Много еще о чем говорил отец Михаил в своих вразумлениях, в том числе и о сиюминутности человеческой жизни на фоне вечности души, и о Центральном Образовании по имени Рай, куда душа попадает после долгих странствий, и о том, что зло - чисто земное проявление, нету такового в Мироздании, изначально не предусмотрено Господом.
На одно из таких вразумлений заявился младший церковный чин, по совместительству стукач, кладовщик Евгений Серопузо. Слушал он этого странника, усердно кивал в знак согласия, а сам думал:
"Ах ты, тать подколодная. Гнида поганая. Ишь, какую гнилую заразу разносит. Вот ужо укоротим мы тебе язычок-то, укоротим".
А Михаил в тот раз всего лишь и говорил-то о том, что нынешняя церковь срослась с государством, в мирской суете, в жажде накопления потеряла свою Богооткровенную сущность, стала непримиримой к другим конфессиям, а это неправильно, ведь Создатель един. Религии не должны обособляться, наоборот - они должны слиться в единый животворящий источник.
Вот что было сказано отцом Михаилом. Каждый имеет право на собственное мнение, но Серопузо воспринял это, как подстрекательство.
Странник был обречен.
Ночью в избушку его, которая никогда не запиралась, проскользнули трое, подошли к спящему на топчанчике Михаилу. Один из них ловко выдернул из-под Михаила тощую подушку, наложил ему на лицо, начал душить. Другой схватил странника за ноги, третий за руки, навалились, чтоб не дергался.
Всё делалось в полном молчании, лишь тот, что с подушкой, азартно сопел.
Отец Михаил придушенно вякнул, выгнулся дугой и с непостижимой силой отшвырнул душегубов. Те разлетелись по углам, а странник встал, сказал отчетливо: "Господь вам судья", - и вышел.
Мерзавцы зашевелились, приходя в себя, застонали, заматерились. Больно всё же.
"Облажались, - сказал один из них, трогая зудящий затылок. Зашипел от боли, добавил, передразнивая: - Подушкой, чтоб следов не оставить… Топором надо было, лопатой. Артисты хреновы".
Никто ему не ответил.
Поднялись, покряхтывая, пошли вон из хаты. Странник, освещаемый луной, стоял у забора. А может, это и не странник был, а какой-нибудь куст с сохнувшей поверху белой тряпкой. Думать было некогда. Перепуганные насмерть налетчики драпанули так, что только пятки засверкали.
Глава 4. Фитюлька
Если Варвасил, угнездившийся в России, достаточно быстро восстановил свою память и уже в твердом уме назвался отцом Михаилом, то Еллешт, попавший в тучную Германию, с месяц ходил в недоумках.
А всё потому, что у земного носителя Карла Фройта, давшего согласие на добровольную передачу тела, вдруг случился удар. В самое неподходящее время - в момент замещения.
Фройт, ехавший в автобусе якобы на лечение в Висбаден, сидел в мягком кресле, закрыв глаза и полностью расслабившись. Этого требовала надиктованная инструкция - не напрягаться. В сей акции у сорокапятилетнего рабочего Фройта был свой интерес. Жизнь складывалась ни шатко, ни валко, на троечку, семья развалилась, накоплений практически не было, доходы мизерные, а тут сразу и полная биография в зачет со списанием части негативной кармы, и гарантия, что в следующем воплощении он родится зажиточным и удачливым. Время рождения, скажем, богатый ХХII век. Пойдет? Еще бы не пойти.
Фройт сидел в кресле и ощущал, как становятся ватными ноги, как отнимаются руки, как делается чужим собственное тело. Было радостно и тревожно, но вдруг в голове бухнул оглушительный колокол, перед глазами разлилась чернота, и Фройт помер. Вселяющийся в его тело Еллешт был застигнут врасплох. К сожалению, рядом не было кого-нибудь из Заместителей-прогрессоров, кто смог бы сыграть роль Настройщика Сознания и расчистить поле для нового разума. Собственный же Настройщик расконсервирован не был. Недооформившийся Еллешт оказался заблокирован в теле Фройта, где ему целый месяц пришлось выполнять низовую функцию Реаниматора, то бишь искусственно взбадривать внутренние органы, гонять кровь, дабы не застаивалась, регулярно прочищать кишечник. Работы было так много, что о какой-нибудь разумной деятельности не могло быть и речи. Месяц Еллешт прозябал в теле дебила, пока не сформировался до такого уровня, когда смог расконсервировать Настройщика. Дальше дело пошло веселее, но для этого пришлось прожить унизительный месяц.
