Ночами бодрствующий Дзанни сидел за швейной машинкой: строчил, обрезал, снова строчил - шил для нас с Машеттой одежду из зеленой плюшевой портьеры. Помню, мы долго щеголяли в диких туалетах: Машетта в пелерине, я в рединготе.
…Машетта в пелерине с игрушечным тамбурином в руке пляшет перед домом тарантеллу. Подвыпившая нянька, вспомнив традиции бродячего цирка, взимает плату со старушек-зрительниц. Скандал, милиция, покаянная речь няньки, снова милиция, раболепность Дзанни перед представителем власти, дома - наказание Машетты ремнем, рев и общее примирение - жидкий чай с сухарями около печки….
Птичья жизнь… Чирик-чик-чик… цвирк-цвирк-цвирк… Цирк!
Номер был готов, не никому не нужен. Зловещее реноме врага кукурузы, казалось, навсегда закрыло перед Дзанни двери всех цирков и всех управлений культуры. Уже "слуга народа" умер, а реноме осталось. И если бы не резиновый король…
Однажды Дзанни взял нас с собой днем, ничего не объясняя. Мы пришли к дому, возле которого дежурил милиционер. Дзанни велел нам ждать на противоположной стороне улицы, а сам остался у подъезда.
Мы с Машеттой успели замерзнуть, и она стала хныкать, когда из подъезда вышел, нет, выкатился человек, похожий на перетянутую веревочкой толстую колбасу. Машетта засмеялась и дернула меня за руку: "Сережка, смотри, дядька из резины! Резиновый король!.."
Вдруг Дзанни выскочил из-за фонаря и… побежал рядом с незнакомцем, суетливо побежал, согнувшись, приподнимая на ходу свою осеннюю шапчонку. Резиновый король шел, не останавливаясь, чуть ли не наступая на Дзанни. Но тот все же преградил ему дорогу и быстро-быстро стал жестикулировать, кивая в нашу сторону. Резиновый король нехотя взглянул, куда его просили, и сразу же отвернулся. Дзанни моментально просунул свою цепкую руку под руку короля и уже уверенно пошел рядом с ним, не оглядываясь.
Я за время безработицы Дзанни ко всему привык, но эта сцена поразила меня так, что на миг остановилось сердце. Позор был безмерен. Как жить теперь, я не знал. Силы мои кончились. Придя домой, я лег на кровать лицом к стене и лежал, как мертвый, долго-долго…
Я не услышал, как пришел домой веселый Дзанни, не почувствовал чудного запаха яблочного пирога, который пекла нянька, не заметил, как Машетта вытащила из-под меня одеяло. Я словно ослеп я оглох.
Лечение от этой болезни было неожиданное и жесткое. Дзанни ночью поднял меня с кровати, пришел в свой кабинет и заставил делать флик-фляки, пока я не упал. Я лежал, уткнувшись новом в лысый коврик, и стонал от оскорблении. За что мучает меня этот человек? Чего он хочет? Разве я не слушаюсь его во всем, как пес?!
Я стонал, а он ходил вокруг меня, приговаривая:
- Разлюли-малина! Мио каро бамбино, запомни, ты - артист, ты циркач. Жизнь тебя ждет не сахарная, ой не сахарная… Только ровное веселие души поможет снести ее удары. Ты понял меня? А веселие души исключает всяческие сантименты!
Он откусил яблочного пирога, глотнул чаю и продолжил:
- Веселие души наступит, когда ты сможешь укрощать все ее необузданные порывы, иногда разуму твоему покорятся и стыд, и бешенство, и любовь, и даже великое горе.
- Мне… вас… жалко… - прорыдал я.
- Это плохо, Сережа! - огорченно воскликнул Дзанни. - Очень, очень плохо! Мне не нравится твоя оголтелая серьезность в житейских вопросах. И чувствительность твоя меня крайне настораживает - истериков и психопатов я терпеть не могу.
- Машетту жа-алко! - не сдавался я. - Она маленькая, а нянька пьет, а вы ноль внимания…
- Что Машетта? Она - Дзанни, следовательно, не пропадет. Разве об этом ты должен сейчас думать?
- О чем хочу, о том и думаю! - огрызнулся я.
- Отлично! - повеселел Дзанни. - Ах ты, мерзкий мальчишка, я же с тебя семь шкур спущу! Я из тебя веревки вить буду!
