- Да, костюм твой, - сказал он. - Извини. Я его занял у тебя на время.
- Из памяти? - спросил я.
- Разумеется, не из шкафа. Я ведь никуда не выхожу.
- И давно?
- Начиная с мелового периода, когда инженеры и физиологи сделали копию.
- А как они ее сделали?
- Об этом я расскажу не тебе.
- А кому?
- Вашим ученым и специалистам. Да и им, чтобы понять принцип, придется отказаться от старых навыков мышления.
- А ты существуешь или только кажешься?
Мальчик хмыкнул носом совсем как Витька Коровин, но плевать на пол не стал, наверное, пожалел труды громовской матери.
- А ты сам как думаешь?
- Когда шел сюда, думал, что ты кажешься.
- А сейчас?
- Сейчас не уверен.
- Так ты хочешь, чтобы я тебя разуверил, не так ли?
- Нет, мне этого не надо.
- Чего же ты хочешь?
- Хочу узнать истину.
- Это похвально, - сказал мальчик, - но не знаю, понравится ли тебе истина. Дело в том, что я больше кажусь, чем существую.
- А это можно? Это не противоречит законам природы?
- Нисколько. Тот, настоящий, мальчик улетел на свою планету еще в меловой период и, наверное, давно умер. А я его копия. Моя задача в том и состоит, чтобы всем казаться этим мальчиком. Не знаю только, получается ли у меня.
- Получается, - сказал я.
Громов промолчал, хотя вопрос относился и к нему тоже. По его лицу я догадался, что он мое мнение разделяет не целиком.
- В конце концов, - сказал мальчик, - я немножко артист. Играю того, кого я должен напоминать, но что делать? Все биологические существа бренны. А я с мелового периода нисколько не изменился.
- А усики? - спросил я. - Их не было в прошлый раз.
- Это маленькая накладка. Не обращай, пожалуйста, на нее внимания.
- Ладно, - сказал я. - Так и быть. Не буду обращать внимания.
Но обещания, конечно, не сдержал. То смотрел на усики, то на серый, новый костюм в полоску и думал при этом - висит ли он еще там, в шкафу, на металлической распялке или уже не висит.
Эта назойливая и бесстыдная мысль о костюме очень мне мешала сосредоточиться и задать мальчику (копии) какой-нибудь умный и имеющий научное или техническое значение вопрос. Кроме того, эта мысль мешала мне чувствовать себя представителем планеты Земли, принимающим участие в беседе с копией мальчика с другой планеты.
Вообще я забыл о том, что я представитель, и о том, с кем я говорю. Отчасти в этом виноват был сам мальчик (копия), который уж очень обыкновенно и просто выглядел в моем костюме.
Я оглянулся и посмотрел на Громова. Лицо у него было напряженное и сосредоточенное. И по выражению его лица я понял, что мне надо подтянуться и проявить себя, ведь все-таки я представитель земного человечества, хотя меня никто не уполномочивал.
Я подумал, помолчал, потом спросил мальчика:
- А чем ты питаешься?
- Ничем.
- Абсолютно ничем?
- Только духовной пищей.
- Наверное, берешь без спросу книги, что стоят на этих стеллажах?
- Почему без спросу? Случается, и спрашиваю. Но читаю я мало. Больше вспоминаю. Ведь в моей памяти записано все, что накопила история цивилизации той планеты, с которой прилетел мальчик на Землю в меловой период.
- И ты все помнишь?