Итак, мертвый Фройт со слабосильным Еллештом внутри сидел в кресле мчащегося в Висбаден автобуса, глуповато улыбался, а на рубашку изо рта струйкой тянулась кровь. Глаза его, выпученные, как у рака, налились красным, лоб и щеки побагровели.
Располагавшийся рядом толстый господин, нажравшись баночного пива, благополучно спал и ничего не видел. Всполошилась пожилая фрау, сидевшая сбоку через проход. Закудахтала, загалдела, привлекая к Фройту внимание.
Еллешт заставил тело вытащить из кармана платок, вытереть губы. Тело слушалось плохо, руки двигались рывками, невпопад.
Всем, кто видел это действие, стало не по себе.
Автобус остановился у ближайшего мотеля, где был пункт помощи. Здесь вялого безвольного Фройта помыли в ванной. По окончании мытья с Фройтом случился инцидент, так как Еллешт, хлопоча, по ошибке включил кишечник на опоражнивание.
Не нужно, наверное, объяснять, почему после этого Фройт очутился в веселом доме, населенном Бисмарками, Эйнштейнами и Шикльгруберами.
Фройта определили в одну палату с Пипером (Шекспир) и Клайном (Клара Цеткин). Кличку ему дали весьма игривую - Дристунчик.
Соседи были людьми тихими, задумчивыми, но до поры до времени. По какому-то внутреннему свистку в них просыпались исторические персонажи, и тогда всё менялось.
Шекспир, не знающий ни слова по-английски, начинал трещать, как сорока, рифмуя всё, что взбредет в голову, а Клара Цеткин говорил басом: "В каждой операции, товарищи, главное план. Сегодня мы составим план фрустрации ревизионизма". И садился писать, водя пальцем по столу, так как не имел ни бумаги, ни ручки. А Шекспир ходил в это время по палате и бубнил: "Селедка - сковородка, ботинок - подсвинок, стул - караул…".
Фройт оцепенело сидел на своей кровати и порой подпускал голубков - это Еллешт, суетясь с организмом, стравливал лишний пар. Ему, Еллешту, было страшно некогда, он работал 24 часа в сутки. Понемногу он рос, креп, однако происходило это ужасно медленно.
Трижды за день нужно было тащить тело в столовую, запихивать в ротовое отверстие еду, перетирать её зубами, перемещать в вялый желудок. Ужас.
Когда Фройт за столом с остановившимся взглядом двигал челюстями и скрежетал зубами, чувствительному Фреди Меркюри становилось плохо…
Поэтом Пипер был никаким. Непонятно, с чего это вдруг он возомнил себя Шекспиром. Профанация, да и только. Впрочем, если учесть, что Шекспир - псевдоним Френсиса Бэкона, даже не псевдоним, а придуманное им лицо, то в притязаниях Пипера прорисовывается некая истина. Рехнувшись, он начал обезьянничать с несуществующего персонажа, а потому оставался пустым и трескучим, как погремушка.
В отличие от него Клайн был малость начитан про Клару Цеткин и во время сдвигов по фазе придерживался исторической правды.
Он превращался в решительную напористую даму, защитницу и покровительницу феминизма в революционном движении, он организовывал забастовки, вовлекая в них и соседние палаты. Чудики охотно ему подчинялись, но долго навязанную роль играть не могли - звала своя, более важная. И какой-нибудь член профсоюза, которому требовалось временами изрекать "Больше мяса в котлеты", становился вдруг Статуей Свободы и застывал с поднятой рукой.
Это привычного к трудностям Цеткин не смущало и он переключался на борьбу с милитаризмом. Или империализмом. Или центризмом. Или, как стреляный материалист, наводил тень на плетень.
- Вилли, - говорил он Вильгельму Завоевателю. - Вот ты всех под себя подмял. Так?
- Ну, - отвечал Завоеватель.
