На звонок в дверь не ответили, но в квартире номер три кто-то был. Что-то там, в глубине, тихо стукнуло, еле слышно зашуршали по полу тапочки, за дверью, прильнув к глазку, задышали. Или показалось? Но нет.
- Вам кого? - раздался изнутри настороженный, бдительный голос, этакий тенорок, который легко спутать с женским голосом.
- Хлой Марасович? - тихо сказал Черемушкин. - Мы от Иеремии.
- Не знаю такого, - ответил Берц, но от двери не отошел.
- Однако именно он вас посоветовал, - сказал Черемушкин. - По поводу Гринбаума. Повторить громче, чтобы соседи услышали?
- Умоляю вас, - пробормотал Берц, торопливо впустив их и тут же заперев дверь на ключ. - Ну что за манеры? При чем здесь шантаж?
Увидев в руках Черемушкина папку, он испуганно заморгал. Был он мал, тщедушен, стар, плохо пострижен, одет в шаровары и ношеную майку, которая была ему велика. Черемушкину стало его жалко.
- Почему вы боитесь? - спросил он. - Я даже не знаю, что в этой папке.
- Я тоже не знаю, - признался Берц. - Но я знаю, чья это папка.
- Что за суета вокруг какой-то занюханной картонки? - начал было Дергунов, но Черемушкин его перебил.
- Чья же? - осведомился он.
Берц опустил глаза и, протянув руку, невыразительно сказал:
- Дайте…
Папка оказалась абсолютно пуста, но Берца, который близоруко поводил по ней, открытой, своим мясистым носом, вдруг словно подменили. Он оживился, расправил плечи, втянул висевший мешком живот, глаза его загорелись, как у орла, узревшего добычу.
- Вы именно по адресу, молодые люди, - заявил он игриво. - Какая удача, что именно вы и именно ко мне.
С этими словами он резво умчался в комнату и с треском захлопнул за собою дверь. Через пару секунд раздалось подозрительное шипение, вслед за чем защипало в горле, а на глаза навернулись непрошенные слезы.
- За мной, - смекнув, в чем дело, скомандовал Черемушкин и бросился к входной двери, но та не поддалась. И ключа в замочной скважине, кстати, не было, этот мошенник Берц, прикинувшись овечкой, спрятал его в карман.
Это было последнее, о чем успел подумать Черемушкин…
Очнулся он с чугунной головой. Было темно, глаза коли, плечи ныли от долгого лежания на твердом полу, руки и ноги не повиновались, и понадобилось какое-то время, чтобы они наполнились жизнью. Рядом завозился Дергунов, хрипло спросил:
- Который час?
- Рано ещё, спи, - ответил Черемушкин и сел.
Глаза понемногу привыкали к темноте.
Та-ак, похоже, они заночевали всё в том же злополучном коридоре, хорошо ещё, что проснулись. В сумраке проглядывался проем распахнутой двери в комнату, куда скрылся Берц, теперь, естественно, дверь открыта, а его, поганца, там нет.
- Рюкзак и сумка на месте, - сообщил Дергунов. - Слушай, Вась, а что в этой дурной сумке? Все руки оттянула. Посмотреть, что ли?
- Твоя сумка? - усовестил его Черемушкин, после чего встал на затекшие ноги, деревянно пошагал в комнату к окну. Ночная улица была темна и пуста, горела лишь единственная лампочка над дверью продмага, как в какой-нибудь захудалой деревней, да в черном небе уныло просвечивал узкий серпик луны. Хотелось завыть от тоски, но вдруг случилось невероятное, вдруг всё преобразилось.
Дома засияли многочисленными огнями, улица наполнилась спешащими по своим делам и гуляющими прохожими, а вот и сверкающий розовым лаком длинный лимузин, остановившийся прямо напротив окон. Из лимузина выбрался рослый, широкоплечий парень с черной блестящей вьющейся шевелюрой, подошел вплотную к окну и, широко улыбаясь, послал Черемушкину воздушный поцелуй. Что-то в нем было знакомое… Василий, торопясь, распахнул ставни, но красавчик уже забирался в лимузин. Миг, и машина тронулась, мощно набирая скорость.