- А ну-ка, попробуйте!
- Прекрасно! - рассмеялся Дзанни. - Это прекрасно! У тебя есть чувство партнера! Ты сейчас должен ненавидеть меня и твердить…
- Я вам всем еще покажу!
- Именно, именно. Если бы ты знал, сколько раз в своей жизни я произносил эту фразу - не сосчитать. Я вам всем еще покажу!!!
Он гневался на весь мир, он задирал Вселенную, этот маленький немолодой клоун. Лицо его вдруг содрогнулось и медленно поползло всей кожей вниз, словно отдирая себя от черепа.
Я закричал, не в силах видеть эту отвратительную пантомиму. Но Дзанни оглох. Он стоял недвижим, и лицо его все шевелилось, а глаза были слепые от ненависти.
Боже мой, все слова об укрощении чувств были не более, чем пустышкой, бутафорией! И никакого веселия в его душе не было, а был больной стыд и усталость, усталость, усталость.
Когда я понял это, мне захотелось уйти, убежать, потому что взрослый мир ужаснул меня: он обернулся вонючей, визжащей, ухмыляющейся гадиной, и самое-то страшное - небезразличной ко мне, мальчишке…
…Да, мироздание закручивалось вихрем, и я был в центре его. Я летел, воя по-щенячьи, и знал, куда лечу: сквозь цветовой разброд и визг проступала знакомая панорама цирка с желтым безнадежным кругом арены, с повисшим над ней разухабистым оркестриком. Зрители - поодиночке, группами, толпами - выскакивают на арену…
…И выкрикивали непонятные слова; и громко пели; и хохотали; и плакали; и рвали на себе волосы; и плясали; и кто-то за кем-то гнался; и кто-то ударял кого-то бутафорским кинжалом между лопаток, отчего происходила настоящая смерть; и несли гробы через эту сумасшедшую толпу; и милиционеры взимали с покойников штрафы за нарушение движения; и покойники недовольно платили, приподнимаясь с жестких подушек и роняя восковые цветы на головы живых; и кто-то здесь же пожирал макароны из бездонной облупленной кастрюли; и кто-то под шумок воровал из сумочек и карманов…
Тут были и Котька Вербицкий, и старик Тартаров, и Резиновый король, и Машетта, и воспитательница из детдома, и Ванька Метелкин в обнимку с Гаргарой, и все наши ночные гости, и даже моя мать - женщина с лицом тусклым, как немытое стекло.
И мне было уготовано жить среди этих людей, но я, не хотел, я боялся. Я задыхался от грядки, от духоты, от случайных прикосновений тысяч рук, от дыхания ртов…
…Не слышно на нем капитана, не видно матросов на нем…
Я начал медленно, тяжело падать, когда цепкие птичьи лапы подхватили меня. Мы взмыли ввысь - я и Дзанни. Толпа скоро пропала совсем, стало тихо, и вдруг слабо забормотала флейта: "Вуаля! Вуаля! Вуаля-ля-ля!"
- Вуаля, - повторил я, изо всех сил обнимая Дзанни. - Не бросайте меня! Я вас во всем всегда слушаться буду! Только не бросайте, а то я без вас помру!
Улыбка промелькнула на лице Дзанни мгновенно, как тень летучей мыши. Он кивнул мне: не бойся, мальчик, не бойся, я с тобой. Вуаля!..
Судьба. Фатум. Рок.
Нет, не рок, а р-р-рок. Грохот литавр, лязганье кровельного железа, сотрясение небесных сфер: р-р-р-рок!
Суждено мне было к пятнадцати годам перемениться до неузнаваемости. Возраст Керубино: пропала щербатость, и вся внешность приобрела смазливую, хотя и полудетскую еще, определенность. В обхождении с людьми я стал нахален, чему причиной был необыкновенный успех, сопутствовавший началу моей артистической карьеры…
Мотофозо, или Человек-кукла
Плакат - яркий такой, изображающий куклу Пьеро в угловатой позе рядом с чудесной маленькой девочкой. Этой куклой был я, а девочкой - семилетняя Машетта.
Сюжет номера был наивен и прост. Добрый волшебник (Дзанни) дарил девочке куклу Пьеро. Девочка роняла куклу на пол, заставляла принимать нелепые позы, катала, учила разговаривать, а в конце танцевала с ней старинный менуэт.