- Не все. Иногда и забываю. И тогда начинаю сам себя спрашивать и экзаменовать. Больше ведь некому. Все улетели. Я один остался у вас на Земле. И ждать мне долго пришлось, пока появится человечество. Эволюция не спешит. А когда были ледниковые периоды, я думал, все погибнет. Ведь против человечества были не только холода, но даже теория вероятности. Все висело на ниточке. А я ничем не мог помочь. Я ведь был только зрителем. В этом была ошибка мальчика, чьей копией я стал. Он очень хотел остаться на Земле. Очень! Он очень ее полюбил. И он очень хотел помочь людям, когда они появятся, но он не догадался, что только цивилизованное человечество сможет найти с ним общий язык. Людям диким, не цивилизованным помешают суеверие и страх. Сколько раз меня принимали то за бога, то за дьявола, когда я пытался вмешаться в человеческие дела. Потом я махнул рукой и стал созерцателем. Первый, с кем я заговорил, был археолог, отец твоего приятеля. Но он тоже из тех, кто не любит спешить. Пишет докторскую диссертацию. А когда напишет, тогда и сообщит человечеству о своей находке. Вот потому мне и приходится беседовать с тобой вместо того, чтобы принимать здесь представителей прессы и ученых.
Я с укоризной взглянул на Громова. Громов покраснел. Потом сказал негромко и рассудительно, как всегда:
- Дело не в докторской. Мой отец никогда за степенями не гнался. Но он ненавидит шумиху, сенсацию, хочет все систематизировать, привести в полный порядок. Прежде изучить вопрос, а потом уже приглашать журналистов. Он не хочет, чтобы получилось так, как с плезиозавром, или с теми находками, которые потом не подтвердились.
- Но эта находка, - показал я на копию мальчика, - не может не подтвердиться.
- Всякое на свете бывает. А вдруг скажут, что подделка и фальсификация, как было с палеолитическими рисунками в одной пещере. Ведь на удочку попался такой крупный специалист, как сам аббат Брейль. Археологи самый недоверчивый народ. Они не верят не только другим, но даже себе.
- Но ведь факт налицо.
Я опять показал на мальчика, сделавшего вид, что речь идет совсем не о нем.
- Отец иногда сомневается, - продолжал Громов, - и говорит, что, может, это все кажется. Малоизученное, чисто телепатическое явление или что-то вроде миража.
Меня немного удивило, что Громов это сказал при мальчике.
Мальчик хмыкнул носом совсем как Витька.
- Это я мираж? Это я телепатическое явление? Ну и ну!
- Да нет, успокойся, - сказал Громов. - Это отец не от себя думает, а от своих будущих оппонентов. Подготавливает себя на всякий случай.
- И все же так тянуть не стоит, - сказал я. - А если мальчик заболеет или случится другое несчастье, пожар, например?
Громов вдруг рассмеялся. Мне показался неуместным его смех, да и мальчику тоже.
- Витька Коровин, - сказал Громов, - предложил мне застраховать его от пожара и смерти. У него знакомый есть, в райстрахе работает.
- А-а! - догадался я. - Это тот, который похож на Шекспира и даже на Айвазовского.
- А зачем страховать? - продолжал Громов. - Он не боится ни огня, ни смерти. Да и этот, похожий на Айвазовского, захочет поглядеть, прежде чем дать оценку.
- Точно, - сказал я. - Страховать преждевременно. А кроме того, он не частная собственность, а археологическая находка и, значит, принадлежит государству.
Громов, видно, понял это, как намек.
- Разумеется, вещь государственная. Он в кабинете хранится временно. Пока отец готовит материалы и пишет докторскую. А потом отец его вернет.
- Куда?
- Куда? Конечно, в музей.
Я вспомнил глиняного папуаса, державшего в руках натянутый лук со стрелой, и то, как отломился палец и вылетела стрела и попала прямо в Витьку, стоящего со мной рядом.
- А хорошо ли ему будет в музее? - спросил я. - И администрация там не очень важно работает. По ее недосмотру у папуаса отломился палец.
- Это не из-за халатности администрации. Это теория вероятности виновата. Случай.
Тут в разговор вмешался мальчик (копия).
- Действительно, случай, - сказал он. - На нашей планете тоже подобный случай был. Философ мне рассказывал. В него в детстве, тоже, как в Витьку, попала стрела. Он после этого и выбрал себе такую редкую профессию и научился размышлять.