- А им по фигу.
- И что?
- Так, значит, ты их не подмял.
- А мне по барабану.
- Но ты же за них за всех отвечаешь?
- Ага.
- Тебе их поить-кормить надо?
- Ну.
- Фабрики для них строить, чтоб потом налогами обложить. Жилища, чтоб за свет драть. Станки покупать, чтоб создавали прибавочную стоимость. А, Вилли?
- Чего, гад, пристал? - спрашивал Завоеватель.
- Так, выходит, это не ты их, а они тебя подмяли, - говорил Цеткин. - А значит, никакой ты не Завоеватель. Ты простой клоп-эксплуататор, кровососущее.
- Сам дурак глупый, - обидевшись, отвечал Завоеватель и замыкался в себе. Но ненадолго, ибо мир был полон радужных перспектив.
Фройт всё время молчал, и это даже чудикам казалось странным. Они щекотали его, сверлили зубочистками - бестолку. Но немым он не был. Когда уж больно донимали, мог сказать "Отвали". Мог отвесить по уху, и рука у него при этом была тяжеленная. Отвешивал по накоплению, так как Еллешт вёл счет обидам. Нанес, скажем, десять обид - получай по уху, чтобы впредь было неповадно.
Так и отвадил.
Первым Еллешта обнаружил Вильгельм Завоеватель. Случилось это во время обеда.
Перед этим Завоеватель рассматривал одну из радужных панорам, полную диковинных строений, зарослей гигантского папоротника и струящихся существ о трех ногах и двух головах. Потом он мигнул и увидел в сидящем напротив Фройте крохотного человечка. Человечек с невероятной скоростью сновал по гортани Фройта, по пищеводу, дергал мышцы, и в такт ему Фройт жевал котлету и глотал прожеванные куски. Человечек знай себе уворачивался, чтобы не угодило по башке, и работал, работал, не покладая рук.
Завоеватель, который и сам жевал, замер, похлопал глазами, потом сказал невнятно, сквозь еду:
- Здорово, приятель. Чего это ты там делаешь?
Фройт не отреагировал, Еллешт тем более.
- Что, Вилли, дружбана увидел? - спросил Цеткин, сидевший рядом с Фройтом. - Не говори никому, а то укол в попу схлопочешь. Будешь дрыхнуть вместо ужина после укола-то, радость невеликая.
- Ладно, - испугавшись, ответил Завоеватель. Уж чего-чего, а поесть он любил.
- Но мне сказать можешь, - разрешил Цеткин. - Шепни на ушко, чего ты там увидел, Вилли, дружочек.
Он обошел стол, нагнулся к Завоевателю, и тот ему прошептал:
- В Дристунчике живет фитюлька.
Цеткин вгляделся в Фройта и, о чудо, увидел снующего Еллешта.
- А я тебя вижу, - сказал Цеткин. - Ты кто - микроб? Отвечай живо, а то накормим Фройта пургеном, он тебя в два счета выставит.
Еллешт завертел головой, понял, что обращаются к нему и ответил:
- Без меня Фройт помрет. А со мной станет шибко умный.
Голосок у него был тоньше комариного писка, но Цеткин с Завоевателем прекрасно услышали, поскольку были настроены на то, чтобы услышать.
Глава 5. Тест на разумность
Надо отдать должное Цеткину и Завоевателю, о фитюльке они никому не проболтались. Только Шекспиру, потому что тот сосед Цеткина по палате, а Завоевателя - по столу.
Уж и непонятно, откуда вдруг про фитюльку на следующий день знал весь дурдом, ведь Шекспир поделился тайной только со Стивеном Кингом, как с коллегой по перу, а тот шепнул об этом всего лишь миляге Дракуле, с которым был на короткой ноге.
В другом обществе после такого известия Фройта стали бы сторониться - кто его знает, этого идиота, что за живность в нем завелась. Известно же, какая живность заводится в брюхе - глисты, аскариды да цепни. Нет уж, нет уж, от такого надо держаться подальше.
Чудики были другими. Они видели, что во Фройте живет не глист-паразит, а трудяга человечек, и старались этому человечку всячески помочь.