Себя со стороны я видеть не мог, поэтому особенно хорошо запомнил Машетту. Она была в газовом платье нежно-розового оттенка, в кружевном капоре и перчатках-митенках.
О, она уже тогда была чудесной актрисой! Никакой робости, никакого жеманства. Каждый жест поражал естественностью и врожденным изяществом. Гипнотический взгляд Дзанни совершенно на нее не действовал, она как бы игнорировала его, свободно ведя свою роль. И все это в семь лет!
Ей дарили цветы, и она, милостиво улыбаясь, принимала подношения, а затем, подав мне маленькую гантированную ручку, царственно покидала арену.
Я всерьез завидовал ее профессиональной выдержке, ее легкому, как щекотка, волнению перед каждым представлением - волнению, от которого лишь розовели щеки и ярче блестели сине-зеленые глаза. Она была Дзанни, и веселия души ей было не занимать!
А я был я. Всякий раз, когда лицо мое превращалось в белую бесстрастную маску Пьеро, я чувствовал страх.
…Да, страх гибели и восторг выталкивали меня на арену. Сердце мое то не билось вовсе, то билось с бешеной силой. Там, в центре желтого круга, я был уже не я, а существо, неподвластное законам земного мира, загадочное и величественное…
"Юный С.Похвиснев достойно и талантливо изобразил одного из популярных персонажей", "Похвиснев: мальчик-каучук", "Необыкновенная творческая зрелость", "За ним - будущее цирка"…
Цирк наш, между прочим, был маленький, бедный, даже нищий. Работали в здании бывшей церкви, где до этого много лет хранились овощи. Теперь вокруг крохотной арены громоздилось несколько рядов облезлых скрипучих кресел, и запах зверья смешивался с неистребимым запахом гнилой картошки. Сюда привела Дзанни судьба в лице Резинового короля. Здесь начали выступать и мы с Машеттой, начали зарабатывать деньги, в которых по-прежнему была нужда.
Я убеждал себя, что помогаю Дзанни кормить семью, но на самом деле имел своей целью одну лишь славу со всеми присущими ей трескучими дешевыми атрибутами: с газетными рецензиями, с шепотком поклонниц и телешумихой.
Этого взбесившегося тщеславия я не смог скрыть от Дзанни, как ни старался. Он без труда угадывал мои желания. Чувство полной своей беззащитности перед ним, раздетости душевной несказанно меня раздражало. Отношения наши сделались однообразны: Дзанни неизменно был иронически-добродушен, я - обидчив и дерзок.
- О-о, - говорил Дзанни, - ты действительно очень популярен среди определенной части населения, о-о-очень. Сегодня утром в трамвае о тебе калякали две нимфетки лет двенадцати: "Похвиснев - это душка! Ему так идет пышный воротник-жабо!" - "Очарова-а-шка! И шапочка какая миленькая, из атласа!" Ты знаешь, мио каро, я заметил, что у одной из нимфеток на чулке дырка.
По точным расчетам Дзанни, эта дырка (которой, может, и не было на самом деле) должна была взбесить меня больше всего. Я рычал в ответ что-то неразборчивое, но до крайности наглое. Дзанни же, словно не слыша моих "реплик", продолжал с ажитацией:
- Сегодня ты был неподражаем. Ты вышел кланяться с ужимками провинциального шулера, которого еще ни разу не били.
Дзанни постоянно давал мне понять, что я смешон и что есть некое тайное знание, недоступное никому, кроме него, и позволяющее обесценивать все в этом мире и славу в том числе.
А я и сам знал, что страсть моя недолговечна и что, стоит сменить белую маску Пьеро на другую, настанет иная жизнь. Однако терпеть насмешки Дзанни мне было тяжело.
Он мог в присутствии всех артистов вдруг шутливо ударить меня хлопушкой по косу. Мог незаметно прицепить к воротнику какой-нибудь дурацкий бантик или же ловко связать сзади длинные рукава моего костюма, чтобы он напоминал смирительную рубашку. Все эти клоунские глупости, творимые Дзанни после каждого выступления, сбрасывали меня с пьедестала успеха наземь. Артисты хохотали, хихикали, прыскали и ржали, радуясь тому, что этого "везучего паршивца", этого "выскочку" ставят на место. Я на артистов не обижался: их всех доедала моль бездарности. Цирк им опротивел, но они продолжали считать себя непризнанными гениями и показывали, кто как умел, что пребывают здесь временно, дожидаясь, но всей видимости, ангажемента в Нью-Йорке, Брюсселе или Риме.