- Чтоб мне лопнуть, - пробормотал Черемушкин.
Глава 7. Мортимер
Сзади с грохотом свалился стул. Опрокинувший его впотьмах Дергунов зашипел от боли, запрыгал на одной ноге. Черемушкин поспешил включить свет.
- Говорил тебе: нечего тут оставаться, - сдавленно сказал Дергунов. - Нужно было рвать когти, пока не поздно. Куда сейчас? Ты подумай.
- Точно - он, - произнес Черемушкин. - Так, Алексей, что ты видишь на улице?
Дергунов подковылял к окну и с издевкой ответил:
- Ночь, улица, фонарь, аптека.
- Только что сюда на шикарной иномарке подъезжал Хлой Марасович Берц, - сказал Черемушкин.
- И что же не вошел?
- А то и не вошел, что нечего ему тут делать. Он теперь этой скудной обстановке не соответствует. Он теперь лет на сорок моложе и весь такой накачанный, спортивный. Красавец, одним словом. Убедился, что с нами всё в порядке и укатил.
- В порядке ли, - усмехнулся Дергунов. - Что-то я никакой машины не слыхал. Что делать-то будем? Сейчас рванем или дождемся утра?
- Ты ложись-ка на диван, поспи по-человечески, - сказал Черемушкин. - А я поищу. Должно же что-то быть.
- Я при свете не могу, - заявил Дергунов, устраиваясь на диване и усердно взбивая маленькую тощую подушку, как будто от этого она могла вырасти.
- Не барин, - осадил его Черемушкин.
Для одинокого старого Берца двухкомнатная квартирка, в которой от силы набралось бы 35 квадратов, была жилищем роскошным, королевским. Он им гордился, потому что не каждый такое имел. Может, поэтому и вернулся попрощаться, хотя, возможно, и не только поэтому. В его воздушном поцелуйчике Черемушкин углядел намек, подсказку - ищи, мол, да обрящешь.
Уже через пять минут, приладившись к тонкой, как блин подушке, Дергунов усердно, с надрывным храпом, спал.
Тщательно обыскав большую комнату со спящим на диване Дергуновым и никаких бумаг, связанных с именем Валета, не найдя, Черемушкин перешел в спальню, и здесь после усердных поисков в куче старых желтых газет нашел-таки занюханный блокнот с относительно свежей записью на предпоследней странице. Валет здесь был зашифрован как В, а адрес был несомненно Московский: улица Садовая-Черногрязская, дом 11, квартира 9 - нигде больше такой улицы быть не могло. Прочие пометки в блокноте были либо закодированы, либо составлены на неизвестном языке. То есть, запись о Валете была адресована ему, Василию, или тому, кто мог прийти вместо него.
У Черемушкина гора с плеч свалилась. Только теперь, имея в активе выполненное задание, он позволил себе задавать вопросы, а именно: зачем нужно было Берцу усыплять их газом, что было в папке, чего они с Лёшкой не заметили, что произошло с Берцем, когда они были без сознания, и что произошло конкретно с ним, Василием, в это время, ведь он стал видеть то, чего не увидел Дергунов. Были и другие моменты, над которыми стоило поломать голову, но по всем меркам была глубокая ночь и утром нужно было явиться перед Семендяевым свежим и бодрым. А потому, сунув блокнот в задний карман брюк, Черемушкин завалился на большую скрипучую кровать в маленькой комнате и мигом заснул.
И мигом проснулся, ибо кто-то, сопя, начал трогать его волосы. Окно выходило во двор, а потому в комнате было темно, и этого, кто трогал, не было видно - так, что-то бесформенное в углу рядом с кроватью, слабо пахнущее душистым мылом и мирно посапывающее. Черемушкин отмахнулся и с ужасом понял, что трогающая его голову рука покрыта шерстью.
- Да не суетись ты, - сказал этот некто густым басом. - Тебе же лучше делают. Остынь. Ещё пара циклов, и забудешь, что такое сон, не нужен он нынче будет, потому как вреден и кучу циклов отнимает.
- Цикл - это сколько? - машинально спросил Черемушкин, отдаваясь во власть незнакомцу, от которого, в общем-то, вреда не было.