Водили Фройта под локотки, кормили с ложечки, небритый Сатир вызвался даже пережевывать фройтовскую пищу, но его шуганули. Этому только дай.
Помощь эта была Еллешту как нельзя более кстати, у него появилось свободное время, когда он мог поработать над собой. В результате он начал прибавлять в росте и весе и понемногу заполнять объем фройтовского тела.
Тут следует пояснить, что живущий во Фройте Еллешт был на 90 % энергетическим созданием и лишь на 10 % - плотским, и что росла энергетика, а не плоть. Ну это так, для порядка, чтобы никто не подумал, что в человеке произрастал другой человек. Это вообще была бы чушь несусветная.
Через неделю Фройт перестал спонтанно испражняться, а еще через неделю заговорил. Да так складно заговорил, в кон, что чудики диву дались. И сам он разительно изменился. Взгляд стал проницательный, острый, движения плавные, размеренные.
Санитарки немедленно доложили Главному: выздоровел, стало быть, Дристунчик-то, перестал гадиться и вообще косит под умного. Хоть стой, хоть падай.
Главный, мистер Лупо, пригласил еще двух спецов по психосдвигу и велел доставить Дристунчика в спецкабинет.
Три гориллоподобных санитара приволокли Фройта, сами встали поблизости, чтобы, значит, в случае чего, ежели озвереет и накинется на Главного, кулачищем по кумполу - хрясь, и в отруб.
- Хлеб, чеснок, носки, - сказал мистер Лупо, наблюдая за реакцией Фройта. - Что лишнее?
- Хлеб, - сказал Фройт.
- Почему?
- Не воняет.
- Взять между и промеж, - сказал мистер Лупо. - В чем разница?
- Смотря где, - ответил Фройт.
Экзаменаторы переглянулись, потом один из спецов спросил:
- Тебе, дружочек, кошмары не снятся?
- Не снятся, - ответил Фройт.
- А раньше? - спросил другой спец.
- Тоже, - ответил Фройт.
- Зачем же тогда белье пачкал? - строго осведомился мистер Лупо. - Из вредности?
- Дурак был.
- Уверен, что был дурак? - сказал мистер Лупо. - Точно уверен?
- На сто процентов.
- Что бы ты сделал с голой женщиной? - спросил первый спец.
- Известно что, - ответил Фройт. - Что и все делают.
- А что все делают? Расскажи нам поподробнее, - попросил второй спец.
- Если это труп - вызвал бы полицию, - ответил Фройт. - Если это в бане, извинился бы, что спутал отделение. А если это не труп и не в бане, то, обоюдно согласяся, отдался бы зову плоти.
- Ишь, стручок, - сказал мистер Лупо с одобрением. - Всё правильно. Я думаю, коллеги, что умному косить под дурака много легче, чем дураку под умного. Конечно, житьё здесь, в дурдоме, халявное, но человек нормальный жить здесь добровольно не будет. Останешься, Карл, или уйдешь?
- Уйду.
- Что, коллеги, выписываем? - сказал мистер Лупо…
Через полчаса Карл Фройт покинул стены веселой обители.
Глава 6. Джим Зунгалла
От шоссе пришлось идти лесом. Ни тропинки, ни дорожки, хорошо - лесники следят за порядком, подчищают лес, а то ноги сломаешь.
Труп лежал на спине, вытянувшись в струнку. Внушительный, надо сказать, труп, не маленький. Лежалый, с запахом. Нашли его дети. Нашли, испугались и двое суток молчали, как партизаны, отсюда и запах. Потом кто-то из них не выдержал, проболтался.
Джим Зунгалла обошел труп, удостоверился, что смерть наверняка наступила от удара затылком о булыжник, отошел в сторону и сказал:
- Давайте, ребята.
Сначала фотограф Плац пощелкал своей "Минолтой", затем к делу приступил опытный Ковалек, который безошибочно находил мельчайшие вещдоки. Этого запах ничуть не смущал, его нос постоянно находился в дюйме от смердящей плоти. Еще двое полисменов начали описывать вокруг тела концентрические круги.
Нет, всё бестолку, никаких следов.
Тощий Ян Ковалек хлопотал вокруг трупа. Снял золотой галстучный зажим, чтобы другие не сняли, определил в сумку. Вытащил из кармана отутюженных брюк водительские права, прочитал вслух: "Питер Донован Чейз", - сунул их в сумку же.