Когда артисты не смеялись, то развлекались иначе - науськивали меня на Дзанни. Ох, как не любили его здесь! Верно, опасались и потому радовались любому поводу позлословить. Особенно усердствовал эквилибрист на катушках Семен Шишляев, почти не знакомый с Дзанни. Именно Шишляев поведал мне, что Дзанни: "вонючий итальяшка", "поганенький авантюрист", "маразматик", "муха навозная". Этот Шишляев находил, видимо, утонченное удовольствие в том, чтобы провоцировать меня на драку с учителем. "Дай ему в морду, чтоб знал!".
Шишляев был сволочь, но кем я-то был? А я был еще хуже, потому что выслушивал всю эту мерзость. Я продался Шишляеву за букет дешевых комплиментов и готов был терпеть все его излияния, только бы он не уставал хвалить меня. Кроме удовлетворения позорного тщеславия, я еще испытывал чувство странного злорадства, слушая гадости о Дзанни.
И ведь я любил его, и он меня, но между нами была война. Я пытался доказать свою независимость, он посмеивался - и только. Обидно!
Одна Машетта жила беззаботно. Я вообще лишь однажды видел ее плачущей, когда умерла наша нянька. Тогда же кончилось и детство Машетты: в десять лет она сделалась хозяйкой нашего дома, по-взрослому рассудительной и умелой. Она шила, готовила обеды, бегала в магазин и вообще рвалась руководить нами. Я эту игру принял сразу и покорно сносил все придирки, насмешки, замечания. Хуже было с Дзанни. Машетта не уставала выговаривать ему - за неумение тратить деньги, а он в ответ неизменно хватался за полотенце и устраивал маленькие экзекуции. Так и жили…
…Из-вест-ный всем я пти-це-лов…
Вчера ночью, до того, как случилась моя смерть, я играл вариации на тему арии Папагено из Моцарта. И ведь до чего странно, удивительно: с этой музыки все началось и ею же все кончилось.
…"Волшебную флейту" я полюбил во времена "Мотофозо". Ночные гости не переставали ходить к Дзанни, и, несмотря на затяжную войну с ним, я, как всегда, устраивал маленькие концерты.
Играл я отвратительно: мне мешал Дзанни. Вернее, я внушал себе, что он мешает, и нарочно уродовал мелодию. Тень Моцарта содрогалась, внимая тоскливому визгу моей флейты. Дзанни же только закатывал глаза от восторга, вздыхал и умолял всегда исполнять Моцарта именно так, "ибо манера сия весьма созвучна нашему бурному времени". Мне даже интересно было, когда он, наконец, не выдержит и выдерет меня - хотя бы полотенцем, как Машетту.
С холодной, садистской злобой решился я последовать одному из бредовых советов Семена Шишляева и спровоцировать Дзанни на то, чтобы он выгнал меня из дома. Для этой цели я позвал в гости… Котьку Вербицкого (впервые после нашей разлуки).
Честно сказать, я о нем давно и думать забыл - куда уж мне было вспоминать какого-то неопрятного, некрасивого детдомовца… А выбрал я его для осуществления своего плана, имея в виду именно детдомовскую оголтелость, необузданность, грубость. Почему-то я полагал, что Котька ничуть за это время не изменился и обязательно сотворит какое-нибудь безобразие в присутствии Дзанни. Ах, если б только мысль о мщении мной владела, я бы не вспоминал сейчас с таким стыдом ту историю. Но ведь, кроме мщения Дзанни, я хотел еще поразить Котьку своей шикарной жизнью, для чего нацепил дурацкий бант на шею, причесался, как приказчик, на пробор, развесил по комнатам афиши и купил к чаю торт и кусок сала.
Котька держался спокойно. Про афиши сказал: "Ничего себе", на сало не взглянул, а на светские мои вопросы относительно его будущего отвечал: "Там поглядим". Он вырос, огрубел еще больше и смотрел на всех нас снисходительно. Это разозлило меня, и я начал кривляться, актерствовать: прыгал, делал сальто, играл на флейте, заставлял (правда, тщетно) Машетту танцевать и под конец в полном отчаянии стал изображать свинью Гаргару хрюкал, ползал вокруг стола на четвереньках. Я делал это, ненавидя Котьку и еще больше Дзанни, который отлично видел и слышал все происходящее.