- По земной мерке десять секунд, - неспешно ответил тот, вновь принимаясь за работу. - По другой мерке может быть и того меньше, а может быть и значительно больше, смотря где находишься, куда движешься. Время - оно, браток, дело растяжимое, это и у вас кое-кто понимает. Вот, скажем, сварганил ты хороший роман, заморозил в незначительном объеме сгусток времени, а потом этот сгусток не дает людям покоя годами, а иной раз и веками. Ну, вот и готово.
Действительно, спать совершенно расхотелось, а от ласковых прикосновений сделалось так уютно, так спокойно. И почему-то в комнате сделалось светлее.
- Э-э, - сказал Черемушкин. - А ты кто?
Вот уж ничего умнее придумать не смог.
- Зови меня Мортимер, - ответил некто. - Главное, не бойся.
Он вышел из своего угла - большой, под потолок, бесформенный, черный, поросший то ли корой, то ли перьями, то ли спутанными волосами, леший не леший, домовой не домовой, но что не человек - это ясно. В следующий миг, однако, стоило лишь Черемушкину моргнуть, Мортимер предстал перед ним этаким темнокожим, закутанным в серую рогожу старцем, а ещё через секунду старец превратился в молодого, лет тридцати, симпатичного негра. Нет, пожалуй, не негра, он был ближе к смуглому египтянину. Или всё же к негру?
- Так, похоже, лучше, - сказал Мортимер. - И мне удобнее.
Теперь он был всего лишь на три головы выше Черемушкина, не нависал огромной глыбой, не давил на психику. Напоминал кого-то, а кого - никак не вспомнишь.
- Вперед, Василий, - добродушно пророкотал Мортимер. - Не век же тебе в неучах ходить.
Вот ведь странное дело - не было у Черемушкина ни малейшего страха. Вроде бы и ситуация не из простых, и человек этот (впрочем, какой он, к свиньям, человек) вовсе не знаком, и ночь на дворе, и город вовсе не родной, а враждебный, непонятный, полный скрытых угроз, из которого, сделав дело, лучше бы побыстрее убраться, и тем не менее, не было этой подзуживающей подколодной тревоги, составляющей основу первобытного страха.
Следом за бесшумно идущим Мортимером, от которого всё так же слабо пахло душистым мылом, Черемушкин направился в коридор. Дергунов забормотал что-то во сне, заворочался и вдруг внятно и жалобно сказал:
- А я? Опять про меня забыли.
Он лежал на диване, поджав ноги, легкий плед сполз на пол. Василий подошел, закрыл ему ноги пледом, заглянул в лицо, убедился, что Лёшка дрыхнет.
- Не отставать, - донеслось из коридора…
Казалось, они попали в другой город. Улица вроде та, но и освещена она щедро, по-московски, и вместо выщербленного асфальта брусчатка, как в старой Вене, и фонари особенные, ажурные, как в несравненной Праге, и загадочно мерцающие витрины магазинов, и повсюду уютные будто бы игрушечные кафе, и столики, огороженные зелеными кустами, за которыми сидят и потягивают холодное темное пиво никуда не спешащие люди, у которых впереди целая ночь - волшебная, теплая, но не душная, а за домами потусторонне взмывают в черное звездное небо зеркальные небоскребы, слабо подсвеченные закутанной в серебряную дымку круглой голубой луной.
- Фантастика, - зачарованно сказал Черемушкин. - Откуда всё это?
Мортимер не ответил. Из темного переулка вывернул и остановился перед ними сверкающий розовым лаком длинный лимузин, тот самый, на котором укатил в неизвестность преобразившийся Хлой Марасович Берц.
В просторном салоне с пятью рядами кресел было темно. Они устроились в удобных креслах, и машина тронулась. Черемушкин всё никак не мог рассмотреть шофера, хотя тот сидел как вкопанный, лишь изредка поднимал голову в шестиклинке с лакированным козырьком, чтобы посмотреть в зеркало. Сам он, водитель, в этом зеркале над лобовым стеклом почему-то не отражался, как Черемушкин ни прилаживался - и справа посмотрит, и слева, ну нету никого и всё тут.
- Да не вертись ты, - сказал Мортимер. - Тебе-то что?
