"Если бы я знала, - подумала она с непонятной тоской. - Я искала любовь и нашла ее. Странную, непохожую на рассудочно-возвышенное объединение духовных субстанций у нас. Я вернулась в непрочный мир, в котором мало гармонии и много страстей. Мне он нравится. Может, потому, что в родном мире у меня не было прочных привязанностей. Но и здесь все так зыбко. И тоже непрочно. Геннадий, конечно, любит меня, но больше тело, чем душу. У нас одна крайность, у них - другая. А где же золотая середина? И есть ли она вообще под звездами?"
Дар тихо заплакала (ей понравилась эта особенность человеческого организма - слезы как будто смывали горестные мысли) и пошла в гостиную допечатывать главу.
"Непостижимо! - мучилось ее сердце. - И Посланец, и теперь вот Геннадий говорили о жертвенности. Почему у них, на Земле, любить - значит жертвовать? Должно все быть наоборот. Я всегда полагала, что это чувство сродни вдохновению: обогащает светом и радостью. Но даже если и так… Почему Геннадия бесит, когда я обнаруживаю, что живу для него. Он же хочет этого и в то же время хмурится, когда я говорю: "если ты хочешь", "если так нужно". Что это? Проявление совести или обычное лицемерие?"
Это было во вторник.
А в пятницу, когда Алешин уехал в институт, в дверь робко позвонили. Дар, не заглядывая в глазок, открыла. На площадке стояла незнакомая женщина в черной косынке.
- Извините, - сказала она, - я со второго подъезда. Вы знаете, вчера Паша умер, дворник наш. Павел Потапович, - поправилась она.
Дар не знала дворника, но на всякий случай кивнула.
- Я соседка их, - объяснила женщина. - Решили собрать, кто что может. На похороны. Паша выпивал, а теперь вот трое сирот оставил. Старшая только в седьмой класс пошла.
- Нужны деньги? - спросила Дар, с трудом вникая в логическую связь, которая соединяла смерть выпивохи-дворника, эту женщину с энергичным лицом и ее, жену профессора Алешина.
- Кто сколько может, - подтвердила гостья.
- Обождите минутку.
Дар зашла в кабинет, открыла шкатулку, в которой хранились деньги. "Сколько же дать? - подумала растерянно она. Вспомнила о детях. - Трое это много…"
Она вынесла три четвертных, подала женщине через порог. Та механически взяла, затем, рассмотрев купюры, удивилась, даже испугалась.
- Что вы - такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!
- Берите, берите, - сказала Дар. - Это сиротам.
Вечером, за ужином, она рассказала о несчастье Геннадию. Тот слушал невнимательно, допивал чай.
- Знаю я этого алкоголика, - жестко заметил о покойном.
Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алешин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига - передавали по радио.
- Даже заплакала, - похвалилась она. - Я уже научилась плакать, представляешь?!
Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.
- Сколько? - переспросил он. - Сколько ты ей дала?
- Семьдесят пять, - ответила Дар. - А что? У нас же есть еще.
Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.
- Глупо, конечно, ссориться из-за денег. - Он помолчал. - Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто-нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже… инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует…
Он ушел в кабинет, но работал мало - ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.
Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство… Вот любовь по-земному.
Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин и тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:
- Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.
Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.
- Чисто там, - сказала она и отвернулась.
Алешин прислушался: жена чем-то стучала на кухне. Он тихонько прошел в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного - фужера два-три "эрети" со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лед на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьет серную кислоту.
Алешин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил. Тут же закурил сигарету и отправился на кухню.
Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.
"Опять рагу, - тоскливо подумал Алешин. - Нет, она в самом деле ненормальная - брезговать мясом… Сказать? Нет, от ее "если надо"… и так тошно".
Дар улыбнулась мужу:
- Я купила два арбуза. Они в холодильнике.
Алешин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.
- Ты знаешь, - сказал он, разглядывая гирлянды освещенных окон соседнего дома. - Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он все-таки копает под меня. Его бесит мое профессорство. Бездарность любой прогресс, любое продвижение воспринимает как отклонение от нормы. Да, да! Бездарность всегда считает себя нормой. Эталоном! Больше того государственным стандартом…
- Опять ты кричишь, - заметила Дар. - Я же тебе говорила: не обращай внимания. Твое дело - заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.
- Много ты понимаешь, - озлился Алешин. - Я сегодня зашел к нему насчет своей монографии. А он мне с ухмылочкой: "Трудную стезю вы себе выбрали, Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора Шкловского об уникальности нашей цивилизации. Ваша же концепция…" Тут я ему: "Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит".
- Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, - сказала Дар. - Они ведь раньше провидели.
- Эпикур, - фыркнул Алешин. - Да Меликов и о Гомере в жизни не слыхал. Он знает только, что такое свинья и как ее подложить.