- А разве у вас есть папуасы?
- Не совсем папуасы, но были когда-то. Первобытные люди.
- Это очень интересно, - сказал я, - но ответь, пожалуйста, на один вопрос. Ты согласишься стоять в музее?
- Не соглашусь, - ответил мальчик.
- Ну вот, видишь, - сказал я Громову. - Он не согласится. Да и глупо стоять в шкафу в одной и той же позе и не шевелиться. Он же живой.
- Не будем предрешать вопрос, - возразил Громов. - Живой он или неживой, пусть решит наука.
Меня немножко обидело его замечание. Неужели мы без науки не можем решить сами? Ведь даже невооруженным глазом видно, что почти живой. Уж во всяком случае, не мертвый.
Когда я простился с копией мальчика и мы с Громовым вышли из кабинета, я сказал:
- И все-таки я не представляю себе, как он будет стоять в музее все в одной и той же позе и не шевелиться. А если спина зачешется или нога устанет?
- Не зачешется, - возразил Громов. - Как-нибудь привыкнет. Да ведь и музей рано закрывают, особенно перед выходным. А когда уйдут посетители и женщина из охраны, он может делать все, что захочет. Но все дело в том, что он не захочет.
- Почему? Ведь все чего-нибудь хотят.
- А он другой. Он копия. У него нет желания, кроме одного.
- Какого?
- Делать вид, что он и есть тот мальчик.
- Но он почти тот.
- В том-то и дело, что почти. Но у того было много желаний. А всего сильнее он хотел остаться на Земле и повидаться с будущим человечеством.
- Что ж, желание неплохое. Я, может, на его месте тоже этого захотел бы. Интересно же быть посредником между двумя цивилизациями.
- Живым посредником - да. Но это же только копия.
- А верно ли, - перебил я, - что у него нет желаний? Ведь я же сам слышал, как он сказал, что не согласится стоять в музее.
- Будут спрашивать его согласия! Он ведь археологическая находка, экспонат. Ведь глиняного папуаса не спрашивали хочет он или не хочет натягивать лук.
- Может, потому он и выстрелил, - пошутил я.
- Мы об этом выстреле много раз спорили.
- С кем? С Витькой?
- Нет, с мальчиком. С копией этой. Он по теории вероятности много знает. И по теории игр. И говорить с ним очень интересно.
- Значит, он живой.
- Неизвестно. Скорей всего, нет. Но когда-нибудь мы узнаем.
- Когда?
- Когда отец закончит докторскую и приведет в строгую систему все факты. Отец и сам не знает, куда его отнести. Живым принято называть существо биологическое. Его признаки - дыхание, обмен веществ. А он в этом не нуждается. Он еще проблема, загадка. Понимаешь? А мой отец настоящий ученый. Он хочет найти ответ на этот вопрос. И только после того выступить в печати.
- Ну, а копия не может ему в этом помочь?
- Кроме одного - казаться мальчиком. Вот он и кажется… У отца, правда, есть одна идея, которая мне очень нравится. Иногда он думает, что это не копия, а сам мальчик. А за копию мальчик себя выдает, чтобы мы его не спрашивали, как он сумел прожить несколько миллионов лет. Может, это тайна далекой внеземной цивилизации. Так думает мой отец. И тогда у него возникает желание порвать ту часть диссертации, которую он уже написал.
- Я бы на его месте порвал. Ясно, что это мальчик, а не копия. И в музей его ставить нельзя. Попробуй-ка сам постоять не шевелясь в одной позе.
- Отец мой тоже иногда так думает. А иногда он приходит в отчаяние от того, что загадка почти неразрешима.
Мы постояли с Громовым в коридоре у шкафа, на котором торчало несколько желтых древних человеческих черепов. Было тихо и немножко загадочно и казалось даже, что черепа прислушиваются к нашей беседе.