Между тем шофер переключил скорость, поддал газу, и машина помчалась всё быстрее и быстрее. В окнах замелькали дома, фонари слились в одну желтую полосу, затем всё унеслось назад, остались лишь черный купол неба да скудно освещённая луной полоса асфальта. Почему-то казалось, что они всё время мчатся под гору, земля вдруг сделалась с овчинку, и дорога уходила куда-то вниз. А, может, и правда вниз?
- Мэ-э, - проблеял Черемушкин. - Уж не в преисподнюю ли мы направляемся?
- Типун тебе на язык, - сказал Мортимер и вдруг хихикнул. - Что, боязно? А хотелось бы?.. Ладно, ладно, шучу. Мы едем к Порталу, там ты увидишь всю мощь, всё величие нашего Проекта.
Глава 8. Портал
Небо посветлело, а через пару минут, когда лимузин перевалил пригорок, снизу вдруг ударили сотни голубых прожекторов. Впереди, метрах в пятидесяти, ясно обозначился обрыв, но водитель и не подумал сбавить скорость. Эти жалкие метры быстро закончились, машина, очутившись на краю, опрокинулась вниз, но то ли зацепилась задними колесами, то ли что-то ещё её затормозило, короче она повисла на отвесной стене, готовая в любой момент рухнуть в бездну, на дне которой угадывались какие-то серые постройки с ажурными выступами, жуткое переплетение матовых труб, аспидно-черные кубы на фоне бирюзовой травы, узкие каналы со струящейся водой, ещё что-то физически плотное, твердое. Черемушкин, обмирая, зажмурился, и тут же услышал язвительный голос Мортимера:
- Обмельчал народец. Раньше-то, помнится, до потопа, и по воде аки посуху ходили, и вообще левитацией владели, а что сейчас? Глаза-то открой, добрый молодец.
Черемушкин послушно открыл глаза. Всё то, что устрашало его на далеком дне пропасти, приобрело пусть фантастический, непривычный, но вполне благопристойный вид, потому что находилось не внизу, а впереди. Серые постройки превратились в двадцатиэтажные застекленные сооружения, излучающие голубое свечение, а выступы над ними - в некое подобие устремленных в небо решетчатых антенн. Трубы опустились под землю, то есть их как бы не было, черные же кубы по сравнению со стеклянными постройками оказались приземистыми, всего лишь пять этажей в высоту, хотя в ширине ничем им не уступали. Вся эта если можно так выразиться промышленная площадка находилась в поросшей зеленой, а вовсе не бирюзовой, как показалось сверху, травой обширной долине, по краям которой угадывались черные возвышенности.
- Это и есть Портал? - спросил Черемушкин.
Мортимер обиженно засопел.
- Впечатляет, - добавил Черемушкин.
Мортимер заулыбался.
- Но портал - это, как я помню, ворота, прямой доступ, - сказал Черемушкин. - Не вижу связи.
- Именно здесь осуществляется прямая связь, - несколько раздраженно сказал Мортимер. - Начитались, понимаете.
И добавил: "Трогай, Саврасов". Водитель немедленно нажал педаль газа.
"Саврасов, - подумал Черемушкин. - Уж не тот ли Саврасов, который беглый зэк? Да нет, чушь какая-то, хотя фиг его знает. У местных витиеватые имена, а этот - Саврасов".
Поерзав, он придвинулся к Мортимеру и зашептал:
- Саврасов случаем не наш?
- Ваш, - басисто ответил тот. - Но уже и не ваш, а скорее наш. Да ты не церемонься, тут все свои. Стоит сказать: "Саврасов, будь добр", и он мигом окажется рядом. Домчит, куда прикажешь.
- К примеру, в Тамбов, - предположил Черемушкин.
Лимузин, мчащийся в это время по горбатому мосту через одетый в серый гранит канал, тряхнуло, и название любимого города Черемушкин проблеял.
- Зачем тебе, орлу, занюханный Тамбов? - искренне удивился Мортимер. - Не далее, чем через неделю на Лубянке появится приказ о переводе тебя в Москву. Возглавишь отдел по изучению аномальных явлений. Хе-хе-хе.