- Если хочешь, я помогу тебе, - сказала жена, нарезая кубиками картошку.
Чтобы не выругаться, Алешин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар и выпил еще полфужера коньяку. Захотелось что-нибудь съесть. Он опять пошел на кухню, мысленно постанывая, как от зубной боли: "Сколько можно повторять эти унизительные "если надо", "если хочешь"… С одной стороны, собачья преданность, с другом - осточертевшая игра в "звездную девочку", высшее существо. Как я только терплю…"
- Хочешь, я позвоню Шкловскому? - спросила Дар, когда он выудил из банки маслину и бросил ее в рот. - Прямо сейчас позвоню и все ему объясню. Ну, в общем, что ты прав.
Алешин от неожиданности чуть не подавился.
- Бред! Чушь собачья! Паранойя! - закричал он, выплюнув косточку. - Твои сказки хороши только для постели! Для по-сте-ли! Уже сто раз говорено: не вмешивай в серьезные дела свой бредни. Что ты ему скажешь?! Где доказательства в конце концов? Ты можешь хоть что-нибудь доказать? Ему, мне?
Дар побледнела, отложила картошку. Лицо ее исказилось.
- Не могу, - тихо ответила она. - Нельзя. Я же говорила тебе - почему нельзя. Я могу только объяснить. Я много раз пробовала тебе объяснить, помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не воспринял мои слова даже за фантазии.
- Психиатру расскажешь, - зло отрезал Алешин. - Я уже консультировался: типичная паранойя, стойкий систематизированный бред. Черт побери, только этого не хватало! Вся страна обхохочется. Профессор Алешин довел рассуждениями о множестве обитаемых миров свою жену до помешательства.
- Зачем ты так, Гена? - Глаза Дар расширились, наполнились слезами. - Почему ты так боишься правды, Гена?
- Ах, правда! - съязвил Алешин, жадно раскуривая вторую сигарету. - Правда, которая живет на пятом этаже и варит паршивые борщи! И заодно знает истинную космологию?
Он даже встал, чтобы при этом окончательном моральном разгроме ему помогали и рост, и умение держаться перед аудиторией.
- Хорошо, - сказал он. - Предположим - ты тайна. Я кое-что помню о твоем появлении, документах и придуманной мной биографии… Предположим ты его Величество Журавль. Но ведь любое зеркало скажет обратное, обычная мещанка, клуха. Прости, по ты доступная тайна. Домашняя, земная. Ты журавль в руках. А место журавля - в небе. Только там! Какая же ты тайна - на этой вонючей кухне? Почему ты здесь?
Нож выпал из рук Дар.
- Почему? - будто эхо повторила она.
И тут на Алешина пахнуло холодом. Ему вдруг почудилось, что Дар одним неуловимым движением сбросила одежду. Он вновь на миг увидел ее всю, как тогда, в дождь. Затем свет мигнул - погас, но не совсем. Дар схватила что-то белое, метнулась к окну. Зазвенело разбитое стекло.
- Дар!!! - страшно закричал Алешин и бросился к двери.
Он перепрыгивал по пол лестничных пролета, рискуя сломать себе шею, что-то кричал - безысходное, непонятное для себя и понятное каждому, кто хоть раз видел смерть. Он бежал так, будто надеялся опередить падение тела, подхватить, смягчить своим телом страшный удар об землю.
Алешин слепо ползал по асфальту. Куски стекла ранили ему руки, но он не замечал этого.
- Где? Где она? - повторял он как безумный. - Где ее тело? Где ты, Дар?!
Люди, подошедшие на крики и звон разбившегося стекла, осмотрели клумбу палисадника. Кто-то поднял профессора на ноги.
- Иди домой, друг, - строго сказал парень в сине-красном тренировочном костюме. Он жил, кажется, на шестом этаже и иногда при встречах здоровался с Алешиным. - Померещилось тебе. Или выпил лишнего. Жена небось картошку жарит, а ты тут людей пугаешь.
Не замечая насмешливых и любопытных взглядов, Алешин на негнущихся ногах доковылял до соседнего подъезда, присел на скамью.
Он понял. Он определенно уже знал, что жены в квартире нет. То белое, что мелькнуло в ее руках, когда погас свет… Эфирное и упругое… Конечно же, это были крылья! Дар как-то рассказала о них, а он посмеялся: ага, мол, шестикрылые, как у серафима… Улетела! Улетела его ненаглядная. Нет ее ни в квартире, ни в городе, ни на всей Земле.
Улетел Журавль!