Потом Громов сказал:
- На улице льет дождь.
И посмотрел на мои ноги в новых сандалетах.
- А мне казалось, что ты в ботинках пришел на микропористой подошве.
- Это не я. Ты ошибаешься. Это мальчик.
- А ведь верно. На его ногах я видел твои непромокаемые ботинки. Не бойся, не пропадут.
- Знаю. Но костюм в химчистке все-таки почему-то пропал.
- Случайное совпадение, - сказал Громов. - Или по ошибке выдали другому, спутав его с тобой.
- А не могли, - спросил я, - его случайно со мной спутать? Он так похож на меня, особенно когда был без усиков.
- Ты с ума сошел? Он никуда не отлучается, кроме прошлого.
- Значит, он может вернуться обратно в меловой период?
- Это еще нуждается в доказательстве. Но мы и это узнаем.
- Когда?
- Когда мой отец закончит докторскую диссертацию. Его приглашали в Сибирский филиал Академии наук. Там и без докторской с ним будут считаться. Но он отказался.
- А здесь? Разве здесь не считаются?
- Не особенно. И все из-за этой находки. Ее здесь считают почти за шотландского плезиозавра. Понимаешь?
- Понимаю. Думают, что все это липа.
- Ну, пока! - сказал Громов.
- Пока!
На улице моросил дождь. Когда я подходил к дому, я невольно остановился возле газетного киоска. Там толпилась очередь за "Неделей", "Техникой молодежи", "Искателем" и другими остро дефицитными изданиями. Я невольно усмехнулся и подумал, что в дефицитных изданиях, которые они ждут под дождем, нет ничего про мальчика и по будет до тех пор, пока отец Громова не закончит свою докторскую.
- Где ты пропадал? - спросила меня мать, открыв дверь.
- А что?
- Костюм твой нашелся.
- Какой?
- Который пропал в химчистке. По ошибке отдали другому. А он вернул.
- А тебе не описали наружность того, кто вернул?
- Мне это ни к чему. Наружность описывают, когда вор. А это был честный человек и все произошло по недоразумению.
22
Я много думал о судьбе мальчика (копии). Меня немножко тревожило его будущее. Неужели ему, действительно, суждено стоять в музее, не двигаясь, как все другие экспонаты, сохраняя одно и то же выражение лица и не имея права даже переменить позу? Все это как-то не укладывалось у меня в голове, но продолжало почему-то тревожить.
- Отчего ты такой унылый сегодня? - спросил меня Витька недалеко от учительской.
- Ни отчего, - ответил я. - Просто так.
- Не выдумывай. По лицу вижу, что есть причина.
И тут я не выдержал, рассказал Витьке и про свои встречи с мальчиком и про свои опасения.
Витька выслушал меня, хмыкнул носом, а потом сказал бодрым голосом:
- Ничего с ним не станет. Постоит.
Меня просто удивило это равнодушие и бессердечие.
- А ты когда-нибудь пробовал стоять так в одной позе, как памятник?
- Но я же не копия, не находка, не экспонат. Я живой.
- Он тоже живой.
Витька оглядел меня с ног до головы, а потом покачал головой:
- Винтики не работают? Несешь антинаучную ахинею. Форменный обыватель!
- Живой он! За это я почти ручаюсь.
- Опять со своим честным словом! А факты? Доказательства? Аргументы?
И Витька круто повернулся и пошел не спеша в класс.
Действительно, он был прав. Но почему я не хотел с ним согласиться? Из самолюбия, из упрямства? Нет. Все было против меня и против мальчика, но я все-таки не сдавался.
На Витьку это все же произвело кое-какое впечатление, оставило след в его душе.
- Послушай, - сказал он мне на большой перемене. - Ты, кажется, говорил, что с ним там в кабинете великий русский путешественник Пржевальский?
- Не сам! Только портрет.
