бы хотелось получить, но, с другой стороны, приходится использовать то, что получаешь. При дворе - или вне двора, или вне стен города, приходится жить так, как получается, окруженными дураками и сумасшедшими, получая приказы от нижестоящих.
- Что ж, - произнес Калигула с высокомерным наклоном головы, привлекая внимание гладколицего, который казался наиболее разумным, вероятно, самым почтительным из всех, - вы собираетесь меня освободить? Или бросаете мне вызов и навлекаете на себя мое ужасное проклятие?
- Вот так он разговаривает, - повторил Селус. - Почти все время. Я ничего не могу с ним поделать, возможно, вы сможете.
- Да, - ответил гладколицый, его взгляд наполнился почтительностью, или, по крайней мере, должным пониманием происходящего. - Да, думаю, что мы можем это сделать. - Он протянул руки и начал возиться с веревкой. - Стой спокойно, - сказал он, - и дай мне освободить этого бога от его алтаря, - он улыбнулся Калигуле. - Моя латынь не такова, чтобы ею пользоваться, по правде говоря, она никогда не была моим сильным местом. Как ты сказал имя?
- Живей развязывай меня, - приказал Калигула, - и узнаешь мое имя и мое проклятие, все мои обстоятельства…