Михаил Емцев, Еремей Парнов
Оружие твоих глаз
Неповторимый запах железной дороги. Властный запах. Он уводит назад, назад. Заставляет припомнить давно пережитое, отшумевшее. С каждым днем оно уходило все дальше. И всегда возвращалось. Еще вчера он стоял у вагонного окна. Убегали столбы, и параллели проводов то подымались, то опускались. Уносились деревья, стога сена и белые хатки. Только горизонт оставался неподвижен. Будто он не подвластен ни времени, ни движению, этот далекий и чистый горизонт.
Сергей Александрович Мохов еще раз прошелся вдоль путей, взглянул на часы и не очень уверенно направился к вокзалу. Поравнявшись с причудливым кирпичным строением, на котором было написано "Кипяток", он остановился, опять посмотрел на черный циферблат своих часов и долго глядел на смутное свое отражение. Он никуда не спешил. И если бы его спросили, зачем он пришел сюда, не смог бы дать ясного ответа.
Когда-то он жил в этом городе. Помнил разрушенные его дома и пыльную листву высоких южных тополей. Здесь закончил школу, и воспоминание о выпускном вечере все еще грустно и ласково сжимало сердце. Они пришли на вокзал тогда прямо из школы. Разгоряченные, чуточку хмельные. Куда-то звали уходящие в ночь рельсы, чуть мерцали фиолетово-синие огоньки на путях.
Родился он в Херсоне, эвакуирован был в Свердловск. Может быть, поэтому и покинул без сожаления тихий украинский городок, в котором прожил три года. Уехал учиться в Москву.
Переписка с друзьями по школе быстро оборвалась - мальчишкам не до писем. Увлекли, закружили новые привязанности, Растерял, позабыл адреса. Шутка ли! Почти два десятилетия… Целая жизнь.
Он никого не нашел здесь из тех, с кем хотел повидаться. Все разъехались, разлетелись по огромной стране Исчезли руины. Появились кварталы новых домов. Сгинула толкучка, на пустыре построили стадион (товарищеская встреча между футбольными командами "Шинник" - "СКА" сегодня в 18:30). Карлов замок превратился в краеведческий музей.
А Юрка? Юрка уехал неизвестно куда. Что поделаешь?..
Пора домой. К трудам и заботам.
Но как тревожит душу этот догорающий день! Все ли он сделал для того, чтобы отыскать стертые временем следы?
Сладковато пахнет разогретый на солнце битум, ослепительный блик чуть дрожит на горячем рельсе и ревет маневровый паровоз на запасном пути.
Нужно взять билет, съездить в гостиницу за чемоданом, а не ходить тут неведомо зачем. Поезд отправляется в 19:03. Можно успеть перекусить на дорогу… Взять в вагон бутылку минералочки, купить керамическую свистульку сынишке…
В воздухе уже летает прилипчатый тополиный пух. Пыльный закат пламенеет в стеклах. Время почти не движется. Только в черном циферблате часов появляется и исчезает слегка искаженное отражение немолодого уже человека.
Сергей Александрович чуть наклонил голову и решительно зашагал к вокзалу. Но у буфета остановился, помедлил немного и толкнул обшарпанную дверь.
Он взял кружку пива и два бутерброда - с колбасой и сыром. Присел за круглый мраморный столик. На холодной кружке туманный налет. Медленно тает пена. Сергей Александрович немного отпил и отодвинул кружку.
На холодной кружке туманный налет. Медленно тает пена. Сергей немного отпил и отодвинул кружку.
- Твой Шкелетик снова загудел в больницу, - сказал Юрка.
Они сидели в привокзальном буфете. Для Сережи это была первая в жизни кружка пива. Горьковатый, терпко пахнущий хмелем напиток не нравился ему, но он не подавал виду. Пил и попыхивал сигаретой совсем как взрослый.
- Что с ним?
- Все то же. Голова, приступы.
Они помолчали и приложились к кружкам.
- И охота тебе с ним возиться, - лениво сказал Юрка.
Охота? При чем тут охота? Но как объяснить это Юрке! Как объяснить…
- Месяц проваляется, придет к концу четверти. Отстанет по всем предметам, - глядя в окно, сказал Сережа. Там медленно двигался тяжелый состав. На открытых платформах матово поблескивали груды угля.
- Он не отстанет, - криво улыбнулся Юрка. - Вундеркинд.
Да, вундеркинд. Ну и что? Это ему не даром дается.
- Каждый из нас по-своему вундеркинд, - философски сказал Сережа. Просто другой он. Понимаешь? Другой. - Сережа с трудом находил нужные слова.
Почему ты его не любишь? Почему вы все его не любите? За что? С самого начала настроились против парня. Почему, спрашивается?
- А чем он, по-твоему, хорош? - вспылил Юрка. - Почему ты один из всего класса с ним дружишь? Больше никто, только ты.