- Я знаю, что не сам. Сам давно умер. Я не к тому…
И Витька задумался. И лицо у него стало другое, совсем такое, какое было в больнице имени Куйбышева, в палате травм и несчастных случаев, после того, как в него попала стрела, пущенная глиняным папуасом.
Я не мешал Витьке стоять и думать. Я терпеливо ждал и надеялся. На что? Может, я рассчитывал, что Витька согласится со мной и поверит?
Наконец Витька нарушил молчание.
- По теории вероятности, - сказал он, - такой случай, как с мальчиком, потребовал бы слишком много времени.
- Сколько? - спросил я.
- Несколько сот миллионов лет. А с мелового периода прошло только несколько миллионов. Понял? Значит, случай такой невозможен.
- Вполне возможен, - настаивал я.
- Нет, невозможен.
- Возможен.
- Для обывателя все возможно, - сказал Витька. - Даже чудо.
- Я не обыватель. Чудес не бывает.
- Возможны и чудеса. Но каждое чудо требует на свое осуществление столько времени, что это даже невозможно себе представить. А время у всех ограниченное, даже у природы.
С этим я спорить не стал. Витька гораздо больше меня знал про природу из справочников и энциклопедий.
Не знаю почему, но тут черт меня дернул похвастаться:
- А знаешь, на кого похож мальчик? - спросил я вдруг Витьку.
- Знаю, - ответил Витька. - На Эйнштейна.
- Нет. Не угадал, - сказал я.
- Ну, тогда на Дарвина.
- Да Дарвин же с бородой, старик. А он мальчик, почти наш ровесник.
- В детстве и Дарвин был мальчиком. Так на кого?
- А ты угадай.
Витька подумал и вдруг выпалил:
- Может, на Громова? Впрочем, сомневаюсь. Громов чистюля. И кроме того, задаваться любит.
- Не угадал, - сказал я. - Он похож на меня. И даже костюм точно такой, как у меня.
Тут Витька расхохотался и сплюнул.
- Типичный идеалист, - сказал он. - Все кажутся. А только ты один не кажешься, а существуешь. Ты, да еще мальчик в твоем костюме.
Он хмыкнул носом и пошел туда, где стояли Девяткин и Десяткин, теперь оба с усиками, один с рыжеватыми, а другой с неопределенного цвета. Витьку вечно тянуло к Девяткину и Десяткину, да еще к стройному интеллигенту, сразу похожему на всех.
Но хватит о Витьке, о Девяткине с Десяткиным и об интеллигенте тоже! Все они одного поля ягоды, хотя и не только кажутся, но и существуют. Довольно о них! Но Витьке тоже! Мы с ним в тот день окончательно поссорились. И я был в очень плохом настроении всю неделю. И не из-за двойки, которую схватил у англичанки, а просто так, ни из-за чего.
В конце недели стало чуточку веселее, И я забыл про двойку и про Девяткина с Десяткиным, которые каждый раз, завидя меня, почему-то подначивали и хохотали. Забыл я про них. Дело в том, что я узнал ужасно хорошую новость.
Я встретил Громова. И где? В музее, возле папуаса.
Громов стоял и задумчиво смотрел на лук и стрелу, привезенные еще в прошлом веке великим русским путешественником Миклухо-Маклаем из Новой Гвинеи. Смотрел он также на пальцы, натягивавшие тетиву. О чем думал Громов? Не знаю. И зачем пришел сюда, в музей? Тоже не знаю. Я еще подумал: не пришел ли он сюда выбрать для мальчика подходящее место где-нибудь в сторонке, где меньше экскурсантов?
Я ждал, когда Громов заметит меня. Потом я поздоровался.
- Ну, как твой отец? - спросил я Громова.
- Спасибо. Здоров.
- А как докторская? Подвигается?
- С докторской неважно, - ответил Громов. - Отец ее, кажется, собирается порвать. И начать другую.
- А что?
- Ничего. Мальчик-то, кажется, не копия, а настоящий.