В момент апофеоза гнусного представления Котька собрался уходить и внезапно встал. Я же не успел подняться и остался стоять перед ним на четвереньках. Машетта захохотала. Я вскочил и бросился на нее с кулаками. Она увернулась и прыгнула в шкаф, запершись изнутри. А Котька ушел, вежливо попрощавшись. Тогда я начал колотить по шкафу и кричать, как дед Каширин: "Эх, вы-и-и-и!" Машетта страшно хохотала, а Дзанни преспокойно играл на рояле элегический вальс, и за это его хотелось убить…
А ночью пришли гости, вернее, гость, Шишляев - мой ужасный наперсник. Я дул во флейту, и она выла совсем страшно, дико. "Восхитительно!" - восклицал Дзанни. "О, йес, очень!" - мямлил Шишляев, с подобострастием глядя на него. Я дунул так, что закололо в ушах. "Нет, вы узнаете? спросил Дзанни. - Это Моцарт, ария Папагено". - "Точно", - кивнул Шишляев. Я снова дунул. "Впрочем, нет, это скорее Глюк", - сказал Дзанни. "Натуральный он", - выкатив глаза, поддакнул Шишляев. "А может, это "Наш паровоз, вперед лети"?" - предположил Дзанни. "О! Я то же самое хотел сказать!" - обрадовался Шишляев.
И я не выдержал и, крикнув: "Паскуда!", хватил Шишляева флейтой по ненавистной башке. Ночной концерт кончился позорно - Шишляев бежал, а я еще долго истерически плакал и требовал к себе жалости, и кричал, что все кругом подлецы и притворщики, и обвинял Дзанни в лицемерной дружбе с подонками… Я даже плюнул в него, правда, символически, и тут же со сладостным ужасом зажмурился, ожидая, наконец, побоев… Дрянь, распоясавшаяся дрянь. А Котьку жалко и стыдно за все.
…Из-вест-ный всем я пти-це-лов…
Было это в три часа ночи. Дзанни после скандала с Шишляевым велел мне одеться и взять с собой флейту. Мы пришли в цирк. Я ждал, что сейчас, здесь, на пустой арене он и расправится со мною за все, но вышло по-другому.
Дзанни посадил меня рядом с собой на барьер. Я осмелился взглянуть в лицо учителя, и оно меня несказанно удивило - ни гнева, ни усмешки, этой ласковой, пугающей усмешки. Лицо Дзанни было торжественно и печально.
- Что с вами? - вырвалось у меня.
- Друг мой, - промолвил он, - я вызвал тебя для того, чтобы открыть мой план в отношении твоей судьбы.
Я понурился. Он неожиданно погладил меня по голове и спросил:
- Как ты думаешь, к чему я готовлю тебя столько лет?
Я неловко пожал плечами.
- Наверно, я буду клоуном?
Он хитро покачал головой.
- "Человек без костей"?
Снова отрицательный кивок.
- "Человек-лягушка"?
Дзанни засмеялся. Я не знал, что думать, и робко предположил:
- "Человек без нервов"?
Он рассмеялся.
- Неужели антипод? - совсем угас я.
Антиподисты мне не нравились. Казалось унизительным ногами подбрасывать различные предметы. Это умел делать даже медведь.
- Мне кажется, я не ошибся, выбрав тебя, - задумчиво сказал Дзанни и встал. - Сейчас мы с тобой поднимемся наверх, под купол, и будем обозревать пустую церковь с высоты. Тебе нравится высота?
Высоты я боялся. Цирк сверху, с крошечной площадки, на которую мы взобрались, казался враждебным, как разверстая хищная пасть. Дзанни подвел меня к самому краю площадки. Я закричал и вцепился в него. Господи, неужели он хочет сбросить меня вниз?!
- Нет, друг мой, - успокоил учитель. - Я просто желаю, чтобы ты почувствовал, в какой стихии тебе придется жить.
- Ни за что! Лучше убейте! - заорал я, вырываясь. - Лучше антипод, лучше что угодно, хоть униформистом!