Зунгалла, переминаясь с ноги на ногу, почувствовал вдруг, что наступил на какой-то плоский предмет. Так, так, так. Трава здесь была высокая, сразу всего и не углядишь. Он нагнулся, пальцы коснулись холодного металла. Зунгалла поднял пистолет, осмотрел и отдал Ковалеку, который тут же поместил его в пластиковый пакет, затем в сумку.
После этого пистолета всё виделось уже по-другому. Вот и трава рядом с трупом, в его ногах, как бы примята, будто здесь кто-то лежал. И нос у этого здоровяка сидит криво, а в ноздрях запеклась кровь. И на правом кулаке маленькая ссадина…
Вскоре труп был запакован в мешок и уложен на носилки. Несли его четверо полисменов - двое не справлялись, уж больно был тяжел.
Зунгалла с Ковалеком шли сзади, и Ковалек, с сумкой через плечо, рассказывал, как ему довелось осматривать останки с месячным стажем. Вот это, господа мои, не приведи Господь…
Питер Донован Чейз был банкиром из соседнего штата, находящимся в отпуске. Неженат, жил один в собственном доме. Как очутился в соседнем штате да еще в глухом лесу - непонятно. Машина его стояла в гараже, что рядом с домом.
С пистолетом тоже не всё было ладно. Пистолет "Беретта" модель 92FS числился за каратистом Томом Лоу, недавним чемпионом мира по борьбе без правил, который исчез неведомо куда. Он, этот Лоу, был болен раком и, говорят, за последний месяц сильно сдал. Логичнее было бы найти в лесу его тело с дыркой в черепе, а не тело Чейза без дырки, но сильно изувеченное. Внутренности банкира были что тебе хорошая отбивная, будто молотили кувалдой. Кто молотил - смертельно больной Лоу, который сам-то при поносе реял в ярде над горшком? Ну, может, и не реял, может, веса еще было достаточно, чтобы не сдувало, но по уверениям Валерии Лоу и лечащего врача сил у него хватало только на борьбу с болезнью.
Очень, очень странно.
И не легче ли было бы болезному Лоу направить на Чейза пистолет и нажать спусковой крючок, чем молотить кувалдой?
Кстати, из пистолета стреляли, и именно в то время, когда был убит Чейз.
Где пуля? Где Том Лоу?
Итак, был труп, а из следов были следы только каратиста Лоу, поэтому детектив Джим Зунгалла объявил каратиста в розыск, о чем свободная демократическая пресса немедленно раструбила на весь мир.
Глава 7. Здесь можно и осесть
В семь утра Том понял, что голоден. Трассу уже заняли машины, и он переместился на край дороги, порой уходя на обочину. Бег его был невероятно быстр и привлекал к себе внимание, на самом же деле бежал он вполсилы, мелким шагом.
Навстречу вырастал большой город, стали попадаться любители трусцы, приходилось быть осторожным. Когда Том, обгоняя, вихрем проносился мимо, у любителей трусцы от изумления отваливалась челюсть.
Очутившись на окраине, Том сбавил скорость, а потом, углубившись в каменные джунгли, и вовсе перешел на шаг. Народу уже было порядочно - сшибешь кого, криков не оберешься.
На пороге закусочной, откуда волнами шел аромат жареного мяса, он вдруг обнаружил, что в карманах ни цента, только документы. Ни денег, ни кредитной карточки.
Желудок, однако, требовал своего.
Он решительно вошел. Забегаловка была солидная, на тридцать столиков, и половина их, несмотря на рань, была занята. Ребятишки (женщин не было) жрали шницеля, лангеты, сосиски, куриные грудки. В изобилии поглощали жареную картошку, бобы, омлеты, гороховые и овсяные каши. Челюсти их работали, как жернова. Лысый верзила, обогнавший всех с мясом, запихивал в рот изрядный ломоть яблочного пирога.
- Лангет, - бросил Том пожилой буфетчице. - С картошкой. Лучше два лангета.
- Хоть три, - ответила буфетчица, которая видела в окно, как Том хлопотал по карманам. - Деньги давай.