Лимузин затормозил возле одного из стеклянных зданий.
- Откуда вам известно? - сказал Черемушкин, несколько покоробленный этим "хе-хе". - На объекте вы можете распоряжаться, вы тут живете, а вот насчет Лубянки извольте усомниться. Вы что - Господь Бог?
- Не упоминай всуе, - сказал Мортимер. - Выходим.
Вблизи это внушительное здание оказалось совсем не похоже на манхэттенскую свечку из стекла и бетона. Сооружение было как бы вырезано из целого куска прозрачного, источающего голубой свет материала, а все архитектурные признаки, все эти окна, двери, межэтажные перекрытия, искусно намечены.
В стене сам собой образовался проем, куда они с Мортимером вошли. Сразу после этого проем затянулся. Комната, в которой они очутились, была абсолютно кругла и не имела ни дверей, ни, естественно, окон, впрочем, это была вовсе не комната, а лифт. Они спустились вниз и вышли в длинный коридор, который привел их в наполненную хитрыми приборами лабораторию. Здесь наконец-то появились люди в белых халатах и чепчиках, двое мужчин и одна женщина. Между прочим, на дворе была ночь.
Мортимер сказал что-то на непонятном языке. Тотчас мужчины крепко взяли Черемушкина под локотки и повели к белому кожаному креслу. Часы на стене показывали два часа ночи. Он пытался вырваться, но хватка у лаборантов была крепкая. Усадили, как ребенка, и как только голова Черемушкина коснулась мягкого подголовника, он заснул, а когда проснулся, на часах было два часа пять минут. Эти пять минут так его освежили, будто он прокемарил часов десять без просыпу.
Между прочим, лаборатория была пуста, и это его насторожило. Попытался встать, но ноги почему-то не слушались. Повертел головой, всё вроде бы на месте, ничего не исчезло, ничего не прибавилось.
Стремительно вошел Мортимер и сказал:
- Встань, уже можно.
- А где люди? - спросил Черемушкин, вставая.
- Это не люди, - спокойно ответил Мортимер. - Биороботы.
Василий вдруг понял, кого напоминал этот огромный темнокожий безмятежный Мортимер. Фигуру с острова Пасхи, будто с него вытесывали. Интересно - это хорошо или плохо?
- В клинике биороботы? - произнес Черемушкин. - Ну да. Люди же по ночам спят. Что вы со мной сделали?
Подошел к Мортимеру, смело посмотрел снизу вверх.
- Взял анализы, просмотрел родословную, убедился, что годен, - усмехнувшись, ответил Мортимер. - Кое-что подкорректировал, теперь ты поймешь пришельца.
- Какого ещё пришельца? - задиристо спросил Черемушкин. - К чему годен?
- Слишком много вопросов, - сказал Мортимер, усаживаясь в белое кресло, с которого только что поднялся Черемушкин. - И ни одного, показывающего, что ты человек пытливый, любознательный. Скорее - вредный, капризный. Поэтому давай-ка я тебе лучше объясню, где мы сейчас находимся. Это здание, о Василий, вовсе не клиника. Это приемник ультиматонов, а поскольку ультиматон - прародитель всякого вещества, он несет в себе изначальную информацию Создателя, канон, эталон. В любом бите этой информации содержится ключ к матрице сущего, иными словами через этот бит мы выходим на эталон и корректируем нужный объект в сторону совершенства.
- То есть, если человек произошел от обезьяны, то вы корректируете его до уровня обезьяны? - уточнил Черемушкин.
- Может, ты, Василий, и произошел от обезьяны, тут уж твоя воля, тут я спорить не буду, но задумывались вы, человеки, как создания эфирные, не материальные, не подверженные обжорству и похоти. Потом по известной тебе причине вы обрели плоть, но первоначальная эта плоть, как задумка, была в миллиарды раз лучше, чем та, в которой сейчас находишься ты, Василий. Вот эта-то первоначальная плоть и взята за образец. Такая вот получается клиника.
- Значит, если взять обезьяну, то из человека можно сделать обезьяну? - гнул свое Черемушкин из чувства протеста. Не любил он, честно говоря, этих поучающих умников, которые всегда где-то наверху, на трибуне.