Сейчас у Юрки противные нахальные глаза. Они и вообще-то не очень скромны, эти голубые бусинки, но сейчас особенно. Неохота откровенничать с человеком, когда у него такой взгляд. Все же пиво крепкое. Забирает. У Сережи слегка шумело в ушах. Он улыбнулся. Не очень-то весело улыбнулся.
- Пойдем отсюда, здорово паровозами воняет.
Они поднялись. Вокзальный буфет помещался в вагончике, вкопанном в землю. Там же были касса и диспетчерская. Разрушенный прямым попаданием фугаски вокзал представлял собой аккуратно прибранные развалины. По ту сторону железнодорожного полотна работала камнедробилка. Водопад мелких камней грохотал по металлическому желобу.
Сошли с перрона и зашагали по мощеной дороге, обсаженной с двух сторон липами. Апрельское солнце и мартовское пиво размаривали. Юра сломал ветку и, ободрав с нее листья, получил длинную и тонкую хворостину. Он щелкал ею себя по ногам и рассматривал небо.
Не в настроении. Он всегда молчит, когда ему что-то не нравится. И чего он злится?
- Слушай, Юрко, - нерешительно начал Сережа.
- Ну? - Юрка встрепенулся.
Не злится, а ревнует. Ведь он тоже мой друг. Он хороший парень и… умеет держать язык за зубами.
- Я тебе кое-что расскажу, Юрко, только… Это история сложная… Одним словом, надо молчать, понимаешь?
Юрка кивнул. У него даже вспыхнули уши от любопытства.
Сережа некоторой время шел молча. Обдумал, что он может рассказать Юрке. Пожалуй, все… Только об одном придется молчать.
- Ты помнишь, как его к нам в класс привели? - спросил он.
Юра улыбнулся. Как не помнить?
- У нас над ним любят подшучивать, - сказал Сережа, - наши мужички не очень-то народ соображающий. А зря. Сашка интересный человек. - И опять замолк.
Они шли сначала по булыжнику, затем по асфальту. Аллея лип кончилась, потянулись городские развалины. По обеим сторонам дороги торчали холмы щебня и голые стены, сквозь которые был виден горизонт, скрученная проволока, смятые, как вареные макаронины, рельсы. Время вершило свой однообразный уравнивающий суд. Лес наступал на развалины - и побеждал. Первая зелень распустилась именно здесь, на щербатых холмах войны.
Весна только еще начиналась, но все деревья уже были усеяны крохотными листочками. А через месяц городок утонет в пыльной листве. В степных краях, где родился Сережа, такого не было, листва там редкая, с восковым налетом, будто искусственная.
- Так что ты хотел сказать о Сашке? - нетерпеливо спросил Юра.
- Несправедливы мы к нему. Когда Алексей Иванович его привел, он сразу не понравился нашим. И с тех пор пошло…
Когда Алексей Иванович ввел в класс нового ученика, тот поразил всех своей худобой и бледностью. Мальчишки настороженно молчали, и Алексей Иванович сказал:
- Вот ваш новый товарищ, его зовут Саша.
Зашумели, загалдели, и вдруг кто-то сказал:
- Шкелетик прибыл.
Алексей Иванович, очевидно, не расслышал, на лице Саши тоже ничего не отразилось. Было непонятно, видит ли он то, что находится перед ним. Было непонятно, слышит ли он то, что произносится рядом с ним. Это был непонятный мальчик. Отсутствующее выражение его лица беспокоило учителей и вызывало насмешки учеников. "Шкелетик" - это не самое худшее прозвище, придуманное изобретательными ребятами.
- А ты знаешь, что Саша с отцом был в концлагере у фашистов? Отец погиб, а он выжил. Чудом выжил.
- Вот как? - сказал Юрка. - Ну и что?
- Ну, знаешь!
"Для него это ничего не значит. Тек, пустячок. Был или не был, неважно. Посмотрел бы я на тебя, каким бы ты стал после Освенцима".
- Поэтому он и стал такой, - заключил Сережа.
- Какой такой? - ухмыльнулся Юра.
- Ну… больной и странный немножко. А наши этого не понимают. Даже учителя некоторые. Не любят его. А за что?
- Слишком умничает. Много из себя воображает. Генчик прямо ему сказал, что он выскочка. Разве неправда?
- Неправда. Сашка и впрямь умный. Он хочет до всего сам докопаться, он не такой, как все остальные, он… - Сережа подумал и заключил: - А Генчик сволочь. Фашист.
- Нет. Генчик самый умный. Он еще при панской Польше в университете преподавал. Его работы и за границей известны.
- Что же он сейчас школьным учителем стал? - насмешливо спросил Сережа. - Не признают его талантов? Или с немцами путался?
- Он сам не хочет. Он